А наедине с собой станет, по примеру восточной поэзии, писать газели, касыды и даже большие дастаны. Не сегодня, так завтра, но они тоже найдут место в душе народа.
Два года, как Хабрау вернулся из Самарканда, он уже снова обжился на родной земле. И горести вроде бы поутихли, и к одиночеству своему привык. Душа мается, и вдохновение не дает покоя. Горе порабощенной страны, ненависть парней, взятых в Орду заложниками, горе юных цветущих девушек, угоняемых в гаремы богатых ногаев,— все в его сердце. Кажется, запоет он, и польются слова проклятия баскакам и ясачникам. Но язык словно на замке, где же ключ?
В этот раз дорога ему выпала спокойная, доехал он без всяких происшествий. Но судьба Хабрау, щедрая на беды, скупая на добро, следовала за ним той же мерной поступью, что и его конь, не отставая ни на пядь. События, которые на всю жизнь останутся в его сердце, уже поджидали его.
Хабрау вброд пересек Сакмару, пустил коня шагом вдоль берега. Вдруг он услышал песню. Пела женщина. Чем-то встревожила его эта песня, что-то знакомое почудилось в мелодии, которую приносили порывы ветра, и, забыв, куда и зачем едет, он, словно батыр, которого заворожил курай шайтана, повернул коня в поисках того родника, откуда лилась песня. Раздвинул осторожно тальник — вот он, глазок родника! Певучая усергенская девушка, мерно водя рукой, полощет вытянувшееся по течению белье и поет, забыв обо всем на свете.
Хабрау чуть не вскрикнул от удивления — девушка пела его песню!
Песня смолкла.
— Здравствуй, красавица! — сказал джигит и спрыгнул с коня.
Девушка вздрогнула, испуганно оглянулась назад. Увидев незнакомого человека при оружии и с конем в поводу, выпустила трепещущую в струях холстину и, метнувшись от берега, застыла на месте. От страха ли, от стыда ли глаза стали круглыми, светлое лицо покраснело, как луна на восходе.
А Хабрау, удивляясь ее красоте, сказал первое, что за язык зацепилось:
— Думал, что за ранний соловей, а это девушка Голубого Волка такая певучая...
Та же, видимо, по шутливому разговору парня поняла, что никакая опасность не грозит. Одернула одежду, поправила платок.
— Я тебя не узнаю, агай,— сказала она, глядя ему прямо в глаза.— Если в наше кочевье едешь, так поезжай, с пути не сворачивай, к мужчинам ступай... Чем девушек пугать.— И подняла лежавший на берегу валек.
— Ухожу, ухожу, красавица,— засмеялся Хабрау.— Не ушел бы, да оружие твое напугало меня.
Он на коне въехал в воду, отцепил зацепившуюся за ствол ивы длинную холстину и, подавая девушке, сказал:
— Не ходи одна, еще украдет кто-нибудь.
Тонкие брови ее сердито сомкнулись над закрывающим лицо краем платка, но глаза смеялись.
Что за диво? Красота незнакомой девушки, певучий ее голос, сдержанный разговор, настороженная готовность вмиг, как чуткая косуля, сорваться с места, скрыться, а не скроется — так защитить себя... все так и стояло перед глазами. И день посветлел, и небо поднялось еще выше, и все невеселые мысли, и печаль в душе сэсэна ушли куда-то. Едет, и, как солнечный блик, бродит по лицу улыбка. А сам невольно обернется и посмотрит назад, проедет немного и опять обернется и радостным взглядом обежит ровную стену тальника. И все слушает, не послышится ли песня опять?
Нет, больше песня не слышалась, но все вошло в сердце — лицо ее, стройность, голос, взгляд в розовом свете красного тальника и светлой бегущей воды... Покачал головой Хабрау: бывают же такие красивые девушки — что крутые брови, что прямой взгляд ярких глаз, что мягко-звонкий голос, как журчание родника.
Иылкыбай встретил его радостно, как долгожданного сына, не знал, куда посадить. За легкой трапезой долго, подробно расспрашивал о делах кипчакского племени, радовался, что друзья, знакомые живы-здоровы, а тех, кто ушел в мир иной, поминал добрым словом.
Йылкыбай-йырау ростом небольшой, телом сухощав, самый обычный с виду человек. И часто поглаживает реденькую бороду, как поглаживал бы ее любой старик из кочевья Хабрау, порою и слезы навернутся на глаза. Парня даже сомнение взяло: «Может, я не к йырау, а к какому-то другому Йылкыбаю попал?»
Но тут Иылкыбай взял домбру, провел пальцами по струнам. Хабрау еще грешную свою мысль не додумал, как домбра заговорила.
И опять мелодия показалась молодому сэсэну знакомой. Так ведь... Это он, Хабрау, сочинил ее. Что же это? А может... это и не его мелодия, может, услышал когда-то, а потом вспомнил, посчитал своей и, сам того не зная, повторил мелодию Иылкыбая, только чуть изменив ее? Стыд, вот стыд-то какой... И девушка пела эту песню. А он еще порадовался: вот, дескать, даже сюда дошла моя песня! Безумный!..
Лицо словно пламя лизнуло, он поник головой. А домбра звенит, домбра печалится. Но знакомую мелодию Иылкыбай ведет по-иному, больше в ней задора, больше страсти. Вся стать Йылкыбая, весь его вид, вызвавшие поначалу разочарование Хабрау, изменились до неузнаваемости. Мохнатые брови сошлись, искры мечутся в глазах, и даже плечи раздались вширь. А тело то склонится над домброй, то распрямится гордо; как быстрые птицы, летают руки, глазом не уследишь.
— Афарин, отец! — сказал он, одолев стыд, когда тот закончил играть.
— Нет, йырау, это тебе спасибо. Узнал, наверное, свою песню? Наши джигиты запомнили и к себе в кочевья привезли. Очень уж мне по душе пришлась.
— А я-то подумал...
— Я немного изменил, не обижайся...
Хабрау не знал, что и сказать, только радостно улыбнулся ему. Снова рядом сидел маленький сухонький старичок с редкой бородкой и мягкими быстрыми глазами, но Хабрау уже видел, какая в нем могучая сила.
Посидели, еще поговорили, потом старик дал ему джигита в сопровождение и сказал:
— Старики — народ многословный, утомил я тебя, ступай, сынок, прогуляйся, наше житье-бытье посмотри.
Когда Хабрау, обойдя кочевье, снова вернулся в юрту, день уже клонился к вечеру. Джигиту, который водил его по кочевью, о встрече на берегу Сакмары он и словом не обмолвился, однако, сам себе удивляясь, все время поглядывал по сторонам, не покажется ли та девушка, но нигде ее не заметил. Наперед не загадывал. Что будет, то и будет. К добру ли, к худу ли, но красивая усер-генская девушка уже заронила ему в душу огненный уголек.
Возле юрты Йылкыбая в большом казане варится мясо, женщины суетятся, накрывают застолье. Сам же хозяин сидит на сложенных друг на друга кошмах в окружении четырех мужчин, беседуют о чем-то, лица у всех сумрачные.
— Иди, иди, гость, вот сюда садись.— йылкыбай показал на место рядом с собой. Познакомил Хабрау со стариками и с главой рода Юлышем.
Джигит обошел всех, поздоровался обеими руками и сел на указанное место.
— Дела-то не складываются, сынок, званые гости гостевать отказываются.
Вопросительный взгляд Хабрау обошел всех сидящих.
— Вот глава рода расскажет,— показал хозяин на Юлыша.
— Хоть и молод ты, сэсэн, но имя твое усергенам известно,— сказал Юлыш.
— Оставь, агай! Мое сэсэнство и в своем кочевье-то... Но Юлыш его слова пропустил мимо ушей.
— Особенно молодежь твои песни любит, считает их своими. Из почтения к имени славного Иылкыбая ты дальнюю дорогу посчитал близкой, приехал к нам, и твой приезд прибавил нам радости. Погости, пока душа не насытится, поживи с нами, посмотри усергенскую землю. А те... другие званые гости, сэсэны, как я понял, испугались. Услышав, что Йылкыбай-йырау певцов созывает, юрматинский сэсэн Акай переманил их к себе, созвал на свой айтыш. Каждому, кто придет, обещал дорогой зилян, а кто не послушается, тем пригрозил Ордой. Вот так, Хабрау-сэсэн. Акай тем и живет, что ногайскую посуду вылизывает, про это слышал, наверное.
Аксакалы, сидевшие до этого молча, поддержали главу рода:
— Верно сказал Юлыш-турэ, в самый раз!
— Лизоблюд Акай, оттого и голос у него жирный.
— И сэсэнов трудно винить. Когда над страной сверкает сабля, опасно с Акаем ссориться. Если ногаи заявятся, какая сэсэнам защита от меня? — сказал Йылкыбай, тяжело вздохнув.
— Так неужели, отец, оттого лишь, что не приехали сэсэны, песню свою, слова, что из сердца рвутся, в себе задавишь? — вмешался в разговор Хабрау.
— Народ ждет,— поддержал его Юлыш.
— Нет, уважаемый Юлыш, нет, сэсэн! Смысл-то моего нового кубаира — тем трусам на голову град, в печень Акаю яд. Придет день, в глаза им скажу. А сегодня будем слушать домбру и песни Хабрау-сэсэна.— Старый певец положил руку джигиту на плечо.
— Что ты, отец, как же так! — всполошился Хабрау.— Рядом с мастером, говорят, придержи руки, рядом с сэсэном придержи язык. Кто я такой, чтобы перед тобой песни распевать? У меня и рот не раскроется...— Он покраснел и хотел встать с кошмы.
Йылкыбай, нажав ему на плечо, заставил сесть на место.
— Про ту твою песню говорю. Очень уж за сердце берет. И к тому же... чтобы по воде вплавь пуститься, сначала макнуться надо, снять озноб. Сам же говоришь, нельзя песню, что из сердца рвется, в себе задавить.
После этих слов Хабрау взял в руки домбру, но сказал, что лишь попробует спеть какой-нибудь кубаир Йылкыбая, и строки, в которых он призывал к согласию и единению, пел с особенным чувством:
Имя Воин — только лесть. Для того, кто множит месть,
Вместо ястреба гуся Подстрелит, сочтя за честь. Край огромный — семь племен, Разорен и скуден он: Набегают чужаки, Раздирают на куски.
Разом плюнуть — море будет. Разом встать — им горе будет.
Тем временем один за другим подходили старики, батыры из соседних становий. К концу трапезы народу возле юрты уже собралось видимо-невидимо.
Хабрау тайком поглядывал на стоявших в стороне женщин, искал ее. Удивительно, разве мало он видел красивых девушек, но почему ни одна не задела сердца? Хотя бы Карасэс — разве не из таких, чтобы полюбить без памяти? А эти усергенские черные брови, вспомнит их, и — что за наваждение? — слегка кружится голова...
Энжеташ — Жемчужинка — так звали ее. И пришла она на песенный майдан позже, потому что все заботы большой семьи, можно сказать, на одних ее плечах. Пока трех коров подоила, пока ужин приготовила...
Она совсем маленькой лишилась отца и матери, росла в доме стареющего уже дяди, не было у нее ничего своего, даже хроменького козленка, и даже хырга туе 1 ей не сыграли, нянчила детей, с малых лет была в работе, до шестнадцати жила — глаз от земли не поднимала. Нет, зла ей не чинили, голодной не ходила. Росла, как растут все другие дети. Но все равно на душе у Энжеташ была щербинка. Все взрослее становилась она, яснее и шире становилось сознание, и все глубже уходила в сердце горечь, что так и не узнала материнской ласки и некому открыть свою душу. Пела тайком песни, что слышала от девушек и молоденьких сношек, и в том находила грустной душе утешение. Говорят же, сиротки всегда певучи.
Пока Энжеташ развязалась с домашними делами, приоделась как могла и пришла к юрте Йылкыбая, празднество уже почти закончилось.
«Ты бы еще дольше копалась! Хабрау-сэсэн кубаиры нашего Йылкыбая говорил, а ты и не услышала!» — шептали подруги. А шепот их огнем пробегал по сердцу. Энжеташ протиснулась вперед. Прошла, увидела бьющего по струнам парня, и... не прикрой она вовремя рот краем
1 Хырга туе —обряд помолвки, который играют будущим жениху и невесте еще в малолетстве.
рукава, вскрикнула бы от удивления. Сэсэн, которого ожидали с кипчакской земли, был тот самый джигит, от которого она, когда полоскала белье, собиралась отбиваться вальком.
Хорошо, что никто не заметил, как Энжеташ в испуге отпрянула за спины девушек. Знал бы кто, что она днем видела сэсэна и так неучтиво обошлась с ним, закричала: «Ступай своей дорогой!» — со стыда бы умер.
Стыд-то стыд, но глаза ее все на том, бьющем по струнам парне, никак отвести не может. Хабрау тоже ищет кого-то, быстрый его взгляд то и дело обегает толпу. Может, ее, Энжеташ, ищет?.. Нет... просто так смотрит... Словно луч прошел в щель меж головами, осветил ей глаза... Энжеташ зажмурилась... и пробежала дальше. Такой статный парень, красивый обликом, и к тому же сэсэн — как же, заметил он шестнадцатилетнюю сиротку...
Домбра вдруг замерла.
— Когда подъезжал к вашему аулу, встретил я возле воды девушку, белье полоскала,— словно бы сам с собой заговорил сэсэн. Чуть улыбнулся: — Удивительной красоты! Но, похоже, грозная очень. Чуть меня бельевым вальком по голове не огрела.
«Ах!» — Энжеташ двумя руками закрыла рот. Бросилась бы со всех ног прочь, черного-белого не видя, куда дурная голова понесет, но страх, что выдаст себя, удержал ее.
— Какая из вас сумела приворожить гостя нашего? Где она? — стали спрашивать в толпе, и женщины быстро-быстро зашептались, подталкивая друг друга локтями, прыская от смеха.
Очень скоро они перебрали, кто чем занимался, и выяснили, что никого сегодня, кроме Энжеташ, на реке не было. И вдруг две сношки-молодушки взяли ее — стояла зажмурившись и воздух из груди боялась выдохнуть — с двух сторон под локти.
— Вот она, йырау! Энжеташ ты видел! — И, пересмеиваясь, вывели отбивающуюся девушку на середину круга.
— Отпустите... нет!..— Энжеташ закрыла лицо платком и, пытаясь вырваться, забилась как птица, попавшая в силки. Из глаз брызнули слезы.
Парням потеха:
— Смотри, смотри, на сэсэна валек не забоялась поднять, а сейчас испугалась!
— Прямо стригунок, который еще уздечки не знает, а?
— А мы ходим, как слепые, и красоты ее не видим!
— А увидел бы? К ней и близко не подступишься! А Хабрау не скрывал своего восхищения.
— Да, есть с чего парням сойти с ума,— сказал он. И, пожалев Энжеташ, сказал со смехом: — Отпустите ее, отпустите! Не то опять за валек возьмется!
Энжеташ густо покраснела и, даже не отерев слез, бросилась к подругам. А те принялись ее шутя успокаивать.
— Ладно, сэсэн, пока домбра твоя не остыла, послушаем еще твою песню!— сказал один из стариков, решив, видно, положить конец этой внезапной забавной суматохе.
Но Йылкыбай, мелко рассмеявшись, сказал:
— Ай-хай, не знаю... Боюсь, теперь, как увидел сэсэн нашу красавицу, язык у него начнет заплетаться!
Старик радовался бесхитростной шутке Хабрау, его простодушному, как и присуще молодости, озорству и тому, что народ уже успел полюбить его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40