— Зачем ты едешь? — шепнул я ему.— Зачем согласился?
И мне теперь больше всего на свете захотелось, чтобы Митьку не увозили.
Тот испуганно посмотрел на меня:
— А как же?
— Да убеги, и все... Лучше убеги,— шептал я, а сам понимал, что говорю глупость. «Куда убежишь и от кого?» Но слова сами рвались из меня: — На фронт пробьешься, попросишься в какую-нибудь часть, тебя обязательно возьмут...
Митька молчал и, видно, уже думал о своем, а когда я умолк, он ответил:
— Николай Иванович говорит, ничего не будет. И сам Семен Петрович обещал...
Мы шагали за пролеткой метрах в десяти, а широкая спина милиционера, обтянутая тесной гимнастеркой, так и не поворачивалась. Не смотрел в нашу сторону и Семен Петрович.
Я не знал, как и чем поддержать Митькину веру в слова председателя и в обещание уполномоченного, и вдруг вспомнил про свой перламутровый ножичек. Он всегда был со мною, и я достал его из кармана.
— Бери! — отвернувшись от моего сияющего ножичка, протянул руку и почувствовал, как глаза мои сами закрылись.
Митька отмахнулся:
— Ты что? Зачем?
Но я, подавив в себе предательски подступившую жалость, сунул ножичек в Митькину ладонь и сжал ее. Так мы, сцепив руки, прошли еще несколько шагов, а потом Митька остановил меня:
— Вертайся. Вон Николай Иванович и Будьласков ждут...
Он догнал пролетку и с разгону прыгнул на расстеленную на ней телогрейку.
Председатель, как и обещал, в тот же день уехал в район и пропал. А Митька Пустовалов больше не вернулся в нашу бригаду. Вскоре мы узнали, что суд в районе состоялся, приговорили к семи годам. Однако никто не верил в это. Все ждали председателя, а он не возвращался.
— Эх вы, комсомольцы...— стонал и стыдил нас Будьласков.— Как же вы так...— И он отходил прочь, что-то еще долго ворча про себя. Старика и раньше хватало только на две-три внятные фразы, а теперь он стал совсем заговариваться.
Шурка вскакивал с места и пытался догнать Будь-ласкова, кричал:
— А чего мы? Чего мы! Это там...— И, задохнувшись, он показывал рукою куда-то в сторону, где, по его мнению, видно, был район.
— Безжалостные, безжалостные вы...— с глазами, переполненными слезами, подхватывала наша повариха Оля.— Неужели так мало горя и крови? Зачем еще?
И тогда, не дождавшись ответа от Будьласкова, Шурка обращал свой вопрос к Оле:
— А мы-то при чем? Мы же...— возмущался Шурка.
— Вы, вы! — вдруг срывалась на крик повариха.— Вы засудили! Вы так позорили, вы говорили такое, что уже не посадить его никак нельзя было...
Такие стычки проходили у нас каждый вечер у Олиного котла после ужина, и вся наша бригада сама напоминала бурлящий котел. Мы все переругались. Я упрекал Шурку, Шурка кричал на меня:
— Ты оставался за бригадира и первый заговорил про суд. И стал пугать всех...
И вдруг однажды поздно вечером, когда все уже собирались спать, ввалился в землянку председатель. Мы были потрясены его видом. И все вдруг увидели, какой Николай Иванович старый. Он сразу постарел лет на десять и сейчас сравнялся с Будьласковым, хотя был намного моложе его.
Председатель рассказал нам про суд, про свой протест, про кассацию (я впервые услышал тогда это слово), которую он подал в областной суд.
— Мне все время помогал Семен Петрович. Без него бы Митьку того совсем,— повторял он.— С законами военного времени не шутят...
Говорил много, бестолково, и высохшее его тело нервно вздрагивало. Слова с хрипом рвались из тощей его груди. Почти сквозь слезы он время от времени повторял:
— А все она, война, сволочь. Все она, трижды клятая...
— Вестимо, война, она, проклятая,— вторил ему старик Будьласков.— Но и мы, как звери... Мальчонка, несмышленый... Мать его, вертихвостка...
— Война! Война! — опять стонал председатель.— Что же она делает с людьми...
Я не выдержал и закричал:
— При чем тут война? Это мы сволочи! Все мы! — и, заплакав, выбежал из землянки.
История с Митькой постепенно забылась, потому что после было еще много всяких событий, и среди них 9 мая 1945 года, затмившее все.
Я уже знал, что время лечит и не такие раны. Стала забываться не только война, но и наши родные и близкие, которых мы потеряли на ней...
После Победы почти все мои товарищи ушли из нашей тракторной бригады, и только я дольше других застрял там. Одни доучивались в школе или техникуме, другие уже работали на заводах и стройках в городе. У каждого своя судьба.
С Митькой Пустоваловым встретились года через три-четыре после войны на стадионе. Мы смотрели знаменитый футбольный матч ЦДКА — «Трактор», когда армейцам нужно было забить пять безответных мячей в ворота сталинградских футболистов — и ЦДКА становился чемпионом страны. За армейцев играл Всеволод Бобров, матч комментировал Вадим Синявский. Я тогда был так захвачен и этим необычным футбольным матчем, и моими кумирами, что ни о чем другом думать не мог.
И вдруг эта встреча с Митькой Пустоваловым. Я сразу вспомнил все: и ту весну сорок четвертого, и председателя, и старика Будьласкова, и нашего бригадира ран-больного Ивана Погребняка, и его царский подарок, мое, мальчишечье счастье, перламутровый ножичек. Уже кончался перерыв между таймами... А мы как столкнулись лицом к лицу, так и остались стоять в проходе. Нас толкали, обтекали со всех сторон, а мы в этом шуме и толчее выкрикивали друг другу какие-то слова.
— Ну как? Ну где ты?
— Я работаю шофером,— сказал он.— А ты?
— Вот начал учиться, студент...— ответил я. Митька, оглядев меня с радостным удивлением, спросил:
— Отец, что ли, с войны вернулся?
— Ага...
— А мой так и остался там...— И радостный свет на его лице погас.— Надо бы выпить,— повертел он головою вокруг.
Матч начинался. Меня звали мои друзья, а Митька стоял и нетерпеливо смотрел по сторонам в поисках, видно, кого-то из своих.
— Черт, надо бы отметить нашу встречу.— Он повертел по сторонам иссохшей и черной, как у старика, шеей. И тут же, словно оправдываясь, сказал:—А ножик твой у меня сразу отобрали...
Во мне будто сразу что-то оборвалось, и чувство застарелой вины перед Митькой обожгло такой острой и пронизывающей болью, что я уже не мог поднять глаз на Митьку, сразу вспомнилась та тяжелая весна...
Мы говорили еще о чем-то с ним. Уже просвистел свисток судьи на поле, а мы стояли и говорили. О чем? Не помню, но знаю, что не молчали. Ничего не помню из того нашего разговора, а про ножичек запомнил. Наверное, запомнил потому, что еще в ту весну сорок четвертого я потерял не только сияющее мальчишечье счастье, но и нечто большее. Тогда мы все сильно переживали случай с Митькой, тяжело и долго чувствовали вину свою...
А Будьласков был живым укором для нас... Он разыскал Митькину мать, которая после суда над сыном продала свой дом и уехала с безруким инвалидом войны куда-то на Украину. Был у него и Митькин адрес. Тот только ему писал письма. По кассации Николая Ивановича скостили срок до четырех лет. Но, как говорил старик Будьласков, «ему и этих четырех оказалось выше ноздрей».
Это я услышал осенью сорок четвертого, когда Будьласков вернулся из-под Челябинска, где он встречался с Митькой Николай Иванович командировал его и тетку Феньку туда за лесом для колхоза, но поездка, конечно, была организована им из-за Митьки. Помню, тогда же со стариком Будьласковым у нас состоялся жесткий разговор. Он ничего не хотел слушать и винил во всем нас.
— Эх вы, комсомольцы, сломали парня. Сломали... И смотрел на нас такими глазами, что хотелось провалиться сквозь землю.
Однажды, послушав это ворчанье, Николай Иванович отвел меня в сторону и стал уговаривать, чтобы я «не принимал близко к сердцу глупую болтовню старика». А потом, видно, для большей убедительности, поведал мне «тайну» Будьласкова.
— Это он свой грех замаливает. В гражданскую двух своих казаков зарубил. Вот они и казнят его...
— Как зарубил? — удивился я.
— Да так, насмерть и зарубил. У них, казаков, и такое случалось раньше. Да и война ведь тоже шла... только другая...
Видя, что я не очень понимаю его, председатель тут же поспешил закончить:
— Ты это, Андрюха, не очень в голову забирай...
Я тогда так и не понял, к чему относятся его последние слова: к прошлому Будьласкова или к истории с Митькой.
Но сам Николай Иванович очень тяжело переживал случившееся. Он так и не сумел оправиться от этой внезапно свалившейся беды, стал хворать и ушел из председателей...
Больше мне так и не довелось встретиться с Митькой. Время разметало нас по разным дорогам. Однако сейчас, сквозь дымку десятилетий, я вспоминаю не ту последнюю встречу на стадионе, а нашу бригаду и Митьку там. И лицо его мне помнится таким, каким оно было в те военные годы: сморщенное, ссохшееся... Лицо старика-подростка. Понимаю обидную неуклюжесть этого сравнения, но именно таким он видится мне из тех суровых годов.
Все мы, мальчишки того грозового времени, выросли не богатырями, но были и такие подростки-старички. Они так и оставались по складу своих недоразвившихся фигур вечными подростками, с состарившимися морщинистыми лицами. Но именно этих людей мне особенно больно видеть и до сих пор...
Понимание приходит с годами. Вероятно, и эти мысли явились мне недавно, а тогда все мы мало думали и о войне и о тех страшных отметинах, которые она остави-, ла в каждом из нас. И, конечно, много позже я начал понимать слова нашего председателя колхоза Николая Ивановича, что в случае с Митькой виновата война.
«Все она, трижды клятая...» До сих пор звучат во мне его слова.
А как сложилась жизнь у Митьки? Наверное, нетрудно догадаться. Но я все-таки доскажу.
В самые первые послевоенные годы до меня доходили слухи о нем. Но слухи, к сожалению, были невеселыми. Главным злом для него было вино. Одно время казалось, что Митька остепенился. Он женился, у него росла дочь. Но потом все пошло по-старому. Его лишали водительских прав, ставили слесарем, но ничего не помогло. Так повторялось несколько раз, пока он не покатился дальше.
Я уже жил в другом городе и в один из приездов в родной край узнал, что Митьку бросила жена и он где-то работает в грузчиках при магазинах. Кинулся разыскивать Митьку, но удалось разыскать только его бывшую жену.
Милая, тихая женщина и девочка лет пяти, удивительно похожая на Митьку — на того, каким он был в детстве.
— Нет и нет...— грустно качала головою женщина.— Я больше не могла... Вы не знаете, что такое постоянно пьяный мужик в доме...
В магазинах, куда я приходил, говорили, что видели его вчера, позавчера, но сегодня он еще не заявлялся.
В середине пятидесятых годов, когда уже не было в живых ни Николая Ивановича, ни старика Будьласкова, я услышал, что не стало и Митьки Пустовалова... Он не дожил и до тридцати.
Мне рассказал об этом Шура Быкодеров, наш бригадный комсомольский вожак, который, окончив механический институт, работал на Волгоградском тракторном заводе инженером. О Митьке Пустовалове тогда запомнились такие его слова.
— Понимаешь, его уже удержать было нельзя,— говорил Быкодеров.— Бывают такие случаи. Сгинул он. Пропал, сгорел от вина...— И, помолчав, с грустью добавил:— Знаешь, может быть, и прав наш председатель, когда говорил, что Митька погиб от ожогов, полученных на войне. Может... Конечно, не все после нее устояли на ногах... Но ведь и мы хороши были, И как это мы его не уберегли? Никогда себе не прощу этого...
Мы тогда долго вспоминали о нашей работе в колхозе, о тракторной бригаде. Шурка Быкодеров ушел зимой сорок пятого, еще до окончания войны, и раньше поступил в институт, а я работал до лета сорок шестого и был почти два года бригадиром. Наш председатель уже глубоко больным человеком настоял на моем бригадирстве. Он и нового председателя, фронтовика, вернувшегося с войны по ранению, убеждал: «Молодыми должен командовать молодой. Так у них лучше получится». И я работал еще год после войны, пока не окончил школу рабочей молодежи.
Переговорили мы тогда с Шуркой о многом. Но больше всего, конечно, о войне, тех трудных днях и о несостоявшейся Митькиной судьбе... И обоим нам было муторно, как бывает муторно людям, не сделавшим того, что они должны были когда-то сделать.
А ведь он тоже сгорел на войне, как сгорело там же мое мальчишечье счастье. Не будь ее, «трижды клятой», и будь мы, его друзья, поумнее, судьба Митьки Пустовалова могла сложиться и по-другому...
1983

НАГРАЖДЕН ПОСМЕРТНО
Между Волгой и Доном, недалеко от казачьей станицы Сиротинская,— небольшой, ничем не приметный хутор Дубовой. Таких хуторов в междуречье сотни, и все они похожи друг на друга. Вдоль дороги рядком вытянулись дома, за ними сады. Дома все больше новые, выстроенные в послевоенные годы. В центре — правление или контора совхоза, клуб, магазин, детские ясли... За хутором, на взгорье, поблескивают новеньким шифером животноводческие фермы, рядом — желтые и серые стога соломы, сена. Насколько хватает глаз — перепаханные поля. Они подступают прямо к селениям, а дальше навесы полевых станов и неутомимые тракторы тянут за собой шлейфы пыли,
Я знаю эти места.
Хорошо помню эту сухую степь в начале лета сорок второго, когда мы, подростки, вместе с женщинами и стариками выезжали сюда из прифронтового Сталинграда и его пригородов «на окопы». Помню этот край весной сорок третьего, когда, пережив страшную сталинградскую осень и зиму и повзрослев на целую жизнь, мы, пятнадцатилетние мальчишки, на стареньких колесных тракторах «ковыряли» эту же иссеченную траншеями, оспинами воронок и провалами развороченных блиндажей степь. Помню...
И вот сейчас, через три десятка лет, я вновь здесь, в междуречье и за Доном, на том огневом выступе, который с середины августа и до середины ноября — начала нашего наступления — удерживала 40-я гвардейская стрелковая дивизия...
Станица Сиротинская, хутора Дубовой, Шохин... гряда холмов-высоток, прижавшийся к Дону и его протокам жидкий лесок — за все это сто дней и ночей дрались и умирали гвардейцы. Отсюда, именно с этого плацдарма, пошли они в наступление и сомкнули железное кольцо вокруг армии Паулюса.
Сейчас ничто не напоминает войну. Может быть, только памятники из бетона или металла, а то и деревянные четырехгранные конусы с красной звездой из жести над братскими могилами павших воскрешают память о тех днях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19