..»
— Нет... я не верю... Ты выживешь... Я не отдам! — Крупная дрожь трясла его, и с помутившимся рассудком он прижал ее голову к груди, погладил мягкие, шелковистые волосы.
— Спаси меня, Хабрау... спаси...— Энжеташ дернулась, выгнулась и опала. В полузакрытых глазах на светлом, еще не изменившемся лице появилось выражение удивления и боли.
Хабрау, сжав в объятиях тело любимой, лежал неподвижно, потом поднял лицо, опустил мертвую Энжеташ на землю и вскинул руки к небу:
— Ты, безжалостный Тенгри! Видишь ты это злодейство? Не видишь! Будь ты проклят! — крикнул он.
Воины, оставив лошадей, окружили их. Плечи понуры, глаза — в землю. Один из них, постарше, положил руку на плечо Хабрау:
— Осторожней, сэсэн, Тенгри не касайся. Судьбу не обойдешь, уж как начертано.
Хабрау не слышал его. Не слышал он и того, как подъехали Йылкыбай-йырау с Юлышем, подсели к нему, мягко утешали, и того, как сбежались женщины и, сгибаясь в рыданиях, принялись оплакивать Энжеташ. Черная ночь покрыла мир...
Юлыш и Йылкыбай не сумели удержать трясущихся от гнева джигитов Голубого Волка. Тут же на суку ближайшего дерева они повесили налетчика-убийцу. Только и узнали, что он из рода киреев. Он видел свою вину и пощады не просил. Лишь когда уже натянулась веревка, он раздвинул петлю и закричал:
— Будьте вы прокляты, Кутлыяр-армай, и ты, вор Байгильде! Тысячу раз будьте прокляты!..— и с этими словами умер.
Юлыш начал дознание. Привели двоих пленных. Того детину, который чуть не раскроил дубинкой голову Хабрау, и парня с перебитой рукой. Действительно, узел этого вероломства был завязан Кутлыяром и Байгильде. Оказывается, у одного из них в роду киреев, кочующих по ту сторону Яика, есть какой-то дальний родственник, а у другого сваты. С их помощью те два разбойника собрали в этом роду десятка два нищебродов, накормили их досыта, до отвала, обещали каждому по верховой лошади и уговорили напасть на кочевье Голубого Волка.
Это выяснилось быстро. Но больше Юлыш ничего не узнал. Почему киреи напали на кочевье Иылкыбая, а не на какое-то другое, заранее было решено похитить или убить Энжеташ, то ли так все сошлось — осталось тайной. Предводители баранты умчались, а убийца уже висел высоко и смотрел вслед убежавшим товарищам. Но ясно было каждому: и ногаи, и прихвостень их Байгильде, учинив это злодейство, хотели посеять вражду между потянувшимися к согласию кипчаками и усергенами.
Теперь уже не думали о том, что лето — самая красивая пора — наступает и можно, как договаривались Богара с Юлышем, провести байгу двух родов. Эта баран-та и вовсе разбила надежды на скорый мир и согласие между соседями.
Немного прошло времени, и младший брат Юлыша, не сказав старшему брату ни слова, повел джигитов на земли Байгильде и пригнал оттуда пятьдесят голов племенных коней. В отместку за это головорезы Байгильде среди ночи налетели на усергенский аул, разорили и пожгли юрты, угнали скот. Даже мирный нравом Таймас-батыр не удержался, напал на одно из становий Юлыша. Байгильде и это в радость. Принялся уговаривать Тай-маса, будто тот невесть какой подвиг совершил: «Переходи в мои кочевья, во главе своего войска посажу!» А батыр от стыда за содеянное готов был прибить Байгильде на месте.
От огня пал расходится, от мести месть множится. Вместо того чтобы разом с двух сторон ударить по кровным врагам ногаям, кипчаки и усергены начали междоусобицу. Теперь лет пять нужно Богаре и Юлышу, чтобы как-то затушить этот пожар...
* * *
Лицом как пепел стал молодой сэсэн, губы сомкнуты так, словно не разомкнутся больше никогда. Взгляд мертвый.
Он вернулся в свое становье. Без чувств, без мыслей сидел в душной юрте или, словно прячась от сородичей, одинокий носился по степи. «Что с тобой, что сделалось? Ведь юродивым уже становишься!» — причитала сестра. Женщины и дети при встрече с ним в испуге и удивлении шарахались в сторону. Он же не видел и не слышал ничего, и ничто не могло вывести его из омертвелого покоя.
Сокрушив все опоры его души, кромешною мглой застлав ясный день, прокатилась черная буря. Во что ему веровать теперь, какая для него отрада в этом мире, оглохшем и потухшем? И ласковая его мать, которая с колыбельными песнями качала его зыбку, волшебными сказками приоткрыла неведомый мир и пустила свет в его младенческое, пустое еще сознание, и отец, широким своим плечом ограждавший сына от бед и лишений, уже давно в сырой земле. Любимую — нераскрывшийся, еще только дрогнувший лепестками цветок — скосил заморозок. Куда пойдет, где голову приклонит, кому изольет свою печаль молодой сэсэн?
Из тех, кто мучил его в Самарканде, кто отправил в изгнание Миркасима Айдына, из той же своры — злобный пес Байгильде. У змеи повадки повсюду одинаковы. Неужто ни Аллах, ни Тенгри не видят их, не ужасаются их бесчинству, тому, как губят они человеческие жизни?
На эти горестные вопросы ответа у Хабрау в душе не было..,
8
Когда Богара услышал, что киреи по наущению Байгильде напали на кочевье Йылкыбая и убили невесту Хабрау, он без сил опустился на кошму. «Ну вор! Злыдень, кровопийца...» — сыпал он проклятия на голову свата. Только было замирились с усергенами, как опять этот разбойник змеей прополз между ними, в уже затухающем жаре раздул синее пламя, и снова занялся пожар. Что делать, как остановить бессмысленную распрю?
Первая мысль была — напасть на кочевье сайканов, связать вора по рукам и ногам, собрать совет всех кипчакских старейшин и бросить Байгильде им под ноги. Но подумал-подумал и понял: только замахнись на этого вора, весь род за дубье схватится. В собственном племени кровь прольешь и ногаям дашь готовый повод послать войско на башкирскую землю. Кутлыяр-то, видать, на это и рассчитывал, когда науськивал Байгильде на усергенские кочевья. Во-первых, они, дескать, своего неустойчивого свата защищают, во-вторых, спасают кипчакское племя от внутреннего раздора и разорения. И кончится тем, что самых сильных джигитов обвинят в мятеже и отправят в Орду. Нет, схватить Байгильде не удастся.
Эти взаимные налеты, баранта, ограбления вызвали брожение и в потаенном войске Богары. «Съездим, поучим уму-разуму усергенов»,— говорили джигиты. Это понятно, Аргыну неймется, его козни. Изныл от без делья, кровь закисла, бродит. Даже Таймас-батыр — под пятьдесят уже, многоопытный, заматерелый воин, сколько крови видел — и тот бестолковым словам Аргына поддакивает.
А Байгильде затих, поджал хвост. «Приболел малость, как поднимусь, сам, без зова явлюсь»,— ответил он гонцу Богары.
Оставалось одно — забыть гордость и самолюбие и как-то встретиться с Юлышем. Через посредников Богара предложил взять каждому для охраны по десять воинов и встретиться на слиянии Яика и Сакмары, обещал вернуть угнанный скот. Однако Юлыш на мировую не пошел. «Перешагнуть через пролившуюся кровь совесть не позволит»,— сказал он. С тем гонец и вернулся. Значит, все до первой искры, какая-нибудь мелкая стычка — и распря вспыхнет снова.
А тут еще с сэсэном неладно. По крепкому убеждению Богары, пожар, почти было затухший, Хабрау-то и раздул, из-за его безрассудного сватовства пошел по степи новый пал. Сидит теперь йырау, чахнет в тоске. Как же это — потеряв разум, влюбиться в первую встречную девушку? Разве сэсэну, имя которого уже становится известным всей башкирской стране, не нашлось бы невесты из богатого рода? Ладно, полюбил, согласен. Так ведь можно полюбить, можно и позабыть. Разве годится столько времени убиваться из-за случайно погибшей девушки? Говорят же: не ходи с красавицей у кручи, до кручины доведет.
Видит Богара, что Хабрау, даже если выйдет из горя, воспрянет, снова оживет, за ним, Богарой, по пятам следовать не будет. Как ни посмотришь — все среди голытьбы, среди сирот и нищих, их песни пел, их думами жил, их горе делил. А теперь, когда из-за своих же кипчаков погибла любимая девушка, и вовсе взбунтуется, всем наперекор пойдет. Может, он его, Богару, винит в том, что погибла девушка? Отчего же целый месяц не заглянул, весточки даже не подал? А ведь турэ надеялся, что песни йырау из страны в страну полетят, далеко разнесут имя гарышского вождя. Одно слово сэсэна, говорят, пять добрых дел, тобой содеянных, перевесит.
Наконец прошел слух, что Хабрау, после того как месяц скрывался в своем становье, стал изредка появляться и соседних аулах. Но все еще сторонится Богары, не наведается, даже мимоездом не заглянет, о житье-бытье, о здоровье турэ не осведомится.
Да, надолго же затянулась эта песня! Разве не об одном у них, у турэ и сэсэна, помыслы? И если Богара через слово на другое не изливает на Орду проклятья, так не без причины же... Страна башкир пока еще только подросток, в жилах еще слаба, костяк не окреп, ждать нужно, ждать, пока не окрепнет, в силу не войдет. Надо бы повидаться с сэсэном, поговорить, чтобы понял он святую цель, великие замыслы Богары. А он все нос воротит, еще и песню, говорят, сочинил — готово, уже гуляет по кочевьям. Какого-то турэ уподобил лисице. Как там? Дескать, турэ-лисица хвостом виляет, дурачит таких же лис, заманивает: есть, мол, пожива — и ведет прямо медведю в берлогу. На кого намек — ясно как день. Никак в нем молодость не перебесится. А ведь самое святое дело — сидеть йырау-сэсэнам под рукой большого турэ, отстаивать, прославлять его дела...
Ну что ты будешь делать! Махнул рукой глава рода на свою степень-достоинство и сам отправился к сэсэну.
Однако Хабрау не больно стелился перед ним. Хотя встретил почтительно — зарезал овцу, созвал пять-шесть аксакалов, устроил застолье. Даже на домбре сыграл, спел кубаир Йылкыбая. В общем, со всех сторон уважил.
Поначалу разговор шел о хозяйских делах, о повседневном житье-бытье. О своем горе Хабрау не обмолвился ни словом, но видит Богара, крепко сдал джигит. Что и говорить, как вернулся из Самарканда, беда за бедой, только от одного горя оправился, уже новое тут как тут.
Только когда Богара начал рассказывать о том, что от муллы Абубакира доставили книги, в глазах Хабрау мелькнул интерес. Айсуак-то, по словам отца, прямо вгрызся в них, но пока они не очень-то ему даются, трудноваты.
Печаль вдруг отошла, Хабрау стал рассказывать, что в кочевьях, где он бывал, ребятишки тянутся к грамоте. Вспомнил и соседей-усергенов, похвалил их особое к учебе рвение. И этим тоже кольнул гостя: дескать, если из всех кипчакских турэ один только Богара печется о просвещении, то еще не значит, что других среди башкир нет и вовсе.
— Юрту большую дал, чтобы ты детвору грамоте учил, бумагу, книги доставил. Наши все время тебя вспоминают.— Богара решил говорить осторожней, помягче. Обиду спрятал подальше.
— Я и сам по мальчишкам этим соскучился, Богара-агай,—сказал Хабрау.— Вся надежда на них...
— А коли соскучился, чего аул мой стороной обходишь? Юрта твоя пустует. К слову сказать, и места, куда нынче перекочевали,— душе отрада.
— Хочу сначала йылкыбая-йырау навестить, человека прислал, к себе зовет.— Хабрау дать согласие не торопился.
Слово за слово, и разговор все же заехал в топкое место, которое Богара всячески хотел обойти.
— Почему свата своего, Байгильде, не уймешь хоть немного? Из-за этой несыти вся беднота не живет, а горе мыкает. Мало того что вместе с баскаками да ясачниками своих обирает, только стон стоит, еще и соседям от него покоя нет!
— Все понимаю, сэсэн. И про подлость Байгильде, и про твое горе знаю. Придет время, и на этого вора колодки стешем,— сказал Богара, стараясь уйти от этого разговора.
Но Хабрау только сверкнул глазами и, словно не турэ перед ним, не гость, прямо в лицо бросил:
— Где честь? Где верность интересам страны? Не обессудь, Богара-агай, той же дорожкой, что и твой сват-разбойник, идешь, хоть и рысца у тебя другая. А ведь я беем тебя видел, с твердой рукой и справедливым сердцем, во главе не только кипчакского племени, но и всего Яика, всего Урала. Неужели нет больше наследников тем львам башкирским, которые били тумены Батыя и Субудая?
— Эх, Хабрау! Эх, сэсэн!— В душевном порыве Богара обнял его за плечи.— Помыслы-то у нас одни Много у меня мыслей собралось, чтобы поделиться с тобой, посоветоваться. Поедем сейчас вместе ко мне в аул. Ты песней, ученым словом, я своим опытом, каким-никаким черным разумом и вот этим,— он поднял свой крепкий кулак,— послужим стране!
Но Хабрау к нему не поехал. Лишь обещал, что по пути к усергенам заглянет на его новое яйляу.
Пришлось турэ довольствоваться хоть этим.
Уехал Богара как-то присмирев, весь в думах. Совсем еще молод сэсэн, года на четыре младше его сына Аргына, а сумел укорить главу рода. Больней всего задели похвалы Хабрау тем башкирским турэ и батырам, что в давние времена храбро бились с туменами хана Батыя и Субудая. Что он этим хочет сказать? «Ты ли им чета? Тебе ли с ними равняться?» — вот, наверное, что.
Еще помянув об учении, намекнул на безграмотность Богары. Если, дескать, человек книжного слова не разумеет, как он может себе на плечи государственные заботы взваливать?
«Ничего, настанет день, узнаешь мне цену, увидишь, каков я!» Хоть и досадовал Богара в душе, но понимал, что сэсэн прав. И жалел, что не может удержать его возле себя. Что и говорить, умен, знания обширны. Крепкой опорой мог бы стать: в кочевьях уважаем, слово его весомо. Нет, не согласился обосноваться в ауле Богары. Отшутился только: «Сядешь на ханство или хотя бы на бейство, пришли гонца, стрелой прилечу». Сказал, словно проник в тайные помыслы Богары,— и опять кольнул.
Хабрау свое слово сдержал, заехал по пути, ночевал две ночи. В эту встречу хозяин серьезными разговорами не донимал, дал гостю волю. Хабрау повидался со своими шакирдами. Среди новых книг, которые достал Айсуаку отец, были несколько сказок из «Тысячи и одной ночи», переведенных на тюрки, «Тахир и Зухра», «Книга о Юсуфе» прославленного Кул Гали. Айсуак читает со всем усердием, даже пот прошиб, с запинками да заминками, а все непонятное выписывает в тетрадку. Стараются и остальные. Ильтуган старше других на два-три года. Хотя за учебу взялся много позже их, уже сравнялся с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40