Может, ему хорошо, и он обо всех забыл. Может, стряхнул с себя все, будто и не жил никогда
на их улице, будто родился в тот самый час, когда сел в вагон и уехал туда, в бодыпой мир. Что-то вроде тайного сожаления охватило стряпчего — туда, в большой мир! Теперь уж поздно, теперь уж разверзается могила под ногами, заперты перед ним все двери, не убежишь... Сожаление было тихим, мимолетным, оно лишь чуть замутило покорность, давно угнездившуюся в сердце и давшую ему покой, какого на верхней улице не знал, кроме него, никто.
— Лучше б он остался здесь! — отозвался сапожник.— Ничего не пишет. Конечно, не пишет! Что он вам насчет денег может написать? Не пишет потому, что стыдно. Если бы мог что-нибудь хорошее написать, давно бы уже дал знать. А так молчит и... ну, это не мое дело, чем он там занимается, но лучше бы ему было остаться здесь. Каждый вечер имел бы свой стаканчик и был бы доволен. Умер бы спокойно, а то вот отправился на старости лет таскаться по свету, очень это ему нужно было... Пейте, Миховка, и не горюйте! Еще случаются чудеса на свете.
Последнюю фразу он сказал только из сострадания, увидев смятение на ее лице.
— И Тоне еще не подавал вестей? — спросил стряпчий.
— Нет!
На мгновение умолкли все — о чем бы ни заходил разговор, он повсюду наталкивался на раны. Стряпчий попробовал заговорить о другом, но оживление исчезло, гости смотрели задумчиво — сосед понимал боль соседа и молчал. Один сапожник временами пытался шутить, но шутки его были горькими и ядовитыми. К тому же водки было слишком мало, и, посидев еще немного вокруг пустой бутылки, все начали расходиться; первым молча простился стряпчий. Сапожник в дверях обернулся и сказал Францке спокойно и чуть ворчливо:
— Если завтра у вас не будет хлеба, зайдите к моей жене!
Притворил дверь и ушел.
Как только стихли на улице последние шаги, как только легло на ее сердце тяжкое одиночество, с неудержимой силой нахлынули на нее все те, полные ужаса и боли, мысли, которые днем порой дремали, но и в полусне непрестанно жалили ее, жалили даже тогда, когда кругом раздавался смех и веселый разговор и когда сама она говорила во весь голос, чтобы заглушить их. Непрестанно они долбили ее мозг, стучались в сердце костяной рукой и ни разу не сжалились, не заснули. Когда же приходило
Щ одиночество, они заявляли о себе пронзительными голоса-
ми, обступали ее со всех сторон и держали, не выпуская. Одиночество было оглушительнее, чем людской гомон, лица, глядевшие на нее, были страшнее, чем лица злых людей, к которым она могла бы прикоснуться, могла бы просить, броситься перед ними на колени, и они бы, быть может, сжалились; тяжелей человеческих были кулаки, которые обрушивались на ее лицо и грудь и которых она не видела, от которых не могла уклониться, не могла попросить: «Сжальтесь, люди добрые, что я вам сделала, что вы бьете меня? Сжальтесь, люди добрые, что вам сделали мои дети, которые так слабы и робки, что не могут защищаться и даже просить не решаются?»
Ночи тянулись бесконечно, и лишь под утро, на какой-нибудь час, мысли-мучители валились от усталости и впадали в дремоту; во сне они возвращались, странно преображенные, непомерно разросшиеся. Изредка вспыхивала среди них надежда, но и надежда в этом сне была странно искаженной, безрассудной и ребячливой, тени забот и скорбей ложились на нее...
Наступило утро, утро бедняков, хмурое и туманное. Францка встала, истерзанная снами, тотчас вспомнила о тернистом пути, который ждал ее, и мороз пробежал у нее по коже. В комнате было душно, еще пахло мертвым телом, свечной гарью и водкой. На столе лежал кусок хлеба, принесенный сапожником, в шкафу оставалось немного кофе, и Францка пошла готовить завтрак. Она выглянула из сеней на улицу — было тихо, грязная вода бежала по глубокой канаве в долину и чуть слышно журчала. Еще не скрипнула ни одна дверь — улица спала тяжелым, душным сном пьяного нищего, которого вытолкали за порог в дождливую ночь, и он улегся в канаву.
Францка приготовила завтрак; когда на столе загремела посуда и запахло кофе, проснулась маленькая Францка. Она протерла глаза и спросила, еще полусонная:
— Когда приедет Лойзе?
— Летом, когда ученье кончится.
— Мама, мне снилось, что он дома. Принес мне печенья и одет был красиво.
Францка сидела на постели, думая о своем сне, который был так приятен и так быстро кончился. Все в нем выглядело по-другому. Было рождество, на столе стояли пироги, дверь открылась, и вошел Лойзе, одетый по-господски, со свертком под мышкой, а в свертке — печенье и конфеты.
— Мама, а почему мы не едем в Любляну, если там так хорошо?
— Нехорошо в Любляне, Францка, люди там недобрые.
Францка посмотрела удивленно; ей казалось невероятным, чтобы люди могли быть недобрыми в Любляне, где большие дома и прекрасные церкви и где полно всякого богатства.
Зазвонили в приходской церкви, Францка соскочила с постели и быстро оделась. Выпив кофе, она побежала в школу; босые ноги шлепали по воде и грязи, она перепрыгивала через лужи и канавы, спускаясь вниз по улице; сквозь туман снова заморосило, скоро волосы ее стали мокрыми.
Мать осталась одна и села чинить одежду. Но сердце ее билось в тягостном предвкушении, время летело неудержимо, она волновалась и торопилась. Когда на колокольне пробило десять, Францка встала, накинула зимнюю шаль и перекрестилась у порога.
На улице она встретила жену сапожника, которая шла из лавки с хлебом и кофе.
— Куда, Миховка?
— По делу в местечко,— ответила Францка.— По нелегкому делу... помоги мне бог!
И она быстро зашагала дальше.
Проходила она мимо дома, где жил стряпчий. Он смотрел в окно и поздоровался с ней.
— Куда так рано, Миховка?
— Вниз, в местечко, к людям... трудный путь. Стряпчий понял.
— Подойдите-ка сюда, Миховка... Когда будете говорить с ними, не будьте слишком назойливой... это раздражает, уж я их знаю!.. Скажите в двух словах, что, мол, так и так. Не жалуйтесь, не клянчите... и не принимайте к сердцу каждое слово; если вам скажут что-нибудь плохое, считайте, что не слышали... Ну, дай бог удачи!
Францка почти не слушала; она смотрена вниз, на местечко,— враждебны были эти белые дома, враждебны, спесивы и всегда неприступны для бедняков, так же, как люди, которые живут в них...
Так начался крестный путь, не первый и не последний, один из сотен подобных, полный унижения, страха и разочарований.
Она открыла большую дверь и испугалась, когда та заскрипела. Ждала в темной прихожей, но никто не появлялся. Наконец сверху спустилась горничная, остановилась и холодно посмотрела на Миховку.
— А вы чего ждете?
— Дома ли господин бургомистр? В душе у Францки закипало.
«Что ты на меня так смотришь? — думала она.— Разве я у тебя пришла просить?»
— Хозяин дома, завтракают! — небрежно ответила горничная и ушла.
Францка услышала бряканье вилок из соседней комнаты, в которую вели стеклянные двери, задернутые зеленой шторкой.
Она ждала; бряканье затихло, слышно было, как ото* двинули стул, бургомистр открыл дверь и вышел в прихожую. Был он рослый и сильный, небритое лицо лоснилось, как намазанное салом.
— Вы зачем, Миховка?
— Пришла просить вас за сына, он в гимназии учится,— ответила Францка и сама удивилась своему твердому, совсем не нищенскому голосу.
Бургомистр рассердился.
— Да, конечно, по-вашему, так это и будет тянуться. Я все давай, давай, а сам бери где знаешь... А что делает ваш сын? Он же совсем не учится!
Францка радовалась тому, что он говорит с ней, а не уходит молча, как это случалось уже много раз, когда он уходил, не оглядываясь, будто в прихожей никого не было.
— Учится, он старательный! — быстро ответила она.— Только... Поужинать не на что, за квартиру платить нечем, и одежды нет, ходит рваный.
— Хороша мать! — ядовито усмехнулся 'бургомистр. Она посмотрела ему в лицо и увидела, что он сказал
это, желая уязвить ее.
— У меня ничего нет! — ответила она медленно и тихо.— Если бы это могло ему помочь, я бы себе руку отрубила. Нету у меня для него даже на кусок хлеба к ужину...
— А что отец делает?
— Уехал, и ни слуху ни духу, не пишет ничего.
— Ловко придумал. Вот бы и мне этак — отправиться по свету, а детей чужим людям повесить на шею... Только просчитался он, так дальше не пойдет. Сколько-то человек может дать, но в конце концов всему есть предел.
Францка в ужасе подумала — сейчас он повернется и уйдет, оставив ее в прихожей. Она сделала шаг вперед и заговорила торопливо:
— Вы же обещали, господин бургомистр... когда он поступал в гимназию... сама я никогда бы об этом не подумала... я понадеялась... И если завтра не будет денег, его выкинут на улицу... всему будет конец... как бога, вас прошу...
Он подумал немного, потом достал кошелек и дал ей бумажку в пять гульденов, тщательно сложенную, совсем еще новую.
Она хотела поблагодарить, но он тотчас отвернулся и пошел к двери в лавку.
— Теперь ко мне скоро не приходите! — крикнул бургомистр, и горячая благодарность, заполнившая ее сердце, исчезла в тот же миг. Когда он протянул ей ассигнацию, он показался ей высоким и благородным, даже самое лицо его преобразилось, и она почувствовала, что грешила, когда думала, что он зол и груб. Теперь, когда он, тяжело ступая, шел в лавку, он снова был так же груб, толст и страшен, так что боязно было подойти к нему и трепет охватывал от неподвижного взгляда его серых глаз.
Пять гульденов она получила, но долг был больше, требовалось еще по крайней мере пять, и это только чтобы заплатить дол1. А Лойзе ходит по Любляне оборванный, голодный — ужинать ему не на что,— бродит по городу, разглядывает, наверно, витрины с пирожными и колбасами и, голодный, думает: «Что там делает мать, почему она совсем забыла обо мне, почему не даст мне хлеба, ломоть вкусного белого хлеба?..»
Дальше, Францка!
Она медленно подымалась по лестнице в квартиру судьи. Остановилась у большой белой двери, которая всегда была заперта, так что приходилось звонить. Рука поднялась к черной кнопке, не решилась нажать, упала. Из-за двери слышался резкий голос, люди бранились; Францка уже хотела уйти, ей стало страшно. Но вдруг словно ей кто-то зашептал в ухо, а вернее закричал: «Он голодный, ходит по улицам и глядит на витрины, голодный...»
Она нажала на кнопку; тоненько зазвонило. Едва горничная успела открыть, а Францка — войти, как из коридора появилась хозяйка. Тощая, в очках, с серым лицом, с выпяченной нижней губой.
Прежде чем Францка открыла рот, хозяйка закричала:
)
— А вам что? Зачем вы опять пришли? Только вас не хватало!
— Я насчет сына, он в гимназии...
— Пусть идет коров пасти! Нищие пусть сидят дома! На чужой счет легко учиться. А кто не может, пусть бросает. Таких господ много найдется... Сегодня этот, завтра тот... вся улица на шею сядет... Пусть идет коров пасти! С богом!
Хозяйка была уже в конце коридора, вошла в комнату и захлопнула за собой дверь. Францка стояла не двигаясь, лицо ее горело от стыда и горя.
Подошла служанка, пожилая женщина, усмехнулась полудобродушно, полузлорадно.
— Кабы пришли полчаса-час назад, все бы обошлось по-хорошему... Горничная ее разозлила, и теперь она как ведьма. Даже кота вышвырнула на лестницу, а любит его больше мужа.
«Всего полчаса,— думала Францка, спускаясь по ступеням.— И из-за горничной, которая, наверно, разбила тарелку... Что он сделал горничной, что теперь не получит хлеба из-за нее?.. И какое лицо — хочется перекреститься и убежать со страху. Словно у того разбойника, что с левой стороны!..»
На улице она остановилась и задумалась. Но сын ждет, голодный, а она стоит себе, будто ей некуда торопиться, и раздумывает.
Дальше, Францка!
К священнику. Священник, старый, насупленный и неразговорчивый, покосился на нее, почти не слушая, дал ей серебряный гульден и ушел к себе в комнату, едва кивнув на ходу головой.
Не было никого, кто бы улыбнулся дружелюбно, сказал ей: «Ну-ка, Миховка, присядьте и расскажите!» — и выслушал с сочувствием, как живется ее сыну тэм, в городе, как его гонят с квартиры и как он ходит голодный и оборванный. Нигде не нашлось никого, кто бы сказал ей: «Нате, выпейте стакан вина и не волнуйтесь, уж как-нибудь обойдется; годы пролетят так, что и не заметите, и всем страданиям придет конец; еще будет потом приятно вспомнить». Не нашлось таких, средь одних недругов ходила она, все косо смотрели на нее, тяжелыми засовами были заперты сердца, даже щелочка не приоткрылась.
Она шла мимо дома портного; портной открыл дверь, вышел на улицу и поздоровался с ней. Как нищенка она стояла перед ним, лицо смиренное, спина согнулась.
— Ну, Миховка, куда?
Он не улыбался, толстое лицо оставалось серьезным. Спросил он просто по привычке, и ему было неприятно, что она стоит перед ним, как нищенка, и смотрит глазами, которые кричат и молят.
Она подошла с воскресшей надеждой.
— По нелегким путям, портной, таким путям, каких никому не пожелаю. Сына моего послали в школу, а он вот не может дальше учиться, выгоняют его из Любляны.
Портной удивился, неподдельное сочувствие засветилось в глазах.
— Ну... с какой стати его будут гнать... что он сделал?
— За квартиру нечем платить, голодный ходит и оборванный.
Портной подумал.
— Вот видите, если бы ваш старик остался дома, было бы у меня работы вдоволь... А что вы можете одна? И брюки-то не умеете как следует стачать... Ну, а сколько он задолжал?
— Десять гульденов; пять дал бургомистр...
Она дрожала от надежды и ожидания — вот он уже полез во внутренний карман, но вынул руку и пошел в лавку.
— Подождите минутку!
Вернувшись из лавки, он отсчитал ей пять блестящих гульденов.
— Когда парень будет дома, пусть зайдет ко мне примерить костюм... С богом, Миховка!
Он кивнул головой и притворил за собой дверь.
Францка спешила домой, в кармане звенели монеты, радостной музыкой сопровождая ее радостные мысли...
Она распахнула дверь и остановилась, окаменев.
За столом сидел Лойзе — лицо вспухло и покраснело от ветра, башмаки в грязи, одежда доверху забрызгана грязью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23