.. И скажи, разве такой ты человек, чтобы вот так, безоглядно, в бои-сражения кидаться с головой?
Хабрау молчит. В смерти Карасэс он винит только себя. А насчет боев-сражений, так тут Татлыбике противоречит сама себе. Ее же слова: у певцов Акмана и Суяргула в одной руке была домбра, а в другой сабля. Но нет у Хабрау сил, чтобы спорить с ней. Хорошо хоть, щадя душу Хабрау, байбисе не корит его тем, что Карасэс сбежала-то из-за него, и на этом спасибо. А если зайдет разговор об этом, что он сможет сказать? Ответ у него есть, но никому он его не скажет, если бы и открылся — наверное, не поняли бы...
Все это, по твердому его убеждению, случилось по воле самого Тенгри: на миг короткий Хабрау позабыл Энжеташ и посмотрел на другую — и небо осудило его. И теперь, душой и телом слившись воедино, Энжеташ и Карасэс стали вечной жгучей болью сэсэна. Как людям объяснишь это? Выходит, одно и то же чувство в одном случае Тенгри одобряет, а в другом за него же карает. А что живые на то и живые, чтобы метаться, искать и страдать,— до этого всевышнему и дела нет. Что ему разбитые мечты, пустые надежды? По нему, так только мертвые хороши в его прекрасных чертогах.
— Береги Айсуака, байбисе,— сказал Хабрау, стараясь отрешиться от невеселых этих дум.— Всадники, что напали на нас, в тот день его поминали. Не к добру это.
— Знаю, йырау, знаю... О своем побеге Карасэс одной только вдове Аргына сказала, клятву с нее взяла, что все лишь назавтра откроет. Но эта, не знаю, как и назвать, бедняжка ли, неряшка ли, разве такая женщина она, чтобы секрет в себе удержать? А тут еще и свое горе вконец извело. Часу не вытерпела, ко мне прибежала. Я тут же послала двадцать джигитов в погоню. Пятеро КарасэсиТабылдыка, уже мертвых, да и тебя самого привезли в аул, остальные бросились обшаривать леса и горы и вышли на след этих разбойников. Одного поймали.
— Кто же они такие?—приподнялся Хабрау с постели.
— Лежи, лежи, рано тебе еще вставать... Этот, как начала я его спрашивать, кто он и откуда, уперся, ничего говорить не хочет. Но жизнь дорога, как припугнула пыткой...
— Что ты с ним сделала?! — опять вскинулся сэсэн. Татлыбике насупила брови:
— Что, жалко стало? Эх, сэсэн, вас-то разве пожалели эти разбойники? Жив он, жив. Вот па ноги встанешь, увидишь. Я его в колодки забила. Чую — и тут рука Байгильде, его псы заступили вам дорогу. Эмир-то ногайский за жизнь упыря своего — сына Кутлыяра —велел принести голову Айсуака... Нет, не жалеть надо, Хабрау, твердым нужно быть и еще беспощадней, чем твой враг! Не жить нам без этой ненависти! — сказала Татлыбике, взмахнув камчой.— Мало было этим армаям бесценных жизней моих Аргына и Таргына, решили единственного наследника лишить Богару...
Байгильде, опять он, Байгильде... Да неужто на всей башкирской земле нет управы на него?
— Из войска какие вести?
— О том, что Юлыш разбил ногаев, ты уже, наверное, слышал. Но сам эмир с полутысячей разбойников успел уйти на тот берег. Не удалось нашим поймать его.
— А Байгильде?
— Этот пес продажный тоже куда-то скрылся. Силы у него немалые, тот, что сейчас у меня в колодках сидит, говорит, что две тысячи всадников. А тут еще часть Ти-мурова войска повернула на север, юрматинцы поднялись и бежали от него к излучине Сулмана. Видишь, сэсэн, не прибавила я тебе радости... Прольется еще кровь, море крови прольется еще...
Хабрау без сил откинулся обратно на подушку. Как он может тут из-за пустячной раны отлеживаться на мягких перинах! Его место в боевом строю. Нужно поехать образумить минского турэ Янбека и тех сайканских джигитов, что поддались подлым уговорам Байгильде и встали на путь измены.
Хабрау каждый день пил кумыс, мясную шурпу с курутом и ел мясо. Вернулся свет в глаза, посвежело лицо. Рана от сабли на плече почти уже затянулась.
Как только хватило сил подняться на коня, он сразу, несмотря на тошноту, на боль в плече, отправился к Таймасу-батыру. Его прятали в горах, неподалеку от аула. Порою он приходил в себя и сразу начинал просить пить. Уход заботливой травницы-знахарки, которая ни на шаг не отходила от него, ее лекарственные травы, барсучий жир, снадобья, изготовленные из змеиного яда, вырвали его из когтей смерти. «До осенних холодов вылечу»,— обрадовала она Хабрау.
Но пока что Таймас лежит в беспамятстве, не то что узнать человека, даже голоса его не слышит, много еще вынесет мук, прежде чем встанет на ноги, сможет взять в руки оружие. Но посветлело на душе у Хабрау. Не допустил Тенгри смерти батыра. Придет время, и поскачет он во весь опор на врага, еще скрестит с ним саблю! Скоро и согнутая стопятидесятилетним ярмом страна распрямится, вздохнет всей грудью. Вставай, батыр, вставай скорее! Твое здоровье, твоя мощь — это сила страны.
И сэсэн снова выходит в путь. На этот раз Татлыбике хотела дать ему пять-шесть провожатых, но Хабрау наотрез отказался.
— Неужто мало мне смерти Табылдыка? — сказал он и решил ехать один.
Айсуак, сделав вид, что не замечает встревоженных взглядов матери, вызвался с двадцатью своими товарищами проводить сэсэна.
Когда наступил миг прощания, Айсуак молча, без единого слова, крепко обнял его, ткнулся головой ему в плечо и вздохнул.
Понимает Хабрау: душа у Айсуака гордая, и горя своего, и раскаяния, и чувства вины, что несет неповинно, выдавать не хочет, С этими же чувствами выходит в дорогу и сам Хабрау.
Друзья Айсуака — юноши лет шестнадцати-семнадцати, уже с темным пушком на губе. Живые, бойкие, они Айсуаку, которого считают своим командиром, только в глаза и смотрят, ловят каждое его слово. Еще года два-три, и они тоже встанут на защиту своей земли. — Прощайте, джигиты! — сказал Хабрау.
Они же, поднимая коней на дыбы, объехали вокруг него и, крикнув:
— Счастливого пути, агай! — помчались домой.
И снова Хабрау в дороге, и снова гнет его плечи тяжкая ноша, снова в сердце боль и надежда. Но оглянулся он назад, посмотрел вслед мчавшимся с кликами и свистом юношам, и по лицу прошла скупая улыбка. Почти все они приходили к нему за грамотой, и всех он учил чтению и письму. Разум у них ясный, открытый. А у некоторых, как у птенца певчей птицы, у которого уже прорезывается голос и нескладное чириканье вдруг складывается в чистую трель, выявлялись задатки к пению и музыке. Не погибнут ли зернышки, что были посеяны в их души? Кто знает, может, в будущем книгу судеб башкирской земли будут писать не только сабля и копье, но начертает свои страницы, а то и целые главы перо науки и просвещения?
Сегодня Хабрау вышел в дорогу пораньше. Он слышал, что в дне пути отсюда, в среднем течении Иняка, Хромой Тимур поставил какому-то из своих сардаров большую гробницу. Сэсэн решил, что до вечера доберется туда, переночует в оставленном Богарой сторожевом отряде, а с зарею отправится дальше.
Удивительна природа в горах. Над хребтами Урала светит поднявшееся на две длины копья солнце, а впереди, над степью, сгущается огромная, в полнеба, черная туча, сверкнет порою молния. Куда, в какую сторону покатится этот ураган?
А здесь пока тихо. Дивный миг, когда горы и леса только что очнулись от сна. Журчание воды, трели птиц вторят перестуку копыт двух бегущих иноходью коней — и все эти звуки сливаются в одну мелодию. И в душе у сэсэна, вытесняя муть и горечь, взмывает быстрая мелодия, рождается песня.
О чем эта песня? Вон вдоль леса идет овечье стадо, пастухи с криками, помахивая длинными палками, гонят его. И так всю жизнь — весной направлять этот живой поток на яйляу, зимой — на тебеневку, укрывать от дождя и непогоды, охранять от разного зверья. Об этом песня
сэсэна. Еще — о величии и красоте Урала, о его суровой судьбе.
Гордые сказания давних лет вливаются в строки его песни. Мысленным взором Хабрау видит, как по горным склонам и широкой степи несется могучая конница. На помощь суровому к башкирам булгарскому царю, против меднолобого Субудая спешат ратники Урала. И в самом первом ряду на длинном, в пять аршин, древке бьется главный стяг объединенного башкирского войска. То там, то здесь в этом стремительном потоке трепещут знамена разных племен. На каждом — кожаные узоры: или дерзкий ястреб, или крутолобый волк, или орел-белогорлик... Смерть спесивому Субудаю!
Вдохновенная песня Хабрау вновь оживит уроки истории, и сегодняшним батырам, чьи сердца грызет еще сомнение, вернет надежду, даст рукам силу и сердцу задор. К единству зовет эта песня:
Уголек — живое время Через вечность вдаль течет. Часто сталкиваясь лбами, Семь чудесных льдин влечет.
По течению до цели Доберутся ли они? Ветер тучи разгоняет, Он пронзителен, силен. Гром гремит, не видно молний — Это край, что разобщен. Семь коней без толку ржут, Рвут друг друга и грызут. Кто разнимет их теперь? Иль их растерзает зверь? Состраданья зверь не знает, Норовит за глотку он. Эти семь коней строптивых — Наши семь степных племен.
Как бурная стремнина течет мелодия, шумит перекатами и, разбиваясь, взлетает брызгами. И, словно идя тяжкими излуками судьбы, сливаясь с громом копыт, пронзительным свистом, боевыми кличами, высвечивает она яростные, издревле идущие языческие чувства...
А тучи сгущаются, клубятся, наползают друг на друга и уже закрывают небосклон. Знает Хабрау, дорога, которую он выбрал, будет нелегкой. Грозные бури ждут его впереди, горечь новых утрат, крушение и надежда. Но остановиться он не может. Только в борьбе с этой бурей утешится его исходящее кровью сердце.
В одной руке домбра, в другой сабля будет у сэсэна...

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40