Цветное летнее платье уже истлело на черном плече. Я отшатнулся и увидел девочку, тоже мертвую: она лежала, обхватив голову черными, как уголь, руками Это была не девочка, а какое-то обуглившееся деревце, и я смог определить, что это человек, только по волосам да клочкам одежды, которую шевелил ветер.
Подхватил мешок и прочь с насыпи. Бегу за мамой, а перед глазами— на мертвом, чугунном теле живые клочки цветного платья Платье у девочки из того же материала, что и у женщины. Значит, это ее дочка».
Это из повести Владимира Еременко «Дождаться утра». Он посвятил ее своим сверстникам — «мальчишкам Сталинграда». В сущности, все его повести и рассказы, собранные в этой книге,— о той поре, о великой всенародной трагедии и о величии духа, о том, что время это оставило в жизни людей. И хотя в повести «Дождаться утра» подростка зовут Андрей, это не выдуманная чья-то жизнь, а своя, рассказанная с точными подробностями, которые не могли уйти из памяти.
Итак, сначала на войну забрали отца. Потом — страшное известие по радио: под Харьковом пропало без вести 70 тысяч наших войск. В дальнейшем, когда немецкие армии двинутся на Дон, на Сталинград, станет ясно, что в ходе всей войны означало то наше несчастное наступление на ларьков, на изготовившегося противника. «Анализируя причины неудачи Харьковской операции, нетрудно понять, что основная причина поражения войск юго-западного направления кроется в недооценке серьезной опасности, которую таило в себе юго-западное стратегическое направление, где не были сосредоточены необходимые резервы Ставки,— пишет маршал Г. К. Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления».— Если бы на оперативных тыловых рубежах юго-западного направления стояло несколько резервных армий Ставки, тогда бы не случилось катастрофы с войсками юго-западного направления летом 1942 года».
Но тринадцатилетний подросток не может знать о том, какие споры шли в Ставке Верховного командования весной 1942 года, почему больше всего опасались наступления немцев на московском направлении и туда (возражал против этого Г. К. Жуков) стягивали основные резервы, с какой целью и по чьему настоянию предпринималась так называемая частная наступательная операция под Харьковом. Там, под Харьковом,— его старший брат, и вот по радио эта страшная цифра: семьдесят тысяч пропавших без вести. Он пытается представить себе: «Такая массища людей... Кинотеатр «Комсомолец» вмещает 700 человек. Когда мы выходим из него, заполняется вся улица. Если люди выйдут из десяти кинотеатров, это будет только семь тысяч».
Тем-то и жизненна эта книга, что взгляд из дней нынешних, из неведомого в ту пору будущего, не подменяет в ней представлений тех дней. «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье» — это не абсолютная истина. У нас были такие книги, книги, написанные «на расстоянье»: авторы их, правда, носили военную форму, повышались в воинских званиях, но войну все же видели с определенного расстояния. И это чувствуется: обобщенные картины, масштабы, массы, где одному человеку, одному-единственному характеру как-то негде и проявить себя, неразличим он в массе, а в литературе единственный масштаб, которым можно измерить любое событие, это человек. Только через него, через его психологию понятны становятся и события, и время.
Принято считать, что еще придут поколения, которые из исторического далека расскажут о Великой Отечественной войне. Обогащенные новыми знаниями и представлениями, они с этого расстояния увидят во всем объеме то «большое», что из глубины события было «не увидать». И в подтверждение, конечно, упоминается Лев Толстой, «Война и мир», хотя главное, о чем рассказано в этом великом романе — даже многие характеры уже намечены,— ощутимо в «Севастопольских рассказах», и увидено это было там, на бастионах Севастополя. Все же будем надеяться, что придут, расскажут. Хорошо бы. Однако лик войны знает тот, кто был с ней «лицом к лицу», и знание это бесцейво. И бесценны те подробности, которые вместе с людьми уносит время и унесло бы бесследно, если бы их не закрепляли в книгах.
Вот, казалось бы, необъяснимая странность человеческой психологии, отмеченная точно и как бы в некотором удивлении: «В нашем городе оставались эвакуированные с Украины, из Белоруссии, Ростова, Краснодара, Ставрополя... Они уходили от войны, но, дойдя до Волги, почему-то не захотели идти дальше». За этим многое стоит и есть тому глубокое объяснение. Не так ли и армия, столько отдававшая почти без боя, стала на последних метрах у самой Волги и выстояла, и победила.
Только очевидец, сам переживший все, может так последовательно, так безыскусственно рассказать, как меняются представления людей, как первая, малая беда кажется непереносимой, а потом хватает сил вынести такое, что и не снилось.
«— Надень на себя все лучшее,— сказала моей матери толстая тетя Настя.— А то у нас в Ростове одни берегли хорошую одежду, й все сгорело вместе с домом. Так в стареньком и остались... И детей одень, Лукерья, обязательно одень...
...Костюм мой, как все в нашей семье, покупался на вырост, поэтому он и сейчас еще был немного мне велик. Выряженные, словно в гости, мы чинно выходили на улицу, и мать всякий раз не забывала крикнуть нам вдогонку:
— Вы смотрите, жалейте одежду!»
А потом в этом новом костюме, купленном на вырост, он будет заливать водой крышу соседского дома, тушить пожар. «. Тот пожар был последним, который тушили в нашем поселке. После этого пожара люди поняли- можно тушить один-два дома, но нельзя отстоять поселок, если его зажгли со всех сторон; нельзя потушить город, если его ежечасно засыпают зажигательными и фугасными бомбами...
Глядя на пожары, я вдруг стал думать, что спасение алексеев-ского дома было в какой-то другой жизни, когда мы еще ничего не знали и могли на что-то надеяться. Теперь бессмыслицей казалось все: и мой новый костюм, и тот дом, и ведра, полные воды. И наивные слова моей мамы: «А вдруг где искра, и загорится опять».
По улицам метались женщины с растрепанными волосами, взрывался режущий крик и плач, ошалело скулили, захлебывались лаем собаки; когда нарастал гул самолетов и свистели бомбы, они раньше людей вскакивали в блиндажи, и никакой силой их оттуда нельзя было выгнать.
По поселку бродили коровы, летали куры. Не бегали, а именно летали, как куропатки. Метров двадцать пролетят —и садятся и опять летят, кудахтая, хлопая крыльями, «Горят Пуховы!», «Убило Красильниковых!», «Завалило!», «Ранило!», Сгорели Это была война. Она горько и жестоко учила людей... Уже несколько дней горит весь город, горит даже Волга. Нефть разлилась из взорвавшихся баков нефтехранилища, и гигантские озера огня плотами спускаются вниз по реке. Гибнут люди семьями, домами, целыми кварталами...»
Вот картина всеобщего бедствия. И вот подробность, которую придумать невозможно: уже семья перебралась в землянку, уже и сарай во дворе разрушен бомбой, но мать еще скажет: «Сними и спрячь замок».
И только когда уже все потеряно, когда не останется ничего, укрепят дух простые и мудрые слова: «Жива, Лазаревна, и ладно».
И, обобщая увиденное и пережитое, Владимир Еременко скажет: «О пределе своих физических и духовных сил узнавали лишь те, кому суждено пройти через войну»,
Ему суждено было пройти через многое и увидеть многое глазами подростка, а это и взгляд и память особые. И однажды утром, выглянув из блиндажа, в котором они прятались, он увидит немца: «все было так же, как и вчера... Седая изморозь на камнях и щепках вокруг блиндажа... и вдруг метрах в шестидесяти увидел грязного серого мужичка. Он сидел на каком-то коробке, повернувшись невидимым лицом к полоске Волги, и что-то бормотал. «И это немец?»
...Это был какой-то странный и непонятный немец, а может, и не немец вовсе. Бабка Устя ходила вокруг блиндажа и сливала ведро воду, а он сидел на своем ранце, поджав под себя ноги, и что-то бормотал. Потом вдруг начал размахивать руками, будто дирижировал, и мы услышали:
— Вольга. Во-ль-га. В-о-о-ль-га!»
Вы встречали такого немца в литературе? Я — нет. И объяснение этому простое: он не из литературы взят, он из жизни. А жизнь у каждого из нас своя, единственная. И на всеобщей войне, которую вел наш народ, отражая нашествие, в годину всенародного бедствия, у каждого было еще то свое, что, кроме него, не знал никто, не видел и не расскажет. Сколько таких подростков, которые не числились в потерях, исчезло бесследно под бомбами, под снарядами, задавленные в землянках, уморенные голодом по дороге в неволю и там, в неволе. Им нет числа. Я думал об этом, читая книгу Владимира Еременко, читая белорусского писателя Виктора Козько, читая недавно опубликовали}ю повесть Людмилы Овчинниковой «Сталинград, улица Карусельная». Все они выжили чудом — за многих, многих не выживших. И книги их должны были появиться. И они появились.
Сражалась на фронтах армия, исход войны, судьба страны решались в сражениях великих и малых, которые длились четыре года. Вполне понятно, что первые книги об Отечественной войне были о тех, кто с оружием в руках добывал победу: о солдатах этой войны, о партизанах. Сначала рассказали о победе, потом — о беде. И эта правда, по выражению Игоря Дедкова, долгое время была еще «незатребованной». Но и на нее пришло время и пришли в литературу те, кто смог рассказать. Без этих свидетельств наша литература была бы неполной.
Написанные одни в художественной, другие — в документальной форме (повесть «Фронтовики»), повести и рассказы Владимира Еременко, собранные в этой книге,— часть народной памяти, закрепленной в слове. А без памяти нет и народной нравственности, которая вырабатывается веками и передается из поколения в поколение как один из главных заветов.
Есть у Валентина Распутина хорошие слова о том, что для всей послевоенной жизни означала память о минувшей Отечественной войне: «...Погибший на фронте взывал к справедливости и добру, оставлял их вместе с душой и воспоминаниями, живущими среди родных, и оставлял для движения и исполнения; сами того не подозревая, мы, быть может, лет двадцать после войны держались этим наследством погибших, их единым заветом, который мы по человеческой своей природе не могли не исполнять. Это выше нас и нас сильнее».
Григорий БАКЛАНОВ.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19