Туристов возят, а я, пользуясь отличной погодой, пошел пешком. В Хельсинки несколько мемориальных памятных мест, где жил Владимир Ильич, и я начал с них.
Дом № 7 на тихой улице Виронкату. Тут все осталось почти таким же, каким было в начале века. На фасаде мемориальная доска с барельефом Ленина, которая извещает, что Владимир Ильич был здесь в ноябре 1908 г. Возвращаясь из первой эмиграции в Россию, где уже началась революция, он сделал короткую остановку в Хельсинки и ночевал на квартире Гуннара Кастрена.
Оглядываю улицу Виронкату, и первое ощущение такое, что нахожусь где-то на Васильевском острове в Ленинграде. Те же старые добротные дома с гладкими безбалконными фасадами, остатки каменной мостовой, трамвайные линии.
Под эту арку во дворе входил Ленин. Возможно, и тогда была такая же отличная зимняя погода. Крыши домов занесены снегом, а сквозь рваный горизонт города слепит желанное северное солнце.
Уже одна эта дивная погода приближает меня к тому грозовому времени, когда только начинался последний век второго тысячелетия, и заставляет тепло думать о человеке, которому суждено было так круто повернуть историю.
Вхожу в тихий, безлюдный двор и подымаюсь по чистой лестнице на площадку второго этажа. Сюда в ноябрьские дни семьдесят пять лет назад поднимался Владимир Ильич. Останавливаюсь перед дверью. Здесь он жил... Надо подождать: может, кто выйдет. Нет, тишина... Беспокоить не решаюсь. Сейчас тут чья-то частная квартира.
Из окна лестничного пролета видны здания того же стиля. Посмотрел в колодец двора. «Вокруг ничего не менялось»,— заверили меня. Значит, он видел все это. Осторожно спускаюсь вниз, боясь потревожить время, которое будто переводило дух в этом тихом хельсинкском дворике.
Еще раз задержался у мемориальной доски, и на меня, словно в кино, разрастаясь, стали наплывать цифры «1905»...
Ленину было всего тридцать пять лет. Только тридцать пять. Через несколько дней в Москве начнется Декабрьское вооруженное восстание. Он спешит...
Меня поразила молодость вождя. Только тридцать пять, а для меня Ильич всегда был мудрым стариком. Видно, эта ленинская вневозрастная власть ума заставляла называть его «нашим стариком» в подполье и эмиграции. А ведь он был очень юным человеком.
Это удивление не покидало меня весь день, пока я бродил по Хельсинки. Столица Финляндии не Москва, и за день можно обойти почти всю. Побывал на улице Лийсанкату у дома № 19. Здесь Владимир Ильич неоднократно останавливался на квартире помощника библиотекаря библиотеки Хельсинкского университета В. М. Смирнова. Потом отправился в район университета улицы Вуоримиехенкату и осмотрел дом № 35, где веской 1906 года Ленин жил некоторое время у студентов Севери Алание и Вяйне Хаккилы.
Здесь тоже мало что изменилось. Районы старые, и он мог видеть эти же серые, кирпичной кладки дома, узкие мостовые и запорошенные белые бульвары с вековыми деревьями. Сколько прошумело с тех пор над миром событий и катастроф — две страшнейшие мировые войны, революции и контрреволюции, а этих тихих уголков финской столицы почти не коснулось время.
«Жизнь суетна, время вечно»,— думал я, когда отправился к другому ленинскому месту, в район улицы Ла-стенкодинкату. Здесь открывалась Четвертая конференция РСДРП, и мне опять хотелось заглянуть в то далекое время. Конференция проходила в помещении рабочей столовой табачной фабрики в ноябре 1907 года. Владимиру Ильичу было тридцать семь. И опять то же время года — ноябрь...
Последний раз В. И. Ленин был в Хельсинки через десять лет, в 1917 году, перед Октябрьской революцией. Он жил в квартире машиниста Артура Блумквиста, в доме № 46 на Тэленкату. Тогда ему шел уже сорок восьмой, только сорок восьмой. За его плечами десятилетия подпольной борьбы: ссылки, эмиграция, лишения и блестящая ленинская теория социалистической революции, первого в мире государства рабочих и крестьян, практическое претворение которой начнется через несколько месяцев на нашей планете.
з
Путешествие по старому и новому Хельсинки сыграло со мною странную шутку. Перекочевывая из одного конца города в другой, я одновременно перемещался и во времени. Начало двадцатого века, которое мне виделось через пребывание Ленина в этих местах, было рядом. Я ощущал его, прикасаясь к старым поручням лестниц, слышал его, когда шел по каменной мостовой и глядел на заснеженные бульвары.
Россия и Финляндия рядом... И я знал, что теперь на меня будут лавиной идти события и факты из прошлого и настоящего.
На следующий день не было ни солнца, ни высокого неба над Хельсинки, а лепил снег с дождем, подхватываемый порывами ветра с моря. Через улицу от моего отеля, в непосредственной близости от величественною здания парламента, которое будто сторожили громоздкие бронзовые фигуры бывших президентов Финляндии, открывали памятник президенту Паасикиви. Когда упало белое покрывало, перед толпой горожан, запрудившей небольшую площадь, на постаменте предстали две гладко обтесанные глыбы из темно-серого гранита. Лишь при хорошем воображении они могли напомнить торс человека. По замыслу скульптора Кивияраи, глыбы символизировали два континента. Тот, что поменьше,— Европу, а побольше — Азию. Малое пространство между глыбами— Финляндия. Она соединяет неспокойные континенты.
Над площадью гремят речи политических^ деятелей. Из перевода финки Раи Рюминой, которая любезно помогает мне знакомиться со своим городом, через хрипы динамиков и порывы ветра улавливаю слова о великой миссии Паасикиви: «...сближение Запада с Востоком... мир... понимание... доверие».
Мэр столицы говорит о линии Паасикиви — Кекконена, о духе Хельсинки, о добрососедских отношениях стран, объединенных одной границей. Снег, дождь, порывы ветра, грохот динамиков и понятные даже без перевода слова... Я опять в полосе фактов и событий Финляндия — СССР.
Возвращаюсь с митинга, и на меня с витрин и рекламных щитов смотрит одухотворенное лицо Ильи Ефимовича Репина. В Хельсинки выставка его работ...
Вечером смотрю фильм о жизни финского писателя Майю Лассилы, известного в нашей стране по роману «За спичками». На экране Петербург конца девятнадцатого века. Молодой Лассила говорит по-русски. Вместе с друзьями-народовольцами клянется наказать тирана России и Финляндии...
А в номере гостиницы опять Россия. Поворачиваю ручку радиоприемника, и комнату заливают родные звуки вальса «Амурские волны». Финское радио передает концерт русской духовой музыки...
Под звуки вальсов и маршей засыпаю, и снится мой военный Сталинград. Духовая музыка во мне навсегда рядом с войной. Не знаю, как и когда произошло во мне короткое замыкание «оркестр — война»,— наверное, в том далеком сорок первом, когда провожали отца на фронт и у военкомата плакали три трубы и бухал барабан.
А может, это случилось в конце войны или сразу после ее окончания в сорок пятом. Тогда на пустырях, среди развалин, как грибы, стали появляться первые «танцплощадки». Они и впрямь были похожи на грибы: круглые, белые, пахнущие свежим тесом. На каждой играл духовой оркестр, хоть плохонький, но обязательно духовой, а по городу весенними птицами мелькали, написанные от руки, афиши:
«Танцы под духовой оркестр.
Вход — 2 рубля.
Дети до 18 лет не допускаются».
...Мне снилась война, разоренный и весь в черных провалах Сталинград. Утром поднялся грустный, с ватной головой и ощущением, что заболеваю. Воспоминания и сны о войне, где было у меня столько горьких потерь и незабывавшихся до сих пор утрат, всегда вызывают печаль, а теперь к этому прибавлялась еще, видимо, и простуда.
Зло покосился на «стокмановскую» куртку и на открытие рождественского праздника на Александровской улице пошел в демисезонном пальто. В круговерти непогоды оно надежно укрыло меня сразу и от дождя, и от снега, и от ветра, и я благодарно вспомнил русскую пословицу о старом коне и борозде.
Александровская улица показалась одной из самых красивых в столице. Она увешана гирляндами цветных лампочек, здесь же высилась огромная нарядная елка.
Была суббота, и хельсинкцы с детьми на плечах вытеснили все автомашины с улицы в проулки. Осталась одна, и из нее доносился уже знакомый мне голос мэра Хельсинки.
— У нас есть поверие,— говорю Рае Рюминой.— Если человека слышишь дважды, то на третий обязательно увидишь.
— Господина мэра мы увидим пятого декабря, вдень вашего отъезда из Хельсинки.— И она передала мне карточку с приглашением на прием в мэрии.
Я не удивился.
С последними словами мэра над головами многотысячной толпы, запрудившей улицу, вспыхнули яркие россыпи лампочек. И толпа взрывается восторженным гулом одобрения. Машина мэра, разбрызгивая поверх людей синие и красные огни, тронулась. Увлекаемый толпой, я пошел вслед, ощущая, как над головою в месиве снега и дождя гудят и потрескивают гроздья многоцветных лампочек.
Через час я окажусь на банкете, который устроило общество коммерсантов Александровской улицы в ресторане универмага «Стокман», и каждый тост будет начинаться с этих лампочек.
Но сейчас я шел по нарядной улице и вдруг обнаружил, что я иду по улице, названной именем русского царя Александра II. А когда толпа вынесла меня на площадь, то узнал, что она называется Сенатской. Повернул голову и увидел прекрасное здание Смольного и нисколько не удивился. Я бы, наверное, не удивился, если бы здесь же обнаружил Адмиралтейство и петропавловский шпиль. Все нормально, все путем... Я на верной дороге к «открытию», которое объяснит все эти удивительные совпадения.
...Заканчивается изысканный рождественский обед общества коммерсантов Александровской улицы, и меня представили совсем молодому высокому господину — Илкке Арволу. Я удивился, узнав, что он директор столь знаменитого универмага. И тут же удивился еще раз, когда он свободно заговорил по-русски.
После полуторачасового обеда, где звучала только финская речь, я попал в родную стихию.
— Вы учились в Советском Союзе?
— Нет.
— Жили у нас?
— Нет.
— Где же вы так хорошо изучили русский?
— В Финляндии. В этом году я впервые побывал в Москве — вел переговоры о поставках товаров для посольств в вашей столице. Я изучал русский, учитывая широкую перспективу торговых отношений с Россией...
Вручая мне проспект товаров своей фирмы, Арвола улыбнулся:
— Покупайте только у нас, и ваше благополучие обеспечено.
Я согласился и рассказал о куртке.
Нет, вы не заболеете,— смеялся молодой коммерсант.— В нашей куртке не простужаются, если выпить русскую водку...
До конца дня я был в том же кем-то запрограммированном «биополе», а вечером со мною произошел анекдотический случай.
Поужинав в кафе своей гостиницы, я попросил кофе и пирожное. Официант удивленно посмотрел на меня и переспросил:
— Кофф? Бисквите?
— Да,— кивнул я, не понимая его удивления.— Каф-фе унд бисквите,— подтвердил я для верности на немецком.
Официант пожал плечами и удалился, а через несколько минут поставил передо мною роскошный бисквит и... бутылку пива.
— Я просил кофе!
Официант молча повернул бутылку ко мне золотой этикеткой, и я увидел на ней четыре больших красных буквы «КОФФ».
— ?!? Неужели здесь и кофе подают в бутылках? Налил в бокал, посмотрел на свет — янтарь. Пригубил. Отличное пиво...
Рассматривая этикетку, обнаружил русскую фамилию Синебрюхова, основателя фирмы, и дату «1819». Эту фамилию я уже встречал. Династия купцов Синеб-рюховых собирала произведения искусства. Многие картины Репина, которые я видел на выставке, из их коллекции.
Перед сном я опять читал Ганса Селье, и его тревога за человека и человечество передавалась мне. Главной задачей и целью жизни ученый видит достижение человеком внутреннего мира, а также мира между людьми и между человеком и природой. Сколько поколений билось над этими, казалось бы, само собою разумеющимися нормами общежития.
...Откуда в людях агрессивность и непримиримость? Почему без них нельзя... Я живу в чужой стране, хожу по незнакомым улицам и не чувствую себя отверженным и одиноким. Некоторые меня принимают за финна и заговаривают со мною. Я будто попал в магнитное или какое-то другое поле притяжения наших культур и историй, и мне легко... У человечества тоже одна история и одна культура, которые мы называем цивилизацией. Ей угрожает термоядерная катастрофа...
Об этом знают все, но мир, словно заведенный, не может остановиться. Американская печать восторженно пишет о лазерном оружии и о размещении его в космосе...
В Финляндии вторую неделю бастуют журналисты. Газеты и журналы не выходят, и хочется кого-то благодарить за это неожиданное и непривычное спокойствие, хочется сказать спасибо за то, что тебя отключили от тотальной машины тревоги и страха и ты хоть ненадолго можешь остаться самим собою.
Еще от своего отца в детстве я слышал слова: «Если хочешь сделать большое, начинай с малого, с себя». Селье говорит то же: начинай с себя, и ты переделаешь мир; добейся внутреннего мира и борись за гармонию между людьми, человеком и природой. Все так просто... Кажется, только бы все захотели... Но в мире много людей, признающихся в любви человечеству и ничего не делающих для человека.
А рождественские празднества в Хельсинки набирали силу. Меня пригласили на вечер в издательство «Отава». На следующий день я был на торжествах еще одной улицы— Зкспланады. Деловые люди этого района собрались в Шведском театре, поздравляли друг друга, пили традиционный горячий глек (напиток из вина с изюмом), вели беседы и жаловались, что без представителей прессы, которые продолжали бастовать и требовать повышения заработной платы, такие торжества скучны. Деятели искусства ругали работников телевидения, которые не поддержали журналистов, и агитировали купить билеты на концерт, его они организовали в помощь бастующим. Концерт решили провести в лучшем здании столицы, Дворце «Финляндия», где в 1975 году главы государств подписали Заключительный акт Хельсинкского соглашения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19