В редком хуторе не встретишь их. Чаще они безымянные, а если и написано на каком две-три фамилии, то это лишь немногие имена, которые удалось установить местным жителям и пионерам-следопытам. Сколько солдат сложило головы у донских и приволжских хуторов в то жаркое, пыльное лето!
Враг наступал на Сталинград, и некогда было ставить нашим солдатам памятники, не всех успевали хоронить. А потом, когда осенью сорок второго и зимой сорок третьего отбивали эти хутора, по горло было других забот...
А между тем у хутора Дубового, у этой высоты, которая на военных картах того времени именовалась как высота 180,9, разыгралось одно из самых драматических сражений на сталинградском направлении.
Три дня жители Дубового прислушивались к канонаде. Три дня с короткими часами затишья горстка наших бойцов вела бои с немецкими танками и пехотой. Знали, что командует ими чернявый лейтенант, а может быть, и не чернявый, а русый. Хуторяне видели этого боевого командира: он вместе с бойцами заходил в крайний от дороги двор. Почерневший от пота и пыли, только зубы блестят. Попили водички у колодца, не успели даже умыться, в хату не зашли: спешили.
— Молоденькие, измученные, только глаза да кожа,— сокрушаясь, говорила хозяйка дома.— Даже от еды отказались, молока крынку успела подать, они на ходу ее выпили и ушли прямиком на эту бугровину.
Что там происходило, никто не знал. Из хутора видно было, как над бугром и на его вершине яркими кострами пылали фашистские танки, как сотрясали все вокруг взрывы, как дыбилась и взлетала в небо земля. Очень часто высоту накрывало взрывами снарядов и заволакивало пылью и дымом. Черной мазутной гарью и горелым железом тянуло даже сюда, к хутору. Трудно было поверить, что в таком пекле кто-то мог выжить.
Но вот выползали из лощины танки, шла за ними пехота, и высота оживала треском пулеметных и автоматных очередей и сухими звонкими ударами противотанковых ружей. Фашисты откатывались, и все начиналось заново.
И уже никто не мог поверить, что такую силу гитлеровцев могла сдержать та небольшая горстка валившихся с ног солдат, какая заходила в хутор. «Видно, подошло к ним подкрепление,— думали жители Дубового,— коль до сих пор держатся».
Но солдаты отбивали атаки врага собственными силами, и, когда к исходу третьего дня боев за высоту 180,9 подошло подкрепление наших частей и бойцы ворвались на этот перепаханный взрывами бугор, они нашли лишь смертельно раненного младшего лейтенанта Василия Кочеткова. Он успел сказать, что все пятнадцать красноармейцев его взвода погибли, и назвал их имена. С тех пор всех погибших на этой высоте 180,9 солдат стали именовать кочетковцами.
Тогда же из приказа по фронту об их подвиге узнали защитники Сталинграда. О кочетковцах писали в дивизионной и армейской газетах. О подвиге шестнадцати солдат-богатырей у хутора Дубового была опубликована корреспонденция в «Комсомольской правде».
Двадцать лет жители Дубового каждую весну приносили к памятнику шестнадцати погибших цветы, и вдруг пришло известие, что двое из них живы.
Геннадий Афанасьевич Унжаков жил и работал на Урале в Афанасьевском леспромхозе, когда из Нижне-Сергиевского райвоенкомата пришла повестка, в ней предписывалось явиться в военкомат и получить орден Красного Знамени, каким он награжден посмертно.
Бригада лесорубов Унжакова в те дни работала верст за тридцать от поселка леспромхоза, и жена, получив эту весть, в тот же день отправилась к мужу. С ним можно было связаться по рации из конторы леспромхоза, наконец, вызвать к телефону в ближайший от лесоразработок поселок. Но жена сама хотела передать это письмо Геннадию Афанасьевичу.
Дрогнула в руках Унжакова повестка, да и сам он качнулся, точно рядом неожиданно просвистел и ахнул на землю вековой кедрач. Потом с побледневшим лицом, неподвижный и оглушенный, сидел он на заснеженной вырубке, где они валили лес, и смотрел мокрыми глазами на обступивших его товарищей. Повестка переходила из рук в руки. Геннадия Афанасьевича поздравляли, хлопали на радостях по плечам.
— Причитается, бригадир. Давай шабашить — обмоем орден...
Унжаков молчал, разводил своими ручищами да блаженно улыбался. А через четверть часа бригадир уже собирался в дорогу. Но разве можно было отпустить его одного такого? И лесорубы всей бригадой решили ехать с ним в военкомат.
— Зачем же всем-то? — шумел начальник участка.— Ведь конец месяца, а у нас...— Но, глянув на Унжакова, сразу сник и только спросил: — За день обернетесь?
И дал лучший лесовоз и лучшего водителя.
Сотня верст по зимним лесным дорогам не расстояние. Докатили мигом. Всего раз в попутном селе забегали в магазин погреться и мчали дальше.
В тесный кабинет начальника райвоенкомата ввалились шумно, с шутками. Сразу по-хозяйски задвигали стульями, но мест на всех все равно не хватило, сели на подоконники, даже на край стола, потеснив военкома к самой стене.
— Проходите, размещайтесь,— растерянно приглашал подтянутый и торжественно-взволнованный военком.— Садитесь, Геннадий Афанасьевич,— предложил он Унжакову.
Но невысокий человек с обветренным, загорелым лицом, какое встретишь лишь у людей, круглый год работающих на открытом воздухе, продолжал стоять. А когда военком повторил приглашение, Унжаков потер широкой грубевшей ладонью лоб и обронил:
— Ничего, я так...
— Мы пригласили вас, чтобы вручить вашему бригадиру Геннадию Афанасьевичу награду...— Волнение прерывает речь военкома: — Орден Красного Знамени, К этой награде красноармеец Унжаков был представлен осенью сорок второго. Посмертно...
Унжаков смотрит в сухощавое лицо военкома, но до него доходят лишь обрывки фраз: «Они повторили подвиг панфиловцев...», «Шестнадцать героев три дня удерживали высоту...», «За ними была Волга, Россия, они не отступили, и все погибли...». Это военком читает приказ войскам фронта от 2 октября 1942 года: «...За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество награждаются посмертно...» А дальше среди шестнадцати и имя красноармейца Унжакова...
Выходит, все эти двадцать лет считали его убитым. Двадцать лет — половина его жизни... Он и сам считал себя убитым, когда августовской ночью сорок второго очнулся среди обгоревших танков, мертвых товарищей и врагов с двумя пулевыми и двумя осколочными ранениями. Очнувшись, долго лежал и не мог понять, что жив. Тела он не чувствовал — от общей контузии. Жизнь теплилась только в затуманенном мозгу. Мучила жажда, невыносимая. Видно, она-то и заставила очнуться, а потом ползти.
Как же все это было? Унжаков помнит, как днем их взвод вышел к хутору Дубовому недалеко от казачьей станицы Сиротинская, где уже хозяйничали гитлеровцы. Командир — младший лейтенант Василий Кочетков, весельчак и непоседа Вася Кочеток, как его звали ребя^ та,— приказал занимать оборону на высоте перед хуто-У ром. Осмотревшись вокруг, он с несвойственной ему суровостью сказал:
— Ройте, ребята, в полный профиль, закапывайтесь поглубже.— Немного помолчав, тихо добавил: — Соседей у нас ни слева, ни справа.— И глаза его черные недобро сузились.
На юго-восток невидимая отсюда Сиротинская. За спиной у кочетковцев ровная, выжженная зноем степь и узкая полоска прибрежного леса. На него вся надежда. Там укрылись наши «боги войны». Два дня они вели жесточайший бой с танками. Гитлеровцы здесь не вышли к Дону, но и от артиллеристов осталось... Так что надеяться особенно не на кого.
Едва успели окопаться и сходить в овраг за водой, как из лощины, которая была перед высотой, донесся шум. Все шестнадцать без команды заняли места. Рядом с Унжаковым оказались друзья-свердловчане Иван Федосимов и Алексей Двоеглазов. Высокий и тощий как жердь Михаил Степаненко окопался справа. Геннадий осмотрелся. Позицию их лейтенант выбрал отличную. С холма хорошо просматривалась вся дорога к селу и лощина. Дальше шли глубокие овраги — по ним накрепко заняли оборону наши. За тыл можно не бояться.
— А фланги? — обожгло Геннадия, и он тревожно посмотрел в сторону Алексея Двоеглазова.
— А что фланги? — пробасил тот.— Их надо прикрывать самим.
Только успел Унжаков перекинуться словом с соседом, как показались гитлеровцы. Шли во весь рост, не боясь засады. Фашисты уже во многих местах форсировали Дон и здесь, на правом берегу реки, не ожидали встретить серьезное сопротивление. Они спешили. Успех прорыва передовых частей через Дон придавал им наглости. Теперь они часто шли вот так, вызывающе, как будто их уже никто и ничто не могло остановить. Унжаков видел, как Кочетков, чуть высунув из окопа голову в сбитой набок каске, схватил за руку лежавшего у пулемета Владимира Меркурьева. Тот, видно, готов был стрелять, а Василий считал, что надо еще немного выждать. После переправы через Дон уже здесь, на правом берегу, кочетковцы потеряли половину своего взвода, и это научило их многому.
Звонко ударила очередь пулемета Меркурьева, зачастили одиночные выстрелы, и тут же дружно отозвались автоматчики. Вышло внезапно, напористо. Редкие кустики скрывали позиции кочетковцев, и первая цепь фашистов была расстреляна почти в упор. Оставив на склоне холма более десятка трупов, они откатились в лощину. Даже как следует не обстреляли наши окопы.
- Сейчас полезут по-настоящему! — прокричал Кочетков. И в его цыганских глазах вновь запрыгали озорные огоньки.— Готовьтесь, комсомольцы!
Его взвод был комсомольским, и даже теперь, когда в нем оставалось меньше личного состава, двенадцать — комсомольцы.
«Начнут обрабатывать высоту из минометов,— поду-ал Геннадий,— а потом двинут еще раз. Силу свою они здесь чувствуют — прут с ходу».
И действительно, ударили из ротных минометов — тяжелые, видно, подвезти не успели. Но это не страшно — нырнул в окоп, прижался к стене, и только прямое попадание накрыть тебя может. Но попробуй попади, если окоп от окопа в сорока — пятидесяти метрах. Бросали мины на высоту негусто и недолго: видно, спешили до темноты проскочить и этот участок, чтобы войти в тыл нашей обороне по оврагам.
Скоро фашисты пошли в атаку снова.
— Не меньше роты,— определил Унжаков, глядя, как с двух флангов короткими перебежками продвигаются гитлеровцы.
Сколько продолжался этот бой, не помнит. Но, когда стрельба стихла, перед их окопами осталось уже несколько десятков серо-зеленых холмиков.
Михаил Степаненко, высунувшись по пояс из окопа, прокричал в сторону лощины:
— Что, съели, гады! Теперь вы у меня до утра сюда не сунетесь!
Наступила тревожная ночь.
Никто, конечно, не сомкнул глаз. Да и дел было много. Хоронили двух товарищей, четверо были ранены. А Кочетков приказал рыть траншеи на флангах и соединить их с основными окопами, подготовить перед линией обороны одиночные окопы на случай, если пойдут танки.
— Нужен маневр,— говорил Василий, копая со всеми сухой, как камень, суглинок.
...Промелькнула короткая летняя ночь, и, как только помутнел за спинами кочетковцев восток, из лощины послышалось противное монотонное пофыркивание моторов.
«Танки!» — пронеслось по окопам. И сразу вперед, в одиночные окопы, с бутылками и гранатами бросились бойцы.
За темными квадратами танков замаячила пехота. Сбоку через окопы просвистел тяжелый снаряд, затем другой, третий... Из леса одиноко, но яростно зачастила наша гаубица. От ее желанного рокота потеплело в груди. «Есть еще живые души в 90-м артполку»,— подумал Унжаков. Снаряды рвались в той стороне, откуда шли танки и пехота. Но сдержать они их не могли.
Меркурьев ударил из пулемета, стараясь отсечь прорвавшуюся за танками пехоту. На высоте взметнулись черные дымы разрывов. Танки, то исчезая в складках холма, то появляясь на гребнях оврагов, били прямой наводкой. Только сейчас Унжаков понял, как был прав Кочетков, когда приказал рыть траншеи от окопа к окопу. Удавалось дать одну-две короткие очереди, и тут же тебя накрывало разрывами снарядов или очередями автоматчиков. Нужно падать на дно окопа и бежать по траншее на запасную огневую точку.
Пехота залегла, а танки по неглубокой лощине шли прямо на высоту. Сколько их было, Унжаков не мог разглядеть, он видел лишь первые две машины. То появятся, то исчезнут, нырнут — вынырнут. Геннадий видел, как по лобовой броне первого танка дважды сверкнул огонек бронебойных пуль, а он, не сбавляя хода, шел прямо.
— Эх, так его не возьмешь. Надо сбоку заходить! — закричал Двоеглазов и, сдернув противотанковое ружье в траншею, помчался менять позицию.
И вдруг огромным костром вспыхнул этот танк. От радости Унжаков чуть не выпрыгнул из окопа. Только крепкий окрик Меркурьева остановил его. Унжаков почувствовал, как ходуном заходила под ним земля, и понял, что второй танк прорвался на вершину холма к самым окопам.
Меркурьев рванул с бруствера вниз свой пулемет и, когда танк перескочил через его окоп, метнул в него гранату. Взрыв отбросил Унжакова к стенке траншеи. Лопнул ремешок, с головы слетела каска. Что-то приторно-теплое и липкое растеклось по лицу, и он стал проваливаться.
...Когда Геннадий очнулся и поднялся, его качало как пьяного, он плохо видел, в ушах стоял звон, его вырвало. Стало немного легче, но тут же вспотел с головы до ног. Вновь поднялся со дна окопа. Перед ним стоял Меркурьев. Тот держал разбитый пулемет за согнутый ствол и растерянно смотрел на догоравший впереди танк. Лицо Владимира перепачкано грязью, черные волосы стали пепельными от пыли. Он зло выругался и отбросил пулемет в сторону.
...Потом все смешалось. Трудно было дышать. Мазут-но-черный угарный дым разъедал глаза, ныло плечо, хотелось пить. А на высоту уже и справа и слева шли танки и пехота. Несколько раз Унжаков вместе с друзьями выползал из окопов с гранатами наперерез танкам. Погиб командир первого отделения младший сержант Иван Касьянов, убило свердловчанина Алексея Двоеглазова.
В окопе появился Кочетков с обожженной щекой. Вместо правой брови — сгусток запекшейся крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19