Чует Богара, по взглядам чует, не любят Зумрат в доме бея. А старшая байбисе Татлыбике — уж на что нравом горда и на руку тверда,— даже она остерегается задеть молодую наперсницу. Она-то сумела бы обуздать ее, на каленую сковородку бы посадила, но помнит, что за спиной этой бодливой козы вся ногайская мощь.
Ни в чем Богара не может упрекнуть Татлыбике. И она держит себя так, словно ей упрекнуть мужа не в чем: ни в том, что женился на девушке, которой скорее бы пристало выйти за кого-нибудь из его сыновей, ни в том, что на все проделки юной женушки, на нрав ее спесивый и брыкливый закрывает глаза. Изъявит бей желание — в неделю, может, раз — переночевать в юрте бай-бисе, а она: «Ступай, отец, еще Зумрат заревнует. Сам знаешь, где юность — там и дурость, пора обидчивая. У нее ночуй». «А как же ты—или не ревнуешь? Ты ведь и сама что молодая невестушка»,— тянется Богара обнять ее. «Оставь,— увертывается байбисе от его объятий,— прошла наша пора, чтобы сидеть в обнимку. Небось стыдно...»
Когда же разговор заходит о заботах большого мира, ум у Татлыбике — что у бывалого мужчины, советует ногаев не дразнить, гордыни их не задевать, а вот своих турэ в руках держать крепче, к простому люду быть снисходительней. Вот и скажи, что не живет делом мужа, большими его заботами. Да, ум Татлыбике до таких глубин проникает, до каких не всякий мужчина додумается. «Придет день, отец,— ободряет она,— наш день, и эти унижения забудутся». Ради того дня согласна сегодняшние обиды молчком глотать, гордый свой нрав держать в узде.
Все видит Богара, все понимает. Цепным своим псом хочет сделать его Орда. Чтобы он башкир, расселившихся в предгорьях Урала — тунгауров, усергенов, кипчаков, кочующее в верховьях Яика, возле Кырктау, племя тамьянов, драчливых бурзян, занявших подножия голубой горы Иремель,— всех держал под своим дозором, каждый шаг сторожил, вовремя собирал и отправлял в Орду ясак и иные многочисленные подати — вот его обязанности. Чуть задержка вышла — баскак с двумя десятками головорезов тут как тут. А явился баскак — беда на страну хуже мора. Ордынские живоглоты и без того жалости не знают, а тут ходят из кочевья в кочевье, уже вовсю, открыто грабят и терзают народ. У кого скота нет — сына или дочь в рабство забирают, у кого детей нет — самого или жену.
Идут-текут думы и опять к ним возвращаются — к сыновьям, заветным стрелам из отцовского колчана.
Изрядно же хитрости, выдержки, ума понадобилось, чтобы отвести все козни ногаев, уберечь детей, оставить их возле себя. Несколько лет уже сидит он беем, а есть ли покой хотя бы в собственной юрте, в собственной семье? В войске Орды сложил голову смелый, как барс, быстрый, как летящая со свистом стрела, отважный Таргын. А прошлым летом явился баскак и насел на Богару, требовал, чтобы теперь уже отдал в орду Аргына, отцову надежду и опору. Ратному, дескать, ремеслу выучится и вернется домой опытным воином, львом матерым, крепким щитом страны... «Воином», «львом», «щитом»... Скажи уж: хотим взять бейского сына заложником. Подлая тварь! Десять дойных кобылиц отдали ему вместо Аргына — только тем и заткнули глотку. А ногайские сваты — где уж там за свойственника заступиться! — напротив, знай тому поддакивают.
Как бы там ни было, но сумел бей оставить сына под своим крылом. Иначе как бы он народу своему в глаза смотрел, что сталось бы с властью и достоинством бея, если он даже собственного сына не смог уберечь, как бы верили ему? А по совести говоря, Аргын этого не понял и не оценил, отца своего, которому недавно только пятьдесят исполнилось, считает уже стариком, и не терпится ему место бея занять самому. И нравом горяч, крут, думать некогда, где ухватится, там и ломает. Станет беем, того и гляди, всю мощь, что Богара изо дня в день по крупицам собирал, пустит на ветер.
Младшенький Айсуак совсем на старшего брата не похож. Пятнадцати лет женил его Богара на Карасэс, вдовой своей снохе. Вот и живут невпопад: Карасэс сама по себе, Айсуак сам по себе, и совсем не похоже, что в одно сольются. Жену Аргына послушать, так они и спят врозь. Зато где песни поют, где домбра звенит, там и Айсуак все дни напролет. Добро, хоть письму и чтению от Хабрау выучился. А книжное слово худому не научит. Одна жалость— ратного дела совсем не любит, нет в нем воинского задора. Правда, в стрельбе из лука, в борьбе и джигитовке он среди ровесников не из последних, но к военному искусству и политике — вовсе никакого интереса. Когда бы не это, Айсуака, а не Аргына назначил бы бей своим преемником. Нет, не знают, не ведают сыновья забот и надежд отца. Один топором машет, сук, на котором сидит, норовит подрубить, другой из детства никак не выйдет. Душа бея огнем горит, даже мысли о кочующих в степях бесчисленных стадах и табунах, о том, что десять лет уже, с получения тарханского ярлыка, он свободен от ясака и пушной дани, не приносят утешения. Где уж там утеха, если из-за уступок Орде ропщет народ, проклинает его втихомолку. Сколько раз собирался он, махнув на все рукой, подняться и откочевать со всеми стадами да скарбом на север, на ту сторону Акхыу. Уж, верно, катайцы и табынцы не прогнали бы его, дали сколько-нибудь земли. Да нет, разве покинешь родные степи, где родился, где вырос... Ладно, решился, скажем, поднялся и ушел. А что там, одному аллаху ведомо, то ли выиграешь, то ли проиграешь. А рука у ногаев длинна, месть беспощадна. Того и гляди, следом пойдут, злодеи, весь твой род до последнего человека вырежут. Вот и терпит против воли своей Богара, носит тугой хомут Орды. Не терпел бы — да над головой острая сабля посверкивает.
Вот так и жил-крутился бей меж двух огней. Льстил-уговаривал, поил-угощал заклятого врага, взятки совал, посулами да подарками заваливал, порою и смутой попугивал, но отродье Шайбаново на эту сторону Яика пока что не пускал. Нынче весной, еще дороги не просохли, опять объехал кипчакские и усергенские земли, с почтенными главами родов, мудрыми аксакалами повидался. Где намеками, а где и в открытую поговорили о том, что снова всколыхнулся и замутился мир, что Хромой Тимур собирается схватиться с ханом Тохтамышем, а тут и в самой Орде беспорядки, снова появились домогатели на ханский престол. Разговоры долгие, а намек один и ясный: вы тут не спите, случится что — надо быть готовым о себе подумать.
А что удивительного, если Богара ухватит случай за гриву и станет ханом в своей стране? Разве лет тридцать— тридцать пять назад, когда был он еще безусым джигитом, Тугыш-бей, глава минцев, кочующих по берегам Демы и у Асликуля, или Байсура, что из устья Караидели, не сидели ханами великих земель и племен? Чем Богара хуже их? И опыта, мудрости по годам своим, а то и выше набрал, и богатством известен. Сила есть, и такая, что страна, как гарцующая лошадь, будет послушна в его руках. А надежная опора? Вот она — четыреста воинов в седле. Барсы, а не джигиты. Взлетит бей на аргамака, взмахнет саблей, бросит клич — и недели не пройдет, десять — пятнадцать тысяч войска станет под его знамя.
Как раз в дни, когда он эти мечты, заветные и заманчивые, лелеял, словно воробышка в ладони, в бесконечных поездках исподволь, не спеша склонял на свою сторону надежных соседей, уважаемых людей дальних и ближних родов, прибыл к нему тот ханский фарман.
1 А к х ы у (А к с у) — река Белая.
Ударь гром с ясного неба, не так бы удивился бей. В фармане было сказано, чтобы в течение двух недель бей собрал войско в пять тысяч всадников и привел его к устью Иргиза. Сверх того надлежало доставить на воинские нужды хана пятьсот лошадей, пятьдесят верблюдов и еще три тысячи овец на убой.
Десять всадников, что доставили сей ярлык, даже не подождали, пока закипят котлы и будет готов обед. Перекусили наспех всухомятку, дали небольшой отдых лошадям и поскакали дальше. И все же собака, она и есть собака. Десятник — ханское слово, видишь ли, везет — даже не поговорил толком, все лаялся и грозил. А вот трех лучших бейских скакунов вырвал на подмену своим клячам: дескать, дорога дальняя, ему отсюда в верховья Демы скакать, а там к Асликулю.
«Ага, похоже, подол-то у вас загорелся»,— усмехнулся им вслед Богара. Посмеяться-то посмеялся, но только и крякнул от груза, что лег вдруг на плечи. Шутка ли, только лошади начали по молодой траве отъедаться — и собрать войско! И овцы недавно оягнились, где уж тут на убой отделять.
Ладно, скот, хоть с грехом пополам, собрать можно. А что скажут старики, народ что скажет? Согласится ли чернь в ханское войско идти? Как разошлись по стране тревожные слухи, затлели в народе искорки смуты. Того и гляди, полыхнет.
Вот нахлынут полчища Хромца, кто знает, может, будет еще и Тохтамышевых ужасов похлеще. И гонец-то — черное рыло, чтоб лишай и короста его изъели! — ничего не объяснил. На расспросы бея — причем самым любезным тоном — рявкнул: «Он еще будет ханский фарман обсуждать! Велено — исполняй!»
Выходит, кляни не кляни, а велено — исполняй. Богара, разослав гонцов в ближние кочевья кипчаков, усергенов, тунгауров, созвал на совет известных среди башкир аксакалов и батыров. Пока дождался дня, когда собрался совет, весь извелся. Куй железо, пока горячо,— а тут и железо было в самом накале, и молот уже занесен. Опустить бы молот, рука уже немеет, но башкирский бей обдумывает, взвешивает, на кого можно опереться, а кого нужно опасаться. Что скажут старики? Может, поддержат давний тайный замысел бея и по его настоянию решат уйти в глухие ущелья Урала, в глубь страны, схорониться и ждать конца войны? Но случись так — значит, меч мятежа вынут из ножен. Тогда уже назад пути нет — до победы или до погибели, но биться
до конца. Тогда объединенное войско башкирских племен под руку хана не пойдет, наоборот, ударит ему в спину. Вопросы, один другого страшнее, терзали рассудок, как ястреб, бьющий тетерку. Что делать? Отважиться, подняться или — что есть, мол, то и праздник — тащить, как послушный верблюд, ногайскую поклажу и дальше?
Ночь накануне совета Богара провел без сна, встал рано, не находя себе места, измаявшись ожиданием, взял с собой двух немых охранников и еще пять-шесть ратников и поехал на другой берег Сакмары, туда, где верстах в десяти от кочевья паслись его табуны. Поехал, посмотрел. Табуны-то в целости и сохранности, что им сделается? Порою проржет заливисто горячий жеребец, жидкие в суставах жеребята скачут, задрав хвосты, а кобылицы стоят, положив голову на шею соседке, и словно секретничают о чем-то. Обозрел Богара свои неисчислимые, разбредшиеся во весь окоем стада и вроде немного успокоился. Он подозвал старшего табунщика и велел потихоньку начать отгонять табуны в сторону гор и через неделю ущельем Сарыкташа идти на север, к берегам Иняка, и строго-настрого наказал, чтобы об этом никому ни словом, ни намеком. С тем бей и отправился домой.
Проехал ли с полпути, нет ли — на пересекавшей дорогу тропе ему попался один из джигитов, что держали караул по берегу Яика. Дозорный ехал верхом и гнал перед собой какого-то пешего чужака.
Богара велел охране, кроме двух безъязыких, отъехать в сторону. Если секрет какой, им лучше не слышать, от немых же опасности нет.
— Этот оборванец тебя спрашивает, бей-агай. Срочная, говорит, весть, но только для твоих ушей. Больно уж подозрительный. И язык от нашего отличается. Прикажи, бей-агай,— и размозжу ему голову! — сказал дозорный, поигрывая палицей.
— Где поймали? — спросил Богара, окинув чужака взглядом: ветхий зилян, островерхая шапка, глаза блестят.
— Через Яицкий брод шел. Вот, в мешке двух голубей нес, бей-агай. Один белый, другой сизый. Живьем съесть, что ли, хочет, сыроед? Что прикажешь, может, выпустим их?
— Отдай ему,— ответил бей, насторожившись.— Ладно, иди, скачи к своим. Будьте всегда так же зорки. За хорошую службу велю доставить тебе одну овцу.
— Хай, живи тысячу лет, бей ты наш! — гаркнул парень и поскакал обратно.
— Кто таков? Чего ходишь по моей земле?
— Дервиш я, уважаемый Богара-бей. Брожу по миру путями аллаха.
— А мне что хотел сказать?
Дервиш, сглотнув слюну, сказал охрипшим голосом:
— Еда у меня кончилась. Со вчерашнего дня крошки во рту не было. А идти далеко. Может, думаю, Богара-бей даст пищи в дорогу, щедрость его известна. С тем и шел.
«Врешь, блестящие глаза! Другое в голове держишь»,— подумал Богара. Но долго разговаривать на виду у стоящей неподалеку стражи не захотел.
— Добро пожаловать, коли так, поедем в мой аул,— сказал он, трогая коня.
Дервиш пошел рядом.
Когда пришли, Богара пригласил его в белую юрту.
— Спасибо, достопочтенный бей,— ответствовал тот, низко поклонившись,— меня до сана своего гостя возвеличил. Но только и у юрты бывают уши. Лучше будет, если весть, которую я принес тебе, услышишь только ты.
Скатерть расстелили на траве в тени березы. Гость ел быстро, жадно, но чуть насытился — вытер рот и огляделся по сторонам.
— От разящего Меча Аллаха, Владыки Вселенной, от великого эмира Тимура славному турэ башкирской страны Богаре привез я привет,— сказал он.
Богара сразу почуял запах опасности, исходивший от этого дервиша с блестящими глазами, но такого не ожидал. Его бросило в жар, острым всплеском поднялся кумыс в чашке, которую он держал в руке. Схватил другой рукой камчу, что лежала рядом, процедил сквозь зубы:
— Как у тебя язык повернулся такое сказать? Здесь, за моим дастарханом? Дервиш ты или лазутчик — а на аркане побежишь в Орду!
— Суд бея в его руках.— Чужак твердым взглядом встретил рыскливый взгляд бея.— Что ни сделаешь, на все твоя воля. Но прежде выслушай. Весть моя такая, Богара-бей: дни Тохтамыша-разбойника сочтены. Страну башкир великий наш падишах берет под свое крыло. Нел и кто его встретит с открытой душой и широкими объятиями, кто не будет преградой на его пути — тому не знать беды и не изведать проклятия эмира
Звон металла услышал Богара в шепоте странного гостя и оробел еще больше. Но оглянулся на стоявших шагах в тридцати стражников, устыдился. Этот человек, назвавшийся дервишем, говорит слова, которые могут стоить головы — или бея, или его собственной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40