Билеты были дорогими, но мы с переводчицей тут же решили поддержать доброе дело.
Через два дня на этом прекрасном концерте, в котором приняли участие лучшие артистические силы Финляндии, я наслаждался очарованием русской песни в исполнении популярной актрисы Шведского театра и смотрел зажигательный русский перепляс финской танцевальной группы. Здесь же, купив билеты лотереи, я имел возможность выиграть туристскую поездку в Москву. Но удачливее меня был финн, которому я от души аплодировал.
Интуиция подсказывала мне, что теперь я уже до конца пребывания в Хельсинки буду находиться в «силовом поле» притяжения наших стран, финской и русской культуры. Буду обязательно, даже если не стану прилагать никаких усилий.
Так оно и было. В воскресный день, пользуясь вновь установившейся отличной морозной и солнечной погодой, я поехал за город и там попал в усадьбу-музей финского художника. И я опять встретил Россию. На стенах висели фотографии и портреты Горького, Репина, Шаляпина...
Вечером бродил по городу и видел рекламу об открытии выставки Ильи Глазунова. На ней еще предстояло побывать, так как билет уже лежал в моем кармане.
Родина все время рядом, но интуиция подсказывала, что со мною непременно должно произойти нечто более значительное. Не произойти не могло. Я, как материалист, знал, что количественные накопления обязательно завершаются качественным скачком. Мне оставалось только не прозевать его.
Для совершения «скачка» оставалось три дня, и я был начеку. Вечером перед сном, подводя итог дня, я пытался угадать, где же это произойдет. Предстояли два запланированных мероприятия. Открытие выставки Глазунова и прием у мэра города.
Я держал в руках книгу Селье и высчитывал, где больше шансов. А что на этот счет скажет старик Селье? И открыл наугад страницу.
«Все величайшие истины, которые человеческий мозг в состоянии воспринять и выразить, уже высказывались мудрецами тысячи лет назад. Мыслителям любой эпохи нужно лишь заново извлечь их из-под толстого слоя банальности, в которых они погребены пылью веков, а затем перевести на язык современности».
Подходит. Все самое важное действительно давно сказано, но, так как никто не слушает, приходится повторять вновь и вновь. Я как раз занимаюсь тем же... Открываю для себя... уже открытое...
Самые плодотворные мысли приходят, когда засыпаешь. «Большое» сознание отключается, и остается только «малое», то, что мы называем подсознанием. Вот тогда и приходит удивительное.
Отложив Селье и погасив свет, я продолжал думать о трех оставшихся днях, как вдруг мысли перескочили, и я увидел себя на рождественском вечере в издательстве «Отава».
С бокалами горячего глека (а иные и с кое-чем покрепче) люди шумно бродят по комнатам издательства. Рая Рюмина уже перезнакомила меня с доброй половиной гостей. Разговоры, обмен визитками... звон бокалов и подход к милым девушкам, которые за стойкой готовят новые глеки, виски со льдом, джин с тоником и прочее.
По пути еще одно, последнее знакомство. В моей памяти оно сохранилось в фрагментарной чистоте. Передо мною, покачиваясь с носков на пятки, красивый мужчина средних лет. Он повторяет: «Осем, осем».
— Это первые русские слова, которые господин Мик-коло узнал в России.— Переводит Рая.— Восемьдесят восьмой — был его номер в гостинице «Москва»... Тридцать лет назад.
— Тогда я был молодым и... самонадеянным...— добавил он.
Уже уходя, я услышал фразу, что новый мой знакомый был в Волгограде. Но не придал ей значения. Почти все туристы бывают там... Но сейчас, на грани сна и яви, в моей памяти вдруг всплыли его слова, что он жил в гостинице напротив универмага. Это явно относилось к послевоенному Сталинграду, потому что он, кажется, говорил о Паулюсе...
Значит, тридцать лет назад он был в моем разоренном городе. Тогда только начал отстраиваться центр, и, конечно, он жил в старой двухэтажной гостинице «Интурист», напротив еще разбитого универмага, где пленили Паулюса и его штаб. Тогда моему финскому коллеге было немногим больше двадцати. Он, видно, мой ровесник... Мы могли встречаться...
Мысли неслись стремительно, и я еле успевал. Конечно, могли. Я работал в областной газете и часто писал о делегациях.
Меня уже относило в мою молодость, в родной Сталинград...
Утром я проснулся с той же радостной мыслью о встрече со своей молодостью. Разыскал визитку Микко-ло и узнал, что он работает в иллюстрированном журнале. Этот красочный еженедельник я видел во многих киосках и магазинах Хельсинки. Тем лучше. Вспомню свою старую профессию и возьму у коллеги интервью из пятидесятых годов. И я уже еле сдерживал свои мысли, которые, как застоявшиеся кони, неслись по старой, наезженной дороге.
Позвонил Рае и попросил договориться о встрече.
— Готов на любой час,— испуганно закричал в трубку, когда Рая стала говорить о продолжающейся забастовке и трудностях связаться с редакцией журнала.
Первую половину дня провел в ожидании звонка. За окном хлестал противный дождь, теперь уже без снега. Я смотрел на молчавший телефон, и мое хорошее настроение потихоньку прокисало. Чтобы не скукситься совсем, я по старой журналистской привычке стал готовить вопросы для интервью. Получалось очень забавно, по крайней мере, для меня. После первых вопросов, что за делегация, в которой был финский журналист, каковы ее цели, пошли другие. Я хотел знать, как тогда, тридцать лет назад, ощущал себя мой интервьюируемый. Что он думал о себе и мире? Каковы были его надежды и желания в личной жизни и надежды и прогнозы на жизнь в Финляндии, в Европе... Что произойдет с миром! Приходила ли ему тогда мысль заглянуть на три десятилетия вперед, и если приходила, то что сбылось, а что нет? Что случилось с ним с тех пор?
Эти вопросы я задавал и себе и уже мог никуда не ехать, а сидеть и отвечать на них и писать репортаж «Интервью с самим собою». И он уже начал складываться в моей голове.
После трех лет работы в тракторной бригаде, которые пришлись на войну, я окончил институт и второй год опять работал, но уже в газете. Начало пятидесятых годов, по сегодняшнему моему ощущению, было чрезвычайно тревожным и напряженным. Маккартизм в США, атомный шантаж, план Маршалла, нагнетание страхов новой, еще более страшной, войны. Малая война уже шла в Корее, и мне казалось, вот-вот вспыхнет большая. А в нашем городе все еще расчищали завалы разрушенных домов...
Была весна пятьдесят первого. На заводах и стройках шли митинги в защиту мира. Чтобы не терять драгоценного рабочего времени, они проходили на стыке смен. Я собирался ехать на один из таких митингов, и вдруг к нам в редакцию прибежала женщина и истошно закричала:
— Там, у вокзала, откапывают людей!
Это кричала война. Девять лет назад по пылающему
Сталинграду вот так же метались режущие по живому крики: «Убило!», «Завалило!», «Откапывают людей!»
Редакция находилась от вокзала в двух кварталах, и я бежал туда, обдаваемый страхом из сорок второго. «Кого же там могло завалить?»
Напротив вокзала по грудам развалин, поросших лебедой, молочаем и чернобылом, рассыпалась притихшая толпа. Здесь до войны был большой многоэтажный дом с кафе внизу.
Пробиваюсь вперед. Дальше оцепление из милиции и военных. В развалинах свежеразвороченный экскаватором провал. Из него выносят... останки людей в изоп-ревшей одежде. Темная, в рыжих и белесых пятнах плесени шинель. Это солдат. Нет, красноармеец... тогда еще были красноармейцы. Серая шаль — женщина. Ссохшиеся сандалики и кусочек шелковой шапочки — девочка...
Подхожу к знакомому капитану милиции.
— Нельзя! Здесь командуют врачи санэпидстанции... Подожди...
Становлюсь рядом и молча смотрю, как грузят в машину то, что когда-то было людьми... Сколько их осталось под этими развалинами?
...Мы откапывали соседей Коршуновых. Бомба угодила в угол их блиндажа. Лопата младшего братишки Сергея уперлась в месиво из волос и земли. По зеленой шали определили, что это тетя Шура. Постояли, помолчали, и кто-то сказал: «Давайте присыпем. Им теперь все равно, где лежать».
Но и присыпать их не успели. Внезапно начался обстрел из тяжелых минометов-«скрипунов». Убило двух мальчишек из нашего 8 класса, а брата контузило...
Тогда шел, кажется, сентябрь. А позже уже некому было бегать откапывать. Мы, как суслики, позабивались в свои норы и щели и ждали конца...
Спускаемся в подвал, когда увозят останки. Помещение большое.
— Их просто замуровало,— шепчет мне на ухо капитан милиции.— Дом рухнул и их замуровало...
Молча обходим подвал, думаем об одном. «Сколько времени эти несчастные могли прожить? Неделю? Две? Месяц?»
— Здесь был продовольственный склад кафе...— говорит капитан.
«На что надеялись... кого звали..,» Не могу разлепить губы, лицо свело,
Звонок телефона оторвал меня от этого интервью с
Г самим собою. Рая разыскала финского журналиста, он поехал в свою бастующую редакцию и ждет нас. Надо собираться, а я застрял в своем Сталинграде... Он был у нас весной пятьдесят первого... Тогда же откопали тех... у вокзала. Город еще лежал в руинах, только поднялся его центр, а мир, казалось, подступил к новой черте катастрофы. Моя мама, опасливо поглядывая на черную тарелку хрипевшего репродуктора, повторяла: «Только бы не в этом году, только бы не сейчас. Еще и на ноги не встали...»
На юге города строился Волго-Донской канал. На заводах и стройках шли митинги протеста против поджигателей новой войны, и я писал в газете гневные репортажи с этих митингов. Думал ли я тогда, что через тридцать лет, когда моя жизнь пройдет перевал, мир будут сотрясать все те же холодные ветры...
5
В подъезде редакции журнала нас с Раей встретили пикетчики. Но, видно, признав, что мы ничем не угрожаем их борьбе, пропустили.
— Угостил их пивом и кофе.— Шуткой встретил нас журналист.— Иначе и меня бы не пустили в редакцию...
Его словам гулко вторило пустое здание. Это уже был не тот веселый и беззаботный человек, которого я встретил на рождественском вечере. Он тревожно говорил о забастовке.
— Если профсоюз не договорится в эти дни с издателями, то забастовка может продлиться несколько месяцев... Но у меня хорошее предчувствие.— Разливая кофе, он впервые улыбнулся.— Забастовка кончится восьмого января...
— Через пять дней? — удивилась Рая.— Почему?
— Я загадал вчера. А сегодня ваш звонок... И эта встреча...
Мы еще поговорили о забастовке.
— Уже не вышло три номера и материалы от зарубежных корреспондентов растут, как снежный ком,— сокрушался наш хозяин.— А у нас корреспонденты в Москве, Нью-Йорке, Лондоне, Мадриде, Австрии, Греции...
— В Москве на вас работает индийский журналист?
— Да-а...
— Я знаю его. Перед поездкой в Индию встречались. Еще удивился, почему индус пишет для Финляндии?
— Очень просто. Он хороший журналист. Дальше разговор вновь обрывается. Мой собеседник весь в сетодняшних заботах, а я все еще там, в Сталинграде: тушу пожары, хороню убитых и умерших от ран
и каждый день жду, что такое случится и со мною, потому что войне нет конца. Пришла она к нам на Волгу
жарким летом, а уже жмут крещенские морозы, и мы горстка жителей в рабочем поселке на окраине Сталинграда, умираем от голода, ран, страха и холода... Голос хозяина кабинета вырывает меня из военных сороковых, но я тут же попадаю в тревожные пятидесятые.
— Мир тесен,— говорит он.— А мы думаем, что мир большой. Вы знаете нашего корреспондента. С вами встречались в пятьдесят первом в Сталинграде, а сейчас в Хельсинки...
Мы уже выяснили, что Микколо приезжал тогда по приглашению Антифашистского комитета советской молодежи. Он был студентом Хельсинкского университета.
Делегация присутствовала на первомайских празднествах в Москве, а потом отправилась в наш город.
Он вспоминает детали, а я взволнованно уточняю и
— Самолет летел низко, и видно было, как крестьяне работали в поле.
— Это был Ил-14. До Сталинграда он плюхал почти три часа...
— Стюардессы — в меховых шапках
— Точно, небольшие меховые шапочки из теплой норки... А я забыл...
— Волга очень широкая. Течение мощное. Наш катер сильно сносило вниз. Лес на той стороне реки затоплен..
— В мае разгар половодья на Волге. Теперь, когда реку перегородили плотинами, волжане не знают, что это такое.
— Да. Да. Тогда строили первую. У Куйбышева. Мы ее видели с самолета,— подхватывает он.— А в Сталинграде ремонтировали улицы.
— Я четыре года учился в институте, и почти каждое наше занятие заканчивалось выходом всех студентов и преподавателей на расчистку руин...
— Мы видели немецких военнопленных. Они строили...
— Их было немного в Волгограде. Вы видели последних, отбывавших наказание за преступления, совершенные на нашей территории во время войны.
— Да, работало немного...
И опять разговор наш, будто уперевшись в стену, затухает.
Время обеденное, и финский журналист предлагает продолжить «воспоминания» в маленьком ресторанчике, где готовят «одно по-настоящему хорошее китайское блюдо».
За бутылкой французского «Кардинала» беседа теплеет, и я наконец решаюсь задать те вопросы, которые приготовил до встречи. Но уже через четверть часа ловлю себя на том, что сам отвечаю на них. Кошусь на бутылку. Она распита только наполовину... Причина в другом. Со мною что-то случилось. Воспоминания хлещут, как из испорченного крана вода.
Пристыженно умолкаю.
— Время действительно было смутное,— отзывается Микколо.— Европа перевооружала свою промышленность, в США охотились за ведьмами... Из-за поездки в СССР меня тогда лишили визы. Должен был поехать на три месяца в Америку, на стажировку, а посольство США сочло меня неблагонадежным...
— А что вы думали тогда о России?
— Информации о вас было очень мало... Мы боялись России... Большая и загадочная страна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19