«А не то?..— усмехнулся он про себя.— А что ты можешь со мной сделать?» Не застонать, не выдать боли... Взглядом прошелся по телам воинов, которые и сейчас еще, в смерти своей, сжимали оружие в руках. Он стиснул зубы. Нет, ни звука не услышат они от него...
— Последний раз спрашиваю: где Богара? Ответишь — все четыре стороны тебе кибла, ступай куда хочешь.
Понимает старый батыр: не для того хочет вызнать этот разбойник расположение башкирского воинства, чтобы напасть, для этого нет у него сил. О том думает, как бы скрыться от глаз Богары, воровски прошмыгнуть мимо него. Чует ногайский эмир, что за каждым кустом, за каждым взгорком караулит смерть. Нет, уж скорее Таймас сам себе язык откусит, чем укажет ему путь...
Крепче опершись на здоровую ногу, он откинулся назад, чтобы со всей силой удариться горлом об острие сабли... и не успел. Сабля, сверкнув в воздухе, вонзилась в землю у ног эмира. Таймас рухнул ничком.
— А-а, легкой смерти захотел?!—закричал эмир.— Нет, Таймас, так легко не избавишься, муки твои еще впереди! К хвосту коня привяжите эту собаку! Развяжется язык — и аркан развяжется.
Наскоро захоронив убитых, ногайское войско тронулось в путь. Эмир спешил скорее достичь Яика, перебраться в Дешти-Кипчак и уйти, затеряться, исчезнуть. Там, в летовавших на сотнях верст аулах, еще немало мужчин, которые могут сесть на коней. Эмир наберет новое войско. В крови затопит страну башкир, а уж с самого Богары, с этого зятя-изменника, живьем сдерет кожу!
Остатки разбитого тумена идут крадучись, хоронясь в лесочках, таясь за холмами, словно стая волков, что вышла на добычу. Дозорные, высланные вперед и в стороны, высматривают дорогу.
Но Таймас-батыр, которого на аркане потащили за лошадью, даже за этим воровским шагом поспевать не в силах. Стиснув зубы от боли в раненой ноге, сделал пять-шесть шагов, на миг только замешкался, как скрутивший его руки волосяной аркан натянулся, и он упал. С великими муками поднялся батыр на ноги, но сидевший в седле ногай ухмыльнулся и ударил лошадь камчой. Таймас рухнул опять.
После этого вставать он уже и не пытался. Он видел, что одного хотят ногаи — продлить его муки как можно дольше, чтобы раскаялся старый Таймас. Сотник, зять Байгильде, едет рядом, прорычит порою: «Ну, скажешь, где прячется Богара?» — и, свесившись с седла, ударит плетью волочащееся тело. Таймаса то вверх лицом перекинет, то спиной, в вытянутых руках со страшной болью расходятся суставы, мелкие камни, колючие кустарники
сначала терзали одежду, растерзав же, принялись рвать тело. И так же в клочья рвалось сознание. Он то приходил в себя, то снова уходил в забытье... Глаза застилала кровавая пелена — приоткроется на миг, мелькнет степь, кусочек неба, и снова тьма. Лишь, не смолкая, звенела нежная мелодия курая, но вскоре и она исчезла куда-то, гром ли быстрых копыт, звон ли домбры заглушил ее, и под эти звуки старый батыр почувствовал, что боль, терзавшая тело, отпустила его, и он полетел в черную бездну...
Но могучее, как у Алпамыши, изувеченное тело Таймаса-батыра и охваченная ненавистью изъязвленная душа его все еще не хотели поддаться смерти. Он был жив. И сквозь забытье он услышал чей-то голос:
— Эй, ты, рвань, очнись! Ну что? Ломил, артачился, как упрямый жеребец, свое гнул... На сильного оружие поднял. И что же получил?
Голос вроде бы знакомый, но кто это, батыр понять не мог. «Против зла я вышел. Страну свою защищал, которая стонала в муках...» — ответил он. Не знал, что летит он уже где-то между жизнью и смертью и нет у него голоса. А тот говорит и говорит свое. Только урывками слышно:
— Ну, что?.. На силу свою надеялся, со мной тягался. Звал же я тебя в свое войско — не пошел... Ты здесь останешься, будешь гнить, мясо твое стервятники расклюют, а Байгильде все так же будет в седле. Тьфу!
Вот, значит, кто... Байгильде. Да, было дело, в одно время он уговаривал Таймаса перейти к нему на службу, встать во главе его разбойной ватаги. Жить, мол, будешь в почете и сытости, какой ни отцы, ни деды, ни все родичи твои никогда не знали, в каждой баранте получать с ним, главой рода, равную долю. Вот чем завлекал батыра... Откуда же он вдруг появился здесь? Ведь он, Таймас, с ногаями дрался. А потом...
— Сдох,— сказал Байгильде. Пнул неподвижно лежавшего батыра в бок и влез на коня.
Последние дни Байгильде носился из кочевья в кочевье и подговаривал кипчаков вернуться к Яику. Во время этих разъездов он повстречался с ногаями и повел их нехожеными путями к Яику. Изувеченный, умирающий батыр больше ногаям был не нужен. Он не дышал, не билась в жилах кровь. Посчитав мертвым, они бросили его на берегу маленькой речушки.
Байгильде решил, что не время сейчас ворошить с ногаями обиды, свое они получили, и надо их беду повернуть себе на пользу. Очень кстати, что сват-эмир смазывает пятки. Завернув по пути, Байгильде забрал прятавшихся в укромном месте жену, детей, многочисленную родню, заодно погнал и большинство сайканских аулов к Яику. Вот вернутся, встанут на летовку, и где уговорами, где угрозами, но заставит всех мужчин, которые еще могут держать оружие в руках, сесть на коней.
Ногаи готовы носить Байгильде на руках. Идут теперь через кара-кипчакские земли, страха не зная, вдали от цепких глаз Богары. И о пропитании думать не надо, сайканский сват сам все найдет. Эмир уже сейчас говорит: «В тот же день, как придушим Богару, тебя на его место посажу беем». И еще обещал, что свою дочь Зумрат вернет в отцовский дом, заново сыграет свадьбу и выдаст за нового бея замуж. Вот уж тогда он, бей башкирский, покажет ей, этой козе-щеголихе, уж она у него попрыгает...
19
От всего, что видел и что пережил, Хабрау был словно между сном и явью. Сколько парней на его глазах сложили головы и сколько остались изувеченными. Понимает сэсэн, война —это как страшный ураган, как моровая чума. Но и мор, и буря —это разгул жестоких сил природы. А смерть, убийства и потоки крови, что видел он,— в них повинны только сами люди. Какая нелепость, какое изуверство! Ради богатства, ради утоления чьей-то гордыни, чьей-то жажды славы и власти гибнут тысячи...
Гибель войска Аргына незаживающей раной легла на сердце Хабрау. Душа не находила места, он готов был отказаться от прежних, годами взлелеянных мечтаний. Если же, думал он, ради свободы нужно платить такую высокую цену, уж лучше живи, как жил, довольствуйся тем, что есть! Если ради свободы лучшие люди становятся прахом под копытами коней, как реки, выходящие из берегов, льются слезы их осиротевших отцов и матерей, их жен и детей — кому же остается радоваться такой свободе?
Хабрау, держа коня под уздцы, бредет меж воинов Хромого Тимура. Глухо тукают в пыльную землю копыта,
раздаются стоны раненых. К кому обращена их беспамятная, бессловесная мольба? Больше двух тысяч верст прошагали эти бедняги, и что же нашли они, отныне и на всю жизнь убогие и увечные? Не нужны им теперь ни горы добычи, ни чины-почести, одно только желание — добраться до отчей земли и рухнуть на родном пороге.
Все еще не утихла ярость, неровно бьется сжатое болью сердце, тело огнем горит, словно через миг рассыплется пеплом. Но внутренним оком он уже видит и понимает: велика разница между сарбазами Тимура и ратниками башкирских племен. И эти вот стонущие раненые, и те, кто нашли здесь свою смерть, в поход пошли подневольно, за беспощадного царя отдали свою жизнь или здоровье. Совсем другое— башкирские джигиты. Они ради свободы поднялись на битву, ради отчизны полегли на поле боя.
...Как ни тяжко было оставить умирающего Аргына, Хабрау понимал, что никто джигитам-заложникам, кроме него, не поможет. Хабрау прибился к одному из отрядов эмира и пошел обратно в лагерь. Он решил отыскать Нормурада. Сможет ли он спасти джигитов, нет ли — другой надежды у него не было.
Далеко, на многие версты, заняли степь тумены и тысячи, ждущие своей очереди идти в бой, караульные отряды, караваны обоза, палатки, к которым подтаскивали раненых... С криками во весь опор скачут взад-вперед гонцы. То и дело приходится спешно отходить в сторону, давая дорогу то конной тысяче, то пробежкой идущей пехоте. Найти в этой суматохе нужного человека все равно что отыскать иголку в стоге сена. К тому же угрюмые часовые останавливают на каждом шагу: кто такой, куда идет? Того и гляди, сочтут подозрительным и схватят. От шума, от пыли вконец измучился Хабрау. Изводила боль в ране на голове, билась в лад с ударами сердца. К счастью, смертельная стрела только поцарапала висок. Но все равно боль не дает покоя, сочится сквозь повязку кровь.
Весь день носился Хабрау по лагерю и нашел-таки Нормурада. Но друзьям даже поговорить не удалось. Пришла весть, что бой разгорелся с новой силой и войска Повелителя Вселенной начали крушить полчища Тохта-мыша. Так что Нормураду тоже пора было идти туда, чтобы собственными глазами увидеть миг славы великого эмира и перенести ее на страницы будущей книги.
Выслушав просьбу Хабрау, Нормурад покивал в задумчивости, потом сказал:
— Подожди здесь,— и ушел.
Ходил он долго. У Хабрау уже все терпение вышло, он заметался было, не зная, что делать, куда теперь идти, но тут показался Нормурад. И не один. С ним был Айсуак.
Айсуак с плачем бросился в объятия Хабрау. А Нормурад поспешил рассказать, как обстоят дела.
Теперь, когда Богара мало ли, много ли, но войска дал и стало ясно, на чью сторону повернул он своих коней, эмир охраняющего ставку тумена решил, что надзор над заложниками можно ослабить, велел даже распределить их по разным сотням и отправить в бой. С четырьмя джигитами так и сделали. А про Айсуака, поручая его Нормураду, десятник караула сказал: «В этой суматохе кто кого будет искать? Забирай своего парня и подумай, как побыстрее отправить его отсюда». И даже обещал проводить через посты дозора.
Действительно, как только стемнело, они вышли. Десятник пять или шесть верст сопровождал Хабрау и Айсуака, незаметно провел мимо караулов, охранявших лагерь Железного царя.
— Ты не беспокойся,— сказал он Хабрау,— если останутся живы, и тех четверых тоже домой отправлю. Друг у тебя щедрый.
Значит, Нормурад выкупил Айсуака за деньги. Ради дружбы совершил он это, даже той кары, что может обрушиться на его голову, не испугался. «Эх, Нормурад, живи тысячу лет! Навеки не забыть мне твоей доброты». У йырау брызнули слезы из глаз.
Но отдаваться чувствам некогда. Нужно уходить подальше от лагеря. А пешком быстро не уйдешь. И оружия никакого нет. Нож, что у Хабрау на поясе, разве на то лишь и годится, что зайца освежевать. Саблю он оставил Таймасу-батыру, у того своя в бою разлетелась надвое. Нет, им от чужих глаз лучше держаться подальше.
Когда расставались, Таймас сказал сэсэну: «Если дороги разойдутся и меня не найдешь, иди к войскам Ян-бека». Теперь же, выйдя за цепь караулов, Хабрау понял, что, как бы они ни спешили, догнать Таймаса не смогут.
По расчетам Хабрау, сейчас Янбек должен был стоять на южном склоне хребта Бугульма, ближе к верхнему течению Ика. Расстояние больше ста верст. Пешему, если даже шагать от темна до темна, пути на три дня.
От радости, что оказались на свободе, два путника не чуяли ног, шли скорым шагом и лишь далеко за полночь остановились на отдых, а с зарей снова в путь.
О судьбе брата Айсуак еще не знал, и Хабрау с рассказом не торопился. Зачем такое горе причинять раньше времени? У Айсуака же от счастья, что спасся, в глазах стоят слезы, он рассказывает о том, что довелось ему пережить за этот месяц. Заложников стерегли день и ночь, забрали оружие и коней, заставили идти пешком. Когда войско переправилось через Яик и они увидели знакомые места, то решили бежать, однако стража стала стеречь их еще зорче.
— Нет, нет, Хабрау-агай, не друг нам этот колченогий царь! — говорит Айсуак с юношеским запалом и уверенностью.— Того и гляди, разобьет он Тохтамыша, а затем повернет на нас, уничтожит всех дочиста...
Хабрау молчит. Коварству Хромого Тимура он сам был свидетелем. Думы его — о погибших башкирских джигитах, умиравшем от тяжелой раны Аргыне. Хорошо бы, если на этом закончились беды, от которых кровью плачет страна.
У Айсуака свое.
— Эх, соскучился же, агай! — блестя глазами, говорит он.— Почему у людей нет крыльев? — Идет резво, чуть не вприпрыжку.
— По жене соскучился? — вяло улыбается Хабрау.
— По матери соскучился. По друзьям. И потом еще...
— Чего запнулся? Говори.
На шутливое замечание Хабрау Айсуак покраснел и опустил глаза. Уже немало прошли, когда он заговорил снова:
— Только никому не говори, сэсэн-агай, ладно?
И он рассказал, что уже больше года любит девушку по имени Айхылу и они договорились: если родители не дадут согласия, то вдвоем убегут или к бурзянам, или к тамьянам. Взяв Хабрау за руки, Айсуак сказал:
— Агай, женись на Карасэс-енге! Сама красавица только о тебе и печалится. Ты не думай, я с ней ни разу не ночевал,— чем вогнал сэсэна в смущение и растерянность.
— Эх ты, глупый, кто же свою жену называет «ен-ге»! Отродясь такого не было...— Он обнял Айсуака за плечи.— Об этом ли сейчас думать! Коли живы-здоровы, останемся, заживем по своей воле, дел будет по горло,— повернул сэсэн разговор на другое. — Дел по горло... Можно подумать, что любовь дело грешное! — Айсуак погрустнел, помолчал. Потом сказал: — Знаю, ту свою невесту не можешь забыть, которую убили киреи. Карасэс-енге рассказывала... Только я все равно не брошу Айхылу...
Хабрау, чтобы тот не увидел его навернувшихся слез, отвернулся в сторону. Простодушный юноша, сам того не зная, задел его вечную незаживающую рану.
Через три дня, на утро четвертого, беглецы почуяли, что вдруг потянуло кизячным дымом. Они перевалили через невысокий хребет, и перед ними открылась широкая долина. Вразброс стояли пестрые юрты какого-то аула, вокруг паслись стада.
Кипчакские роды, узнав, что полчища хана и эмира без задержки прошли на запад, стали возвращаться на свои земли. Этот аул, из рода гареев, был одним из них.
Радушно встретили гарей сэсэна, в его честь зарезали овцу. Каким бы усталым Хабрау ни был, но починил пробитую стрелой домбру и в знак уважения к старикам сыграл две-три мелодии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40