Ночи были такие, что сам себе кажешься полуночной тенью, будто вступаешь в другой мир — в мир задумчивых сказок, и смеешься и плачешь, сам не зная о чем, вздыхаешь и не понимаешь своей тихой боли, томишься и не знаешь почему. Смотришь на небо, и небо склоняется, сердце ширится и стремится ввысь, и вся красота неба вливается в тебя — да, вся красота неба в тебе и вся таинственная ночная жизнь, и вся летняя ночь, созданная тобой, твое творенье, которым ты наслаждаешься.
Так жила Францка в эти вечера, как королевна из прекрасных рыцарских времен, и ее рыцарь низко склонялся перед нею и читал ей стихи о любви. Но все холоднее становились ночи, все мрачнее —тени; они приходили и лежали, черные, коварные и злобные, до самого утра и даже днем, спрятавшись от света, выглядывали из укромных углов, из-за кустов, из дупел и так и ждали, чтобы протянуть свои длинные, цепкие руки. Когда он увидел первый желтый лист на траве — лист, который раньше всех проснулся и теперь раньше всех устал,— тихая боязнь вошла в его сердце. Он посмотрел в радостные Францкины глаза, и боязнь исчезла; посмотрел на ее шершавые и красные руки, и боязнь снова камнем легла на сердце, и он понял, что это значит...
В воскресенье, когда звонили в приходской церкви святого Павла полуденные колокола и в деревне было тихо и пусто, Францка переступила порог усадьбы. Держась за руки, они вошли сквозь низкую красную калитку в сад и пошли мимо розовых кустов, мимо зеленых благоухающих клумб по белой песчаной дорожке, по каменным ступеням на террасу и через стеклянную дверь в большую комнату, полную роз и зелени, устланную коврами. Посредине — маленький стол, плетеные стулья, вдоль стен на столиках — розы в высоких вазах, все так чудесно, что Францка дрожала от радости. Они шли дальше, по красивым, светлым галереям, через красивые, светлые покои, из которых один был лучше другого, как в сказке о королевиче, который проходил по зачарованному замку, и первая комната была из серебра, вторая — из чистого золота, а третья — из одних самоцветов! Когда они дошли до конца и Францка огляделась, она увидела стены, сплошь увешанные картинами, и потолок, сделанный наполовину из стекла, так что всю комнату заливал свет. Здесь она надела короткую белую юбку, разукрашенную большими розами, и узкий расшитый корсаж с широкими белыми рукавами; на голову она надела широкополую соломенную шляпу с розами на загнутых полях и двумя синими лентами, падавшими на плечо. Так Францка сидела, а он писал ее. Она сждела дотемна и все время глядела ему в лицо, в красивые карие глаза, ласкавшие ее мягким взглядом. Прядь темных волос лежала на его лбу, который был спокоен и чист, будто вырезанный из белого камня. Губы были пухлые, но едва окрашенные, так что почти не отличались от лица. Когда он всматривался в нее большими серьезными глазами, Францка трепетала — она так бы и заплакала от преданности, опустилась бы на колени перед ним и, если бы он оттолкнул ее, подползла бы на коленях и преданно и благодарно поцеловала его руку...
Он закончил лицо, подошел ближе -и не узнал его: чужое лицо глядело на него глазами преданного и боязливого ребенка. Он испугался, оглянулся на Францку — и увидел шершавую руку, которая мирно лежала на коленях, верная и добрая рука, но такая шершавая и нескладная. Это была не Фанни —- рука Фанни была маленькая и белая, и когда она прикасалась к его лицу, казалось, что его ласкал легкий теплый ветер. Он остановился перед Францкой, и в глазах его была тревога.
— Ты не Фанни!
Он услышал свой голос и вздрогнул. Подошел к ней, склонился над испуганным лицом и засмеялся.
— Не сердись на меня, Фанни, смотри, скоро уже осень, а осенью мое многогрешное сердце беспокойней, чем всегда... Не сердись на меня, Фанни, и прости, если я тебя обижу.
Францка ощущала теплоту его лица и не понимала его слов, слышала только его голос, который был мягок и добр и ласкал ее, будто нежная рука. Смеркалось, картины на стенах тонули в полумраке, и из него проступали белые женские лица, смотревшие на них большими темными глазами. Францке стало почти страшно в этом обществе безмолвных незнакомок, и они пошли через просторные сумрачные комнаты, по длинным коридорам, через террасу в сад. Тяжкий аромат подымался из тысяч чашечек, ложился на их грудь, на сердце, и обоим было так сладко, так непонятно тяжело и грустно; они сели па скамью, тесно прижавшись друг к другу, и закрыли глаза. Очнулись они только поздним вечером, когда заскрипела калитка и на песчаной дорожке послышались шаги, сначала приближавшиеся, а потом стихшие вдали...
Картина осталась незаконченной—только белое, бесконечно нежное личико смотрело с нее глазами преданного и робкого ребенка; рук не было.
Буря налетела в полдень, в саду, в лесу все стонало и вздыхало, ветви ломались. И когда к вечеру прояснело, мокрая земля была сплошь усеяна листьями, на дворе под Орешником лежало несколько мертвых воробьев. Так наступила осень.
Вечером Францка шла вверх по холму; каменистая и местами глинистая тропинка стала скользкой, камни были гладкие, вымытые, а глина липла к ногам. Землю покрывали обломанные ветви, недозрелые орехи, мокрые листья. С деревьев падали тяжелые капли — падали с листа на лист так звучно, словно удоды стучали по стволам. Францка спустилась в долину,— там было холодно и сыро. Вода в ручье поднялась, вышла из берегов, и мутные желтоватые волны плескались уже в высокой траве меж вербами. Скамьи отсырели и почернели, песок смыло с дорожки, и
он лежал неровными кучками. Францке было холодно и страшно — безлюдно было здесь, и призраки смотрели на нее и ждали ночи, чтобы подойти ближе.
Она шла дальше медленно и боязливо, будто пробиралась глухой ночью по темному коридору. Уже совсем близко вздымались скалы, уходя в невидимую высь, в укромном углу стояла статуя божьей матери, и золоченая лампадка смутно мерцала во мраке, как блуждающий огонек.
Подул ветер, деревья затряслись, закачались, холодные капли посыпались Францке на лицо, на руки, и она задрожала.
Она возвращалась по дорожке, где они обычно гуляли вдвоем, порой останавливалась и слушала — вода шумела, деревья трепетали, кругом словно все вымерло. Францка села на скамью, где они всегда сидели; скамья была влажная, с ветвей то и дело срывались капли. Она зажала руки между коленями и сидела, сгорбившись, лицо ее похолодело, великая печаль легла на сердце. Иногда в ветвях над ней шумело, капли падали градом на волосы, а из глаз на колени падали слезы.
«Почему тебя нет так долго?»—молила она робко и тихо, чтобы не рассердить его, и прислушивалась, не ответит ли он: «Прости, Францка, если я тебя обижу». Но только вода плескалась о берег.
«Что я тебе сделала, что ты стоишь поодаль и смотришь, как я тебя жду? Смотри, всей душой я предана тебе и прошу прощения за грех, которого не совершала! Прости, что я люблю тебя, и приди!»
Губы шевелились, но слова, едва понятные ей самой, остались в сердце. Ей почудились шаги по песку, и она уже почти чувствовала тепло руки, легко и нежно легшей ей на плечи. Ничто не шевельнулось на дорожке, только где-то вверху зашумело, и холодные капли осыпали волосы и открытую шею Францки.
«Приди!» — позвала она, едва сознавая, кого зовет.
Спустилась ночь, и красота прежних вечеров угасла, мерцала издали, чуть различимо, как вечернее небо из-за деревьев. Спина Францкина устало сутулилась и ноги ступали тяжело, когда она возвращалась домой. Это была та Францка, что сидела у окна заколдованного дома и смотрела сквозь щелку на другой мир, с мучительным и непонятным томлением в сердце.
Он стоял у окна, смотрел в щель между занавесями и прислушивался.
«Где ты был так долго?»
Голос был нежен и робок, но он слышал его отчетливо сквозь шум каштанов, росших стройными рядами вдоль стены и почти касавшихся окон длинными ветвями. Он расслышал ее слова так отчетливо, будто она сказала их ему на ухо, тихо и умоляюще, чтобы не рассердить его.
«Что я тебе сделала? Посмотри, я предана тебе всем сердцем и прошу прощения за то, что люблю тебя!..»
Он слушал и дрожал, как убийца, нанесший неверный удар и застывший под взглядом молящих глаз, взывающих о пощаде.
«Забудь, Фанни, и прости меня, как всегда прощала. Я вернусь к тебе, Фанни, через месяц, через год, добрая Фанни, утешительница моя...»
«Приди!»
Вскрик, трепеща, долетел до него; он закрыл глаза и прижал руки ко лбу; больше не было слышно ничего, и он перевел дух. Легкими шагами он прошел освещенные комнаты и в мастерской повернул к стене недоконченную картину. Засмеялся и сбежал вниз по лестнице навстречу коляске, въехавшей во двор. Из коляски вышла дама, закутанная в длинный плащ. У нее было пышное тело, тело молодой женщины, глаза смотрели жарко и дерзко.
— Что ты делал в этом уединении? Неужели тебе не было скучно?
— Предавался сентиментальности, как всегда в летние вечера.
— Встретил Фанни? —- дама громко засмеялась.
— Встретил, и она была прекраснее, чем когда-либо. Только руки были некрасивые, красные и шершавые...
Францка вернулась домой измученная и вымокшая. Волосы липли ко лбу и к шее, по телу пробегала дрожь, и зубы стучали. Она разделась и легла. Но чуть только закрыла глаза, вздрогнула от ужаса и села в постели. Где-то рядом раздался злобных смех, кто-то будто подошел к ней и грубо толкнул. Францка быстро оделась и отперла дверь. Осторожно и бесшумно она миновала темные сени и по рассохшейся деревянной лестнице поднялась на чердак. Там была ночь. Она вытянула перед собой руки, двигаясь ощупью, задела что-то и опрокинула. Она дрожала как в лихорадке, подходя к маленькому круглому окошку, в которое струился бледный свет. Приникла к нему и вгляделась.
Перед ней было высокое, освещенное, незадернутое окно, а за ним просторная, по-господски убранная комната. Пол покрывал темный ковер, свет падал сверху — от
люстры, свисавшей с потолка и невидимой для Францкж,— яркое, бело-розовое сияние лилось на мягкие бархатные стулья, широкую софу, стол, на котором стояли цветы, и на ковры. Появилась узкая тень, быстро мелькнула по ковру и протянулась по стене. Показалась красивая дама, богато одетая, платье на ней было белое и длинное, рукава очень широкие и короткие, так что виднелись обнаженные до локтей руки, округлые и еще более белые, чем платье и кружева у ворота. На груди была приколота большая роза, каких Францка никогда не видала, на запястье сверкал золотой браслет. Лицо ее Францку испугало: оно было прекрасно, как ни одно другое на свете, но глаза блестели так странно, что Францка упала бы наземь, если бы она на нее поглядела с враждой, и, когда та усмехнулась, Францка задрожала. Волосы у дамы были черные и спускались со лба на уши. Она подошла к столику, на котором стояли цветы, склонилась к ним, а потом обернулась и тихо улыбнулась. Вошел он.
Францка поднялась на цыпочки, прижалась щекой к шероховатой стене и смотрела, расширив глаза: руки судорожно сжались, пальцы впились в стену, щеки мгновенно осунулись и покрылись серой бледностью.
Он подошел к даме и поцеловал ее, а потом они сели на софу, близко друг к другу, и он прижал ее к себе. Они разговаривали и смеялись так весело, что Францка слышала их звонкие голоса. Она впилась глазами в их лица, и расстояние убывало, освещенная комната придвигалась все ближе, и вот они сидели прямо перед Францкой, целовались совсем рядом, так что она могла коснуться их, вытянув руку. Они говорили о Францке и смотрели вверх, на нее, и смеялись.
— Была у меня тут девушка, с которой я гулял вдоль ручья каждый вечер,— вечера были теплые, и луна светила. Девушка была глупая, грязная и оборванная.
«Что я тебе сделала?» — молила Францка, но он смеялся и рассказывал дальше:
— Одетая в рванье, с босыми — и какими большими!— грязными ногами, с шершавыми и красными руками. Я как-то сошел к ручью — там тихо и приятно, дорогая,— и только посмотрел на нее, как она уже обняла меня за шею.
«Прости, что я любила тебя!» — молила Францка.
— И однажды она пришла со мной сюда, семенила следом, как послушная собачонка,— если бы ты ее видела, о дорогая, ты бы смеялась до слез,— и я малевал ее, как мне взбрело в голову, и так она просиживала долгие часы и глядела на меня глупо-влюбленными глазами,— о, если бы ты ее видела, дорогая! Я же просто играл с ней и теперь оттолкнул ее прочь.
Францке стало больно, будто он ударил ее кулаком в лицо и в грудь, и она застонала; побелевшие, как мел, губы раскрылись.
Скоро они затихли, только перешептывались порой, улыбались тихонько и смотрели друг другу в глаза... И тут Францка вскрикнула, и вся кровь в ней заледенела: страшным было его лицо, отвратительным, злобным, мутные глаза глядели, как глаза убийцы, когда он склонился к даме, а потом поднялся, подошел к люстре, свисавшей с потолка, и поднял руку... Францка вскрикнула — прямо на нее он посмотрел через окно,— пошатнулась и хотела бежать. Но в темноте засветились зеленые глаза, костлявая рука протянулась и ударила ее по лицу.
— Не кричи, не кричи, дай мне покой... Как грохочут и кричат, по голове меня бьют!.. О! Дайте мне покой!
Францка сбежала по лестнице в свою каморку, зажгла свет, обулась, накинула платок, связала свою одежду в узел. Руки ее дрожали так, что все валилось из них, в лице не было ни кровинки, она тихонько стонала. Перекрестилась перед дверьми и побежала по дороге в гору. Ночь была холодная, облака неслись но небу, и временами лишь на мгновение вспыхивал лунный свет, будто сверкала молния.
Дорога была грязная, вся в лужах. Когда Францка шла через мост, ее испугал глухой шум внизу, и она второй раз перекрестилась перед распятием на мосту. Свернув с дороги, она торопливо шагала глинистыми, скользкими тропинками, бежавшими через луга; башмаки почти до щиколоток тонули в грязи, впереди внезапно выросло что-то большое, черное — брошенный сеновал, пустой и полуразвалившийся, стоял посреди луга. Дул холодный ветер, облака неслись стремительно, выплывали с востока, распадались, как истлевшее серое полотно, и сливались в середине неба в огромные движущиеся пласты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23