но что-то нашептывало ему: «В Любляну!» Он видел перед собой священника, учителя, господ, которые восхищались им и любили его; пригорок, почти до самого местечка, чернел от людей, и все смотрели на него, любовались им и любили его. Внизу лежало местечко, празднично сияли белизной дома, а вдали подымалась в гору улица, улица бедняков; он узнал родной дом, и ему почудилось, что на пороге стоит мать и смотрит в сторону церкви, прямо на него, смотрит на него, и слышит его, и улыбается, видит, как все любуются им и любят его, и улыбается. И его чистый, тонкий голос звенел так громко, что долетал через местечко до верхней улицы — а там стояла мать и слушала... Небывалым огнем горело его лицо; кончив, он точно проснулся; будто сквозь сон доносились хлопки и крики. Учитель снял его со стены, и приветливые бородатые лица склонились над ним. Судья открыл кошелек и дал ему серебряный гульден.
— Осенью, когда будешь отправляться в Любляну, зайди ко мне!
Подошли к нему жена судьи, супруга нотариуса и толстая лавочница — жена председателя общины.
— А что делает твоя мать? — спросила жена судьи.
— Шьет! —- ответил Лойзе.
— Скажи ей, пусть зайдет ко мне!
— Уж мы все сделаем,— сказал председатель общины, лавочник.—Пусть мать ко мне заглянет! — добавил он.
Все это было так чудесно, пришло так неожиданно, что Лойзе хотелось смеяться и плакать одновременно. Он не мог ничего сказать в ответ, все плыло перед ним. Когда роздали черешни и слойки, он только попробовал немного; потом очистили большое пространство, и начались игры; дети бегали друг за другом и кричали, а Лойзе торопился скорей домой — прямиком через поле, мимо местечка, вверх по склону. Он бежал быстро и с трудом переводил дух. В руках он держал узелок с гостинцами, под мышкой — красную с золотым обрезом книгу, завернутую в мягкую бумагу.
— Мама, я поеду в Любляну! — закричал он, влетев в комнату.
Мать испугалась, сняла очки и встала.
— В Любляну поеду, сказали господа. Они все сами сделают; сказали, чтобы вы к ним зашли. Осенью поеду.
Вот так трухлявое дерево дало новый побег. На улице бедняков и изгнанников пробудилась надежда, все взволновались, в комнате Миховых толпился народ, чаще про-
чих приходил стряпчий. Он был торжествен и говорлив, рассказывал разные удивительные вещи о городе, о гимназии, как человек, который много видел и много испытал. Приходил и сапожник, но он не очень верил посулам, говорил, что нельзя доверять людям там, внизу, что они отошлют Лойзе в город, а потом забудут о нем и бросят в бедности, на гноище. Лучше уж сидеть дома и не расставаться с жизнью, в которой родился и к которой привык. Такие вырванные из своей настоящей жизни люди становятся куда более несчастными, когда возвращаются восвояси, вкусив сладости света. А возвращаются все... Сапожника никто не слушал, он вечно ходил пьяный и рассуждал как сущий разбойник, по его словам, ничему нельзя было верить. И в церковь он не заглядывал никогда, а воскресенье отмечал только тем, что напивался сильнее, чем в будние дни. Стряпчий же был человек умный и бывалый; он рассказывал о людях из города так, точно все они приходились ему знакомыми и друзьями; ничто на свете не было для него тайной, и обо всем он говорил так, что заслушаешься.
Францка стала часто ходить в местечко, особенно осенью, когда приблизился назначенный день. Все были приветливы, хотя и говорили с ней как с прислугой, и иной раз приходилось ждать по целому часу в темной передней, прежде чем появлялась хозяйка. Председатель общины дал ей десять гульденов, священник письмо к некоему господину в городе, который должен был позаботиться о питании Лойзе; от судьи она получила для Лойзе старый костюм, который предстояло переделать и заштопать; забот у нее прибавилось, но эти заботы радовали. Когда она шила ночью, Лойзе тоже не спал, и они разговаривали тихо, чтобы не разбудить бабушку, которая тяжело дышала за своей занавеской, и маленькую Францку, лежавшую на сундуке и ворочавшуюся во сне. Что-то сладкое, почти таинственное, сближало мать и сына; мечты, полные великих ожиданий, были до того схожи, что они не скрывали их друг от друга и не стыдились их. Разница между матерью и сыном стала едва заметной, схожи были лица, глаза одинаково мечтательно глядели сквозь серую стену в далекий мир, который простирался там, огромный и прекрасный. Взгляды их встретились, и оба поняли, что думают об отце, думать о нем было тяжко и грустно. «Если бы он был сейчас дома!» Они помолчали, но скоро лица их разом повеселели, и взгляды встретились вновь, Францка проговорила:
— Может, вы встретитесь в городе, нечаянно на улице!
«Может, они встретятся в городе, счастливые и веселые? Лойзе будет идти вечером по улице, где с обеих сторон подымаются высокие дома и церкви стоят повсюду — и кто-то вдруг положит ему руку на плечо:
— Лойзе, а ты что тут делаешь?
Отец стоит перед ним, одетый по-господски, удивленный и обрадованный.
— Учусь, отец! — ответит Лойзе.— Господа послали меня в гимназию, все у нас изменилось, люди стали добрыми и приветливыми, и нет уже бедняков на нашей улице».
Они вспомнили о Тоне. «Если бы Тоне был дома, бедный Тоне, он ушел, как приговоренный к смерти».
«Ведь он тоже может оказаться в Любляне... позднее... может быть, приедет к отцу, если он там... о, он наверняка там — где же ему быть? И все будут вместе, всем тяготам придет конец...»
Двое детей мечтали, бояшй мир был в доме. За занавеской раздавалось тяжелое дыхание бабушки, на сундуке ворочалась маленькая Францка.
Накануне отъезда Миховы устроили большое угощение.
Стряпчий и сапожник купили водки, пол-улицы собралось в просторной комнатке. Францка приготовила богатый ужин, ели свинину и белый хлеб, пахло до того вкусно, что даже бабушка села на постели, и занавеску подняли, чтобы она могла видеть веселую компанию; на коленях у нее была тарелка, ела она без вилки, так как руки у нее тряслись.
Сапожник вскоре опьянел и ввязался в спор со стряпчим, который сидел за столом с чрезвычайно мудрым и торжественным видом, заткнув за ворот белый платок, чтобы не запачкаться во время еды.
— Люди добры, их только понимать нужно! — утверждал стряпчий.— Ну, кто их просил позаботиться о мальчике? Сами догадались — открыли кошелек, и никто им не докучал, и ничего они от этого не имели... Конечно, если приставать к ним с просьбами или грозить по-разбойничьи — тогда ничего не выйдет, тогда они не дадут... Не надо только досаждать господам!
— Правильно! — сказал сапожник.—Но пусть и они нам, беднякам, не досаждают! Почему они богатые? Потому, что нам досаждают! Всем нам, сколько нас тут есть, они досаждали до тех пор, пока последнюю рубаху не сняли и не выжили на верхнюю улицу. А меня еще к тому же и в тюрьму засадили.
Гости рассмеялись. Они ни в грош не ставили сапожника, который говорил такие вещи, что волосы вставали дыбом, но слушать его любили.
— И что особенного они теперь сделали? — продолжал он.— Вы думаете, они позаботились о мальчике по доброте душевной, потому что им сердце подсказывало? Не долго они будут о нем заботиться. Им такие добрые дела, что недорого обходятся, в забаву. А когда забавляться надоедает, добрым делам приходит конец! Короче говоря, дурачат нас, бедняков, как вздумается; я бы от них гроша ломаного не взял.
Лойзе было неприятно, что сапожник говорит так, и Францке его слова тоже ие понравились.
— Если бы они мне не дали ничего, кроме доброго слова,— сказала она,— я бы и за него была благодарна.
— Конечно,— усмехнулся сапожник.— Они знают, что вы такие, потому и куражатся и нос еще выше задирают. Вот когда не будет никого, кто бы им руки целовал, они их и протягивать перестанут.
— Зависть говорит вашими устами! — укорил его стряпчий.
— Зависть, чему ж еще быть; жаль только, что не все люди завистливы; тогда бы на свете все пошло по-другому.
Лойзе выпил водки, опьянел, и голову ему закружили радужные мечты. Хорошо было бы остаться с матерью вдвоем и поговорить о Любляне, о красивых тамошних домах, о чудесной жизни, что ожидает его в будущем. И еще дальше шли его мечты, поднимаясь все выше; уже он закончил гимназию и университет, стал знаменитостью, большим человеком, все живут с ним, мать, отец, Тоне и Францка; на столе всегда всего вдоволь — мяса, вина; отец весь день сидит за столом, курит и читает романы, мать ходит по комнатам, обставленным по-господски, и прибирает, чтобы скоротать время; а вечером на столе стоит лампа и все сидят вместе и разговаривают,— вечный сочельник у них, вечная пасха. Вот зашел к ним сапожник, и ему дали вина, и угостили радушно; он покачал головой и не мог уже сказать ничего дурного. Пришел и стряпчий, поклонился еще в дверях; поотказывался немного, а потом все-таки сел за стол и повязал вокруг шеи 'белый платок и, улыбаясь, жмурился, будто от сильного света. Все собрались, вся слободка пришла, вся голодная, заплатанная и конфузливая голытьба, и он накормил их всех, устроил настоящий пир, и лишь поздно ночью гости возвратились на верхнюю улицу в десяти каретах, крича и распевая песни. Вино бросилось им в голову, и сгинула бесследно бедность, страшная горечь исчезла из сердец; улица бедняков, которая раньше смотрела вниз на местечко мрачно и завистливо, раскрыла затекшие глаза и глядела теперь вниз ясно и весело, как сестра на брата...
Гости разошлись, когда было уже поздно и в местечке угасли почти все огни. Долго еще доносился голос сапожника, с пением удалявшегося по улице. В комнате сильно пахло водкой, в воздухе висел табачный дым. Францка открыла окно; месяц сиял.
Лойзе встал, и все перед ним закачалось. «Ба, да я пьяный!» — подумал он и засмеялся; ему показалось странно и смешно, что он пьян, ничего неприятного не было, только, куда бы он ни поглядел, все качалось; покачивался легонько стол, будто кто-то сидел под ним и приподнимал его спиной, качалась дверь, качались окна, и даже пол временами несколько колебался. Лойзе сел на постель. Мать подошла к нему и погладила по голове.
— Иди спать, Лойзе! Не знаешь разве, какой день завтра?
Лойзе стало не по себе, он сразу отрезвел, и глаза стали ясными.
Раздевшись и пролежав довольно долго, он приподнялся на локтях и посмотрел на материну кровать. Мать стояла на полу на коленях, согнувшись в три погибели, и Лойзе слышал, как она шепчет. Фитиль лампы был сильно привернут, так что в комнате стало темно.
— Мама! — тихонько окликнул ее Лойзе и вытянул руку. Мать медленно подняла голову и обернулась к Лойзе; лицо ее чудесно преобразилось, стало юным, белым, морщины разгладились, губы мирно улыбались.
— Я не могу заснуть.
— Молись вслух!
Он встал на кровати на колени, и они молились вполголоса.
За занавеской сопела бабушка, маленькая Францка спала на полу и улыбалась, приоткрыв рот. За окном стояла дивная ночь, мир божий воцарился окрест.
На рассвете мать и Лойзе собрались в путь. Бабушка проснулась и кашляла за занавеской, маленькая Францка в одной рубашке сидела на полу и плакала. Она вышла на порог вслед за братом и матерью, которые держали в руках по большому узлу.
— Вернись домой, Францка! — крикнул Лойзе, уже выйдя на улицу. Но Францка бежала за ними и громко плакала.
Мать рассердилась:
— Домой, Францка!
Но Францка продолжала бежать, потом споткнулась и упала. Поднявшись, она уже не решилась бежать дальше, сквозь слезы глядя, как они торопливо удаляются.
На станции было пусто, и в вагоне, в который они вошли,— тоже; другие вагоны были набиты рабочими-итальянцами, смуглые лица выглядывали из маленьких окон. Они сели к окну и смотрели, как проносится мимо пустынный край, камень да бурьян. Но вскоре ландшафт изменился, замелькали зеленые луга, поле зажелтело в долине, солнце освещало белые дома, казавшиеся маленькими и хорошенькими, точно детские игрушки, склеенные из белой бумаги. Временами поезд останавливался, проводники громко выкрикивали названия станций, потом раздавалось лязганье, вагон дергало, и поезд снова мчался дальше, теперь уже по красивой равнине, прямо к Любляне. Сердце у Лойзе колотилось так, что он слышал его; он пристально смотрел в окно, и ему чудилось, будто вдали уже светлеет что-то чудесное, жемчужное — не иначе, как золотая колокольня люблинского собора. Лойзе всматривался, а оно все блестело, мерцало сквозь дымку, становилось все отчетливее — и вдруг исчезло опять, прямо перед глазами возник черный холм, будто только что вырос из земли... Но вот — высокое здание, вот второе, вот они пошли друг за другом; там стройная труба фабрики, тут большой сад с радужными зеркальными шарами, сверкающими под солнцем... Высокое здание осталось позади, впереди открылась длинная и широкая улица, вдоль которой с обеих сторон шли дома, а за ними вздымались две высокие красные башни с чем-то золотым, блестящим наверху... Раздался свисток, колеса заскрежетали и остановились. Лойзе и мать вышли из вагона на просторный перрон люблянского вокзала. Повсюду было полно людей, одетых большей частью по-господски; некоторые говорили по-немецки. Длинная улица тянулась от вокзала к городу, и они пошли прямо по ней.
— Уж придем, наверное, к какой-нибудь церкви,— сказала мать.
Они дошли до церкви, высокая паперть вела к большим дверям. В церкви было темно и торжественно, так что они едва решились войти. На скамьях сидели старухи, некоторые молились вполголоса и вздыхали, в приделе горели свечи, старый священник, сгорбленный и плешивый, служил мессу, причетник беззвучно ступал по ковру, длинным рядом стояли на коленях женщины перед алтарем... Когда они выходили из церкви, мать бросила в кружку крейцер. Они перекрестились, омочив пальцы в святой воде, и отправились по городу. Повсюду толпились люди, громыхали экипажи, вечная ярмарка была здесь.
За день они сделали все, что нужно: записали Лойзе в гимназию, побывали у господина, обещавшего давать талоны на обед, и нашли квартиру на Флорианской улице, против маленькой церквушки, похожей на одинокую часовню где-нибудь на холме в Нотраньской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23