.. Впрочем... Один момент.
Он поднялся из-за стола и, извинившись, пошел к выходу.
Мы недоуменно переглянулись с Раей. Через несколько минут появился с папкой, которую мы видели в его мяшине.
— Вот здесь.— Достал из нее тетрадь.— Я вел тогда записи. Когда Рая позвонила мне, разыскал их. Да... Вот...— Он начал листать тетрадь.— Большая и загадочная страна... Я так тогда назвал свою статью о вашей стране.
— А теперь?
— Большая и незагадочная... Я был несколько раз у вас и как журналист, и по линии общества Финляндия — СССР. Люди должны общаться, говорить, спорить друг с другом, и тогда загадки и страхи рассеиваются...
Подали действительно прекрасное мясо по-китайски, с картофелем и грибами.
Рассматриваем выцветшие записи в тетради.
— Первомайские парад и демонстрация длились пять часов,— читает хозяин.— Все время шел дождь.
Записи 2 мая 1951 года: «Троллейбусы работают отлично. Часто моют улицы. Чисто. Милиция управляет движением».
В моих руках пригласительный билет:
«Антифашистский комитет советской молодежи приглашает Вас на прием по случаю пребывания в Советском Союзе иностранных делегаций молодежи.
Прием состоится 3 мая с. г. в 20 часов, в помещении ресторана гостиницы «Москва».
Антифашистский комитет советской
молодежи».
— Да,— соглашается мой собеседник.— Мир изменился, а тревоги те же... Не допустить войны. Если в Европе будет все в порядке, то есть надежда... Финляндия и СССР показывают хороший пример... Президент Пас-сикиви говорил — нить переговоров не должна прерываться. Завершая переговоры, надо обязательно договариваться, где они будут продолжаться... Как журналист, я сопровождал этого мудрого человека в вашу страну. Любой спор, любая дискуссия, но только не война...
Мы клянем войну и желаем нашим детям не пережить того, что пришлось нам. У Микколо двое сыновей. У меня сын и дочь. Сейчас им столько же, сколько нам было тогда.
— Выросли новые поколения, и пусть они знают об этой мерзости только из книг, кино и наших рассказов,— говорит он.— Меня когда ранило, я потерял все. Долго жалел свой дневник... А сейчас не жалею. Мерзость, мерзость...
— Моего младшего брата контузия мучила всю жизнь. Умер он три года назад. Мерзость, мерзость...— шепчу я вслед за ним.
— Любой худой мир, но только не война... Только не война...
Эти слова мы повторяем друг за другом.
На столе новое блюдо. Расхваливая свинину по-китайски, я неосторожно обмолвился, что самое прекрасное мясо — это рыба, и она, как в сказке, приплыла. Появился хозяин ресторана —огромного роста бородатый красавец с руками помора. По его знаку официант наливает нам замороженную водку, а в музыкальном ящике включаются одна за другой пластинки русских песен.
...Спорим о литературе. Он «отстаивает» Достоевского, а я Толстого. От соседнего столика поворачиваются в нашу сторону. Умолкаю, хотя мне и обидно, что Достоевского ставят выше Толстого. Хозяин ресторана навис над нами и что-то кричит.
— Он приветствует наш спор,— переводит Рая.— Пусть это будет самая большая и самая кровавая конфронтация между людьми и государствами...
Прощаясь, говорю финскому коллеге, что он помог мне совершить величайшее открытие.
— Эврика!
— Да, эврика!
Рая уже не переводит. Мы отлично понимаем друг друга. Я рассказываю, как я шел к своему открытию. Началось с посещения ленинских мест. Я бродил по Хельсинки, и Россия шла рядом, я хотел видеть ее, и она была со мною...
— Ленин, Суоми, Рашен...— вторит он мне.
— Значит, надо только захотеть, сильно захотеть — и ты попадешь в твой мир...
Мой коллега и хозяин ресторана горячо соглашаются со мною.
— Если люди сильно захотят, они обязательно добьются мира, благополучия...
Перед такси мы долго трясем друг другу руки и уславливаемся о встрече в Москве.
— Нить переговоров не должна прерываться,— цитирую я их великого соотечественника Пассикиви.
Золото, которое я открыл вчера, на утро поблекло и показалось мне медью. Вечером, когда мы прощались и когда я ехал в такси по залитому огнями Хельсинки, все было так просто. Люди только должны захотеть — и половина проблем на земле будет решена. Я настроил себя на маленькие чудеса, и они свершались, Я жил в силовом поле притяжения наших стран...
А сейчас я думал по-другому: не все так просто. Не все. Хотеть мало... Надо делать. Без этого и самые большие желания остаются утопией и сладким сном, в котором медь легко принять за золото.
И все же ощущение радости открытия не проходило. Оно исходило от вчерашней встречи, где двум, в сущности, незнакомым людям, живущим в разных мирах и обремененных своими жизненными заботами, было так естественно и легко.
Позвонила Рая и радостно сообщила, что сегодня победой закончилась забастовка журналистов. Удовлетворены все требования бастующих.
— Давайте поедем в редакцию,— предложил я,— и поздравим всех. Предчувствие Микколо сбылось раньше, чем он загадал.
— Сегодня еще одно событие,— сказала Рая.— У него день рождения.
— Тем более. Едем сейчас же...— И я стал собирать все свои нераздаренные сувениры. Украсил подарок бутылкой «Сибирской», и мы через полчаса были в редакции.
— О-о! Его теперь трудно поймать,— сказала одна из сотрудниц журнала.— Он на совещании в издательстве.
Мы с Раей сочинили поздравление, последние слова которого были про нить президента Пассикиви и встречу в Москве, и оставили его вместе с подарком.
На следующий день в прекрасном настроении я покидал Хельсинки. Оно было прекрасным не только от моего радостного предчувствия возвращения (в гостях хорошо, а дома лучше), но и от удивительных встреч в этом городе, которые только что завершились приемом у мэра. А если у вас хорошее настроение, то даже после приема у коронованной особы вам непременно хочется сделать его еще лучше.
Именно так было, когда мы с финскими друзьями приехали из муниципалитета на вокзал к поезду, который отходил через четверть часа в Москву. Мы поднялись в вагон, вошли в купе, и Рая распечатала картонку, которой меня снабдил в дорогу муниципалитет. В ней не было шампанского и коньяка, какими нас угощали на приеме у мэра, но была бутылка финской водки. Я разлил ее в пластмассовые стаканчики, и она была воспринята с большим единодушием, чем аристократические напитки из Франции, Италии, Греции, вместе взятых, которые мы пили на приеме.
Настроение стало еще прекраснее. Мы вышли на перрон и начали прощаться. Вагон осаждали несколько столь же шумных компаний, как и наша, каждая из которых провожала «своего» пассажира.
И вдруг меня поразило, словно громом. На перроне стояла Финляндия. Она была в золотистой норковой шубе нараспашку и, как все финны, без головного убора. Легко вьющиеся светлые волосы спадали на плечи, глаза голубые и глубокие, как озера, лицо смеющееся. Она держала в руках фужер с шампанским. Вокруг суетились и горланили пассажиры и провожающие.
Такое уже было со мною. Женщину столь ослепительной красоты я однажды встречал. И тогда вот так же меня будто кто привязал к ней.
Мисс Финляндия выпила свое шампанское и в сопровождении эскорта мужчин стала подниматься в наш вагон. Петля, сладостно захлестнувшаяся на шее, потянула меня. Богиня и ее апостолы вошли в соседнее со мною купе, и сердце мое предательски замерло. Чтобы перевести его в рабочее состояние, мне пришлось войти в свое купе и достать из саквояжа валидол.
...Поезд тем временем стал медленно отходить. Я подошел к окну и вздрогнул: на перроне в толпе провожающих стоит та же ослепительно-красивая женщина и машет рукою. Темно-рыжая шуба распахнута, волосы разметал ветер, глаза горят, лицо смеется.
— Их две?
Метнулся к соседнему купе. Там у окна стоял лысеющий мужчина и махал рукой.
— Значит, одна... Финляндия одна..,
1981

ЭТО БЫЛА ВОЙНА
Вечером мы собирали отца на войну. Это было в августе сорок первого, в Сталинграде. Не первые и не последние проводы мужчин из нашего рабочего поселка, но тогда впервые начали говорить: «Берут стариков».
Так начинается повесть Владимира Еременко «Дождаться утра», это один из первых абзацев. Можно по нашей литературе составить антологию подобных начал: как провожали на войну отцов, сыновей, дочерей. Одни уходили, радуясь: сбылось их предназначение. Разумеется, это — молодые, еще не ведавшие, что их ждет, что ждет их матерей. По-другому уходили отцы семейств. Проводы на первую мировую войну, на гражданскую, на Великую Отечественную. Сколько же войн прокатилось по нашей земле, сколько судеб, о которых рассказано и не рассказано, и все они вместе — это судьба нашей Родины в XX веке.
О той войне, которую со временем назовут Великой Отечественной, писать начали задолго до войны. И песни слагали: «...и на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом!» Вот такие были эти песни и эти книги. А врага разбили под Москвой, на Волге под Сталинградом на перевалах Кавказских гор. Такого бедствия, такого тяжкого испытания наша страна еще не знала. И — такого всенародного подвига.
Минет август, минет осень, и уже зимой герой повести увидит своего отца все там же, недалеко от Сталинграда. В нашей памяти Сталинград — это год сорок второй, зима сорок второго — сорок третьего года, когда весь мир ждал исхода гигантской битвы, решившей исход второй мировой войны. Но еще в октябре сорок первого, когда фашистские армии подошли к Ростову-на-Дону, под Сталинградом начали рыть противотанковые рвы, окопы. Три оборонительных рубежа протянулись на 1100 километров. И всю эту землю, закаменевшую в безводной степи, а потом промерзшую, долбили ломами, лопатами. Более ста тысяч человек местного населения и почти девяносто тысяч военнообязанных строили эти рубежи.
«...По всему нашему пути мы видели тысячи людей, чернеющих на снегу. Люди напоминали мне изгородь из темных столбиков. Изгородь совсем не двигалась. Она ломалась. Ее жердинки то исчезали, то появлялись на снежном поле. Я понял, что это не изгородь, а люди, только тогда, когда тетя Ульяна сказала:
— Вон они, наши горемычные, землюшку долбят».
Литература о Великой Отечественной войне создавалась многими поколениями. И первые книги, первые поэмы, стихи, рассказы, повести были написаны тогда же, в годы войны, литераторами, чьи имена были известны. Не все эти книги выдержали испытание временем, иначе и быть не могло. Но они помогли победить, это — главное, будем благодарны им за это. Если бы не было победы, не было бы ничего, и время остановилось бы.
Потом пришло в литературу поколение фронтовиков, солдат и офицеров — в большинстве своем — переднего края. Они видели войну из окопов, и это свое знание, это видение принесли в литературу. Каждый из них по-своему рассказал о своей войне, а все вместе— о Великой Отечественной. Но подросло тем временем еще поколение. В годы войны все они были детьми, подростками, и то, что ими пережито, а потом передумано, то, что они знали и видели, могли рассказать только они сами.
«Я был ребенком, когда началась война,— пишет белорусский режиссер В. Дашук, поставивший трагические фильмы «Я из убитой деревни» и «У войны не женское лицо».— Но она и нас, мальчишек... обожгла своим огненным дыханием всенародной беды. Да, я не помню войны «в лицо» — не помню бомбежек, перестрелок, кровопролитных сражений, но разве забыть мне похоронку, пришедшую на отца, и горе матери, оставшейся вдовой? Разве забыть смерть старшего брата, подорвавшегося на мине? Разве забыть сиротский хлеб, состоявший из перемолотых желудей? Разве забыть соседа-калеку, вернувшегося к крестьянскому труду без рук?.. И когда пришло время серьезной, ответственной работы в кино, я уже знал, о чем буду снимать долго, если не всю жизнь...»
Владимир Еременко несколько старше, он не только помнит, он сам пережил и артобстрелы, и бомбежки: в Сталинграде мирным жителям выпала солдатская доля. Было ему тогда тринадцать лет. Это возраст «сыновей полков», сирот войны. Бывало, шла воинская часть через сожженную, отбитую у немцев деревню, в которой одни закопченные печные трубы, и подбирала с собой голодного, несчастного парнишку. Да они и сами просились, рвались на фронт. Оденут, обуют, стараются держать подальше от передовой, где-либо при поваре, но разве удержишь? За исключением суровой повести Владимира Богомолова «Иван», об этих мальчишках писали, как правило, романтические и даже слишком романтические вещи, писали их люди, которые сами были далеко от фронта. А ведь это несовместимо: война и дети. И не идет у меня из памяти один такой сын полка. В Венгрии наша батарея поддерживала пехоту, и вдруг на наблюдательный пункт гроза грозой является командир стрелкового полка, а в свите офицеров, трепетавших вокруг,— маленький, будто игрушечный, солдатик в новом, перешитом по нему обмундировании, в сапожках по ноге, с большой серебряной медалью «За отвагу» на груди — самый воинственный из всех. А потом, когда шел бой за полотно железной дороги, опять я увидел его: сжавшись, как спят озябшие дети, лежал он на этой стороне насыпи, такой маленький, а рядом — мелкая воронка от взрыва гранаты.
Горю и бедам на войне нет края и не измерить, какое горе горше. Но в первую мировую войну из всех убитых, погибших мирные жители составляли 13 процентов. Во вторую мировую войну — почти 70 процентов. Семьдесят процентов из пятидесяти миллионов, унесенных войной. И это те потери, которые не считают в бою: они ведь не решают исхода сражения, потому до поры до времени чаще всего— безвестны. «Потянулись разбитые и сгоревшие вагоны. Я выскочил на насыпь, а мама бежала внизу, и меня сразу обдало тем сладковатым трупным запахом, от которого я уже стал отвыкать Между шпалами лежала рассыпанная пшеница, она уже почернела и проросла. У колеса разбитого вагона насыпан целый ворох. Я расковырял ботинком корку изопревшего, сросшегося зерна, под ней хорошая, сухая пшеница. Стал набивать ею карманы, забыв, что под мышкой у меня свернутый мешок. Мешок выпал, и я, нагнувшись, чтобы поднять его, вдруг увидел мертвую женщину. Она лежала между рельсами — на боку, спиной ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19