.. Отец умер тихо, будто заснул, ни звука не было слышно, ни вздоха... Когда гроб засыпали, хор красиво пел над могилой. Михов тоже пел, большого горя он не испытывал и стыдился своего грешного спокойствия. Только когда он пришел домой и увидел пустую постель, сердце его на миг сжалось, а потом ему стало легче, он был почти весел и сам не знал почему.
Похоронили отца Христа ради, даже цветы купили соседи, и пономарь звонил даром. Такой установился обычай на верхней улице; столяр, делавший гроб, сам был бедняк и добрый человек, подавал милостыню даже мертвецам.
— Что мы теперь будем делать? — спросила Францка. Михов удивился:
— А что до сих пор делали?
Он окончательно погрузился в сонное, ленивое похмелье; пьян он был даже в те дни, когда и не пробовал водки, трезвым бывал все реже. И в эти трезвые часы сонливая лень сменялась усталостью — он сидел, облокотившись о стол, голова клонилась под тягостной думой все ниже. Но надолго он не задумывался — мысли незаметно превращались в мечты, лицо все еще было серьезно и хмуро, а заботы уже отступали, оставив только след на лбу — глубокую складку...
Наступала зима, по утрам на стеклах расцветали морозные цветы. Потом мороз спал, пошел снег.
Пришла мать: она открыла дверь и вошла в комнату, старая, сгорбленная, укутанная в большую шаль.
— Пришла к тебе, потому что ты не приходишь,— сказала она и села у стола.
Францку удивил этот приход, стало и радостно, и неловко. Мальчики были в школе, маленькая Францка играла на полу и спряталась в угол, увидев чужую женщину. Михов сидел за столом у окна, косился на стену и гадал, не перепадет ли ему на водку. Он починил учителю зимнее пальто, но тот еще не расплатился.
Мать дала денег, и Францка пошла на кухню готовить. Михов отправился в кабак...
День прошел хорошо; мать устала, боялась долгой дороги и осталась у Миховых ночевать. Хозяин вернулся поздно, с трудом держась на ногах, и раздевался уже в полусне. Мать и Францка долго не спали, разговаривали, и чем темнее и тише становилось вокруг, тем мягче и теплее было у них на сердце, и они говорили друг с другом, как говорят только ночью и только тогда, когда всякое зло исчезло в душе.
Мать рассказала, что у Францки нет отца — едва она родилась, он ушел и никогда больше не появлялся и не интересовался ни ею, ни матерью. Это случилось в Любляне; потом мать вышла за доброго, слабого здоровьем человека, который вскоре умер, через несколько лет после того, как они переселились в Лешевье. Мать проклинала бросившего ее человека, проклинала и любила, как никого на свете. Ей сказали, что он женился, и тогда любовь угасла — она долго думала о том, как бы добраться до него и изрезать ему ножом лицо, чтобы ни одна женщина не могла его полюбить... Ненавидела она и Францку, девочку, которая росла робкой и забитой, потому что никогда не знала любви и ласки. И тень этой ненависти нависла над всей Францкиной жизнью — потому ее путь оказался столь тернистым и полным горечи и боли; от самого рождения суждено ей было идти и никогда никуда не прийти... Францка дрожала, слушая рассказы матери. Она знала сама, что идет страшным путем, томится и валится с ног и не придет никогда, никогда не достигнет пристани... Завеса поднялась, и она увидела перед собой всю свою жизнь, свое прошлое и будущее. Она видела себя маленькой и слабой, бегущей за телегой, которая непрерывно отдаляется; она бежит, избив ноги в кровь,— но телеги не догнать... Она посмотрела на детей, спавших на полу, и ее охватил ужас, ей хотелось соскочить с постели и заслонить их собою, маленьких и слабых: надвигалось что-то большое, черное — будущее. Так смотрела ей в лицо проклятая жизнь, крестный путь без исхода; она содрогнулась, но не упала; маленькая и слабая, она отбивалась усталыми руками, ноги подламывались, но она продолжала идти вперед; в этот час Францка ясно видела, как тяжел ее крест, но все-таки приняла его на плечи... Уже на рассвете она ненадолго заснула. Утром мать отправилась домой, и Францка проводила ее до конца улицы. Подморозило, снег покрылся тонкой ледяной коркой, которая хрустела и ломалась под ногами.
Простившись с матерью, Францка пошла по местечку* Она зашла к даме, которой иногда шила белье; но у дамы, богатой и скупой женщины, не оказалось никакой работы, она велела прийти перед праздниками. Францка не повернула сразу домой, а пошла дальше, по красивой улице, вдоль красивых домов. Когда она шла мимо школы, ей послышался тонкий голосок сына. Она постояла немного, и в сердце ее забилась радость. Дальше путь ее вел мимо дома, где портной торговал готовым платьем; она шла по другой стороне улицы и смотрела в землю. Портной стоял на пороге перед закрытой дверью; на нем было пальто с меховым воротником и черная меховая шапка. Он сильно раздобрел, пухлое лицо светилось весельем и довольством, нос чуть покраснел от мороза и от вина,
— Добрый день, Миховка, как дела? — крикнул он через дорогу.
— Плохо! — ответила Францка, не останавливаясь, она стыдилась своей заплатанной серой шали и рваных башмаков.
— Что делает ваш муж? — спросил портной серьезно, лицо его уже не улыбалось.
— Спит.
— Скажите ему, пусть приходит работать ко мне, если хочет... пусть зайдет сегодня или завтра. Работать он мо-жет^ дома, плачу я хорошо... пусть зайдет!
Францка удивленно посмотрела ему в лицо и увидела, что на нем нет злорадной ухмылки.
— Не знаю, придет ли он, я ему скажу.
Она заспешила домой, но, войдя в комнату, не репш-лаСь заговорить. Михов сидел за столом и читал. Глаза у него в последнее время ослабели, были мутны, веки покраснели; он надевал очки и, когда сидел так, сгорбленный, худой, с большими очками в черной оправе на носу, выглядел совсем как отец; голова уже лысела, и лоб, изборожденный морщинами, словно его изрезали ножом, стал очень высоким.
— Тоне!
Он оглянулся, недовольный тем, что ему мешают.
— Я сейчас была внизу, в местечке, у Майерицы... работы у нее никакой нет...
«Зачем она мне это рассказывает? — думал он, продолжая читать,— раз у нее нет, у меня — тем более».
Францка в замешательстве ходила из комнаты в кухню. «Не пойдет,— думала она, и в этой мысли скрывалось раздражение против него.— А почему бы ему не пойти? В доме был бы хлеб, всем заботам пришел бы конец... Что было, то прошло, так уж, видно, бог судил. Теперь жизнь другая, и надо по-другому думать...»
После обеда она наконец решилась. Михов присел к столику возле окна и собрался было надеть очки, чтобы читать. Францка подошла к нему и положила руку ему на плечо.
— Тоне, утром, когда я шла по местечку, меня окликнул портной...
Михов вздрогнул и положил очки на стол.
— О чем тебе с ним разговаривать? Какие у него могут быть разговоры с тобой?
— Послушай, Тоне, так больше нельзя, дети не должны голодать, ведь они ходят в школу..,
Михову стало совсем невмоготу, хотелось убежать прочь, и гнев и горечь закипали в груди.
— Что ты меня попрекаешь? Разве я виноват? Достань мне работу, и я буду работать.
— Портной сказал, что даст тебе работу, если ты зайдешь к нему...
Михов побледнел от ярости, но в силах произнести ни слова. Он дрожал и заикался, а дотом закричал так, что Францка в страхе отступила.
— Работать у него? И ты, конечно, сказала, что я приду, что я наверняка приду... Ни стыда у тебя, ни совести... О, ты кланялась этому негодяю: «Придет обязательно, сегодня же, сейчас же, и поцелует вам руку, потому что вы так милосердны, так добры...» И он смеялся, бездельник, бездельник, бездельник!..
Он взволнованно бегал по комнате, сутулый, с искаженным лицом, потом схватил шляпу и ушел и пропадал до поздней ночи. Пришел пьяный, напившись в долг; он пользовался в кабаке кредитом до пятидесяти крейцеров.
Раздеваясь, он обвел комнату налитыми кровью глазами и заговорил хрипло, едва ворочая языком. Говорил до поздней ночи, лежа, уже в полусне. Францка вначале робко отвечала ему, а потом умолкла.
— Обворовал меня, ограбил, а теперь хочет милостыню подать, чтоб я ему шил штаны из дерюги по двадцать сольдо... я, который шил для господ, когда он еще был нищим... негодяй! Нет у тебя совести, будь в тебе хоть капля стыда, ты бы ему в рожу плюнула... А ты еще обрадовалась, что он с тобой заговорил, такой солидный господин... негодяй... Я ему напишу... о, я ему уже писал, что он для меня все равно что червяк... пусть не воображает, что я голодаю и что мне от него что-нибудь нужно. Ничего мне не надо, он еще сам будет голодать раньше, чем я... негодяй!
В пьяном тумане, в полусне ему казалось, что он и в самом деле уже писал портному, и он радовался тому, что написал так здорово.
— Я никогда не голодал и не буду... я как порядочный человек содержу... как порядочный человек содержу свою семью.
Его сердило, что Францка не отвечает, не поддакивает ему.
"— Содержу я вас как порядочный человек или нет?
— Содержишь,— ответила Францка.
— Сейчас дела идут неважно, но скоро все пойдет на лад. В жизни всегда все меняется, и если сегодня плохо, завтра будет лучше... У меня есть идеи, ты не знаешь какие. Мы еще заживем на славу... Знаешь ты, что у Хра-стара за долги продают дом? Торговля лесом — все равно что лотерея... и вот дом идет с аукциона. Хороший дом, хороший сад, шесть тысяч гульденов... я думаю, не купить ли... Здешним людям кажется, будто это бог весть какие деньги... ничего подобного... я читал, что в Америке есть человек, у которого тысяча мил-ли-о-нов...
Слово «миллионов» он выговорил по слогам, серьезно и уважительно, после чего заснул и повторял во сне: «Тысяча мил-ли-о-нов...»
Наутро Михов чувствовал себя скверно, то и дело сплевывал, на душе было тяжело и безнадежно. Уже давно в мыслях его стоял туман, а теперь действительность окончательно смешалась с вымыслом, и он не мог отличить одного от другого. Вспомнилось вчерашнее, и его опять охватил гнев и какое-то недоверие к жене, и впервые за все время он покосился на нее с ненавистью во взгляде. В нем зародилась и начала расти мысль, превратившаяся в конце концов в твердое убеждение: «Она во всем виновата!» — думал он и смотрел на нее с ненавистью. Он взвалил на себя бремя, которое оказалось слишком тяжелым для него, и рухнул под ним, рухнул в эту смрадную яму голода и нищеты, унизительных забот. Раньше ничего этого не было. Раньше он жил среди господ, был членом комитета читального общества, произносил торжественные речи и мог пить вино. Но появилась она — и все кончилось, точно ножом отрезало. Она повисла на нем, кучу ребят на него взвалила. «Вот, корми их!» Так началось прозябание, она принесла в дом голод и нищету, а веселье ушло. Еще бы не уйти, когда она вечно выглядит так, будто ее кто за шиворот держит, не улыбнется никогда, ходит, как тень... А теперь еще хочет его опозорить, стоит перед ним с заплаканными глазами и принуждает его стать на колени перед бездельником, который его ограбил...
Чем больше он думал об этом, тем с большим наслаждением отдавался раздражению и мстительному чувству; ненавидеть и упрекать было приятно.
Он стал посреди комнаты и всмотрелся в нее. — Почему у тебя такое лицо? Кто тебе что сделал? Или водку мне простить не можешь?
францка испугалась этого внезапного злобного вопроса, он никогда еще не говорил так, и лицо его никогда не было таким злым.
— Ничего ты мне не сделал, но с чего мне веселиться?
Он продолжал резким голосом, который вонзался в самое ее сердце, как нож, ибо она не понимала, что же, собственно, случилось и что она ему сделала, за что он так зол на нее. Она не отвечала, слезы щипали глаза.
— Не думай, что если я у тебя когда-нибудь беру грош-другой, то уж я твой слуга... Я тоже иногда кое-что зарабатываю — а где оно? Где те три гульдена, что на той неделе прислал учитель? Куда они девались?
Он остановился перед ней, скрестив на груди руки.
— Один взял ты,— ответила Францка,— а на два другие мы жили целую неделю.
— Значит, вы все-таки жили целую неделю на мои деньги, значит, вы меня не кормите даром, а? А тебе еще жалко того гульдена, который я взял. Но я не собираюсь сидеть весь день за печкой, я не ребенок... Ты бы хотела, чтобы я нанялся к этому толстому бездельнику, чтобы я на него батрачил за восемьдесят сольдо в день. Но я этого не сделаю никогда, никогда, хоть бы вы все передохли!
Он кричал и рубил воздух ладонью, решительно расхаживая по комнате, останавливаясь временами перед Францкой в ожидании ответа и потом снова пускаясь ходить. Когда он устал, гнев его постепенно сменился детской, плаксивой обидой. Он громко вздыхал и причитал, что все его презирают и ненавидят, что он слишком добрый и жалостливый человек и потому у него такая проклятая... проклятая жизнь.
— Не будь тебя, не будь детей, я бы теперь не голодал... О, я бы нашел себе невесту, которая принесла бы мне в дом что-нибудь получше старых тряпок...
Францку хлестнули эти слова, она заплакала и вышла из комнаты. Мальчики, вернувшиеся из школы, пошли за матерью в кухню, а отец отправился в распивочную.
Михов едва сознавал, почему вдруг в нем возникла такая глубокая ненависть к жене. Предложив ему пойти к «этому бездельнику», она грубо пробудила его от снов, от пьяной лени, в которой он уже начал чувствовать себя удобно. «Работай, Михов!— позвала она.—У тебя дети и жеиа, а ты шляешься по кабакам, читаешь романы, пропиваешь последние гроши... Работай, Михов, дети голода-
ют, твои дети! Работай, Михов, жена побирается ради тебя, а ты пропиваешь выклянченные ею гроши! Работай, Михов, поклонись негодяю, который тебя обокрал!»
В глубине души Михов сознавал, что жена права, и потому ненавидел ее. Он постоянно читал в ее глазах призыв: «Поклонись, поклонись ради детей!» —и отвечал ей вслух, отвечал мыслям, которые, как ему казалось, светятся в ее глазах, отвечал сам себе и оправдывался, взволнованный и трепещущий, когда внутренний голос шептал ему: «Она права, подчинись, жена побирается ради тебя, а твои дети голодают!»
Он больше не мог жить дома — открывал книгу, надевал очки, но читать не мог. Когда жена входила в комнату, он вздрагивал, воображая, что она молча упрекает его, глядит на него укоризненным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23