На третий день велел собрать на майдане всех мужчин кочевья, от малого до старого, предупредив, что сообщит фарман хана. Для столь важного события одного Таймаса ему показалось мало, из кочевья Богары был вызван еще Аргын.
Люди застыли в тревоге. Какая еще напасть ожидает их? Даже Таймас и Аргын не знали, что же в том фармане.
Кутлыяр шагнул на бугорок посреди майдана. Словно человек, принимающийся за благое дело, потер руку об руку, с широкой улыбкой оглядел собравшихся, помолчал с минуту, потом начал:
— От великого падишаха нашего хана Тохтамыша привез я привет па землю сарышей. И еще от верного его сардара, ногайского эмира, моего уважаемого отца, всем вам добрые пожелания...
Народ, как по обычаю положено, молча склонил головы.
Кутлыяр довольно долго говорил о том, что вечен великий Улус Джучи, могуча держава наследников хана Шайбана, о том, как они любят башкир, заместо родных братьев, и берегут их от всех бед и невзгод. Потом славословия его перешли на светлую душу, доброе сердце хана Тохтамыша, милосердное его правление и мудрую политику. И вдруг начал хвалить славных сэсэнов башкирской земли, выразил восхищение их искусством.
— И есть среди них прославленный Хабрау-сэсэн. Ага, и сам здесь, оказывается. Привет тебе, йырау!.. Знаем, домбра твоя звонка, слово метко. Но, бывает, ошибается сэсэн, не те песни поет. Вот и недавно по молодости и недомыслию задел имя нашего великого владыки...
Гул прошел по майдану.
— Хватит петлять, говори прямо...
— При чем тут йырау?
Пес Кутлыяра оскалил зубы, зарычал, стал рваться, готовый броситься на зашумевшую толпу. Кутлыяр с трудом успокоил его. Нагнав на себя еще пуще важности, заговорил дальше:
— Да, ошибся сэсэн, дар, отпущенный богом, употребил на грешное дело. Однако всемилостивый наш хан освободил его от смертной казни, и Хабрау дал слово больше великого имени не задевать, на путь клеветы не становиться.
— Ложь! — крикнул Хабрау.— Ничего я не обещал! Он сам сказал: «Если убью, то подумают, что испугался хан, из страха казнил». Вот его слова!..
— Погоди, сэсэн, не спеши! Что бы тебя пугаться — пяти туменов за твоей спиной не стояло. По милости аллаха всевышнего есть у нашего великого падишаха неисчислимое войско, которому не страшны любые враги! А ты вместо того, чтобы спасибо сказать, глупость мелешь. Правду, видно, говорят: твори благодеяние, жди злодеяния... Тише, не кричите, я еще не все сказал. Вот что, аксакалы, в обмен на жизнь Хабрау великий хан повелел из вашего рода забрать в войско Орды трех джигитов. Этим он показал, как высоко ценит сэсэна и его дар! Пусть живет и здравствует прославленный Хабрау!
Весь майдан одной грудью выдохнул: «Ах!» Хабрау побледнел, закружилась голова. Стоявший рядом Таймас-батыр крепко стиснул его локоть, быстро зашептал что-то.
Хабрау огляделся по сторонам: майдан замер словно завороженный, Кутлыяр, подбоченившись, то на Хабрау с Таймасом смотрит, то взгляд на аксакалов бросит — ну, что теперь скажете, что делать будете? Руки невозмутимой стражи лежат на рукоятях сабель.
— Ямагат! — охрипшим голосом закричал Хабрау.— Не знаю, по ханскому ли велению сказал он эго, по собственному ли собачьему разумению, но все это неправда! Пусть лучше меня забирают...— Сэсэн встал перед Кутлыиром.— Скажи своим стервятникам, вяжите меня»..
— Не буйствуй, сэсэн,— ощерился Кутлыяр.— Войску нужны здоровые парни, с сильными руками, с крепкими плечами. А какой из тебя воин? Песнями своими служи великому хану!
Снова зашумел народ:
— Нет такого обычая! Не дадим парней!
— Он сам... он, Кутлыяр, выдумал эту подлость!
— Пусть убираются отсюда!—доносилось с разных концов майдана.
— А ну-ка, замолкните все! — крикнул Таймас, подняв руки.— Сделаем так... Кутлыяр-мирза сообщил волю эмира и свою часть дела исполнил. Теперь он поедет домой. Остальное решат наши аксакалы. Соберутся, обдумают, обсудят.
— Нет, Таймас-агай, так не годится,— тихо сказал ему Аргын,— уж одно из двух: или сразу отдадим им трех парней, или покрошим ордынских собак на месте. Или так, или эдак...
Таймас не успел ответить ему — человек пятьдесят джигитов выскочили из толпы и окружили вооруженных ордынцев.
Только искра малая — и вспыхнут распаленные джигиты, и случится самое страшное — прольется кровь. Если хоть одного ордынского стражника коснется сабля, по ниточке его крови придет войско и пепел с кипчакских пожарищ взметнется до самого неба.
Только Таймас мог остановить беду.
— Что будем делать, мирза? — спросил он, повернувшись к Кутлыяру.
Тот начал было вытягивать саблю, но, вспомнив, что она сломана, ударом ладони по рукоятке затолкнул обратно. Лицо его расплылось в хитрой улыбке. Даже рычащий пес со взъерошенной на холке шерстью вдруг затих и снова вытянулся у ног своего хозяина.
— Ай-хай, горячие же вы ребята, кровь так и кипит! Разве я сказал, что сейчас же и заберу ваших парней? Таймас-батыр правильно сказал: думайте, советуйтесь. Остальное я поручаю Аргыну-батыру, он и приведет джигитов...
Не успела толпа опомниться, ногаи вскочили на коней и были таковы...
Как бы ни изводился Хабрау, но беду, которая легл на плечи рода, отвести он не смог. И аксакалы, понимая! что ногаев силой не сломить, решили до пожара не до| водить. Однако Кутлыяр за дело взялся круто. Хорошср еще, Богара-бей уговорил мирзу вместо трех парней забрать лишь одного. Время выпало удачное, как раз обе высокие стороны были заняты сватовством Зумрат, так что препирались недолго. Выбор пал на Ильтугана, которому только что исполнилось семнадцать. Он и был отправлен в войско Орды.
Все дни Хабрау был в тоскливых думах.
На люди не выходил, считая, что народ теперь отвернулся от него, сидел в своей юрте и сочинял грустные песни или уходил в степь и бродил там в горьком раздумье. И хотя люди не отвернулись от него, из всех, даже дальних кочевий приезжали к нему гонцы, он отказывался от приглашений, и вестник от Йылкыбая уехал ни с чем. Не было исцеления его скорбному сердцу. Ильтуган был шакирдом Хабрау, тем самым курносым мальчишкой, который повстречался ему на берегах Яика, когда он возвращался из Самарканда. Вырос, выучился, стал джигитом. Самая пора, когда мужает человек, наливается силой — ив чужое войско, невольником!.. Еще одна рана, вечная, незаживающая, на саднящую совесть поэта.
В один из таких дней, когда сидел он и изводился в черных думах, в юрту в сопровождении пяти-шести аксакалов вошел Таймас-батыр. Тут же следом внесли кумыс и широкое блюдо с горкой дымящегося мяса.
Долго уговаривали, долго корили Хабрау за уныние старики.
— Эх, певец, дорогое дитя Кылыса-кашки,— говорил Таймас.— Самым близким моим другом был твой покойный отец, нрав его хорошо помню. Не похвалил бы он тебя сейчас! Смотри, в домбре твоей уже паук паутину свил. Горячие мелодии, заветные твои слова — будто родник под камнем, им исход нужен. Нет, сэсэн, с досады на вошь шубу в костер не бросают. Выйди к народу! Столкни камень с сердца, скажи свое слово!
Хабрау нехотя, только чтобы уважить старцев, взял домбру, начал перебирать струны, и тускло, лениво прогудели они. Но вдруг проснулась домбра, встрепенулись струны, быстрее побежали пальцы, и мелодия, новая, дотоле неслыханная, лилась все сильней и звучней. Поникнув сидели гости. Горький, жгучий ком стоит в горле
Хабрау, слезы бегут из глаз. Вот он, словно распаленный конь, мотнул головой, распрямились, разошлись плечи, искры сверкнули в глазах. Гордый его взгляд скользнул по старцам — и он начал говорить кубаир, совсем новый, никому из слушателей не ведомый, сэсэн его сочинил в дни своего тоскливого одиночества.
Таймас встал и открыл дверь юрты. Вначале Хабрау не обратил внимание на это. Но в одном из переходов напева он бросил взгляд на дверь — юрту, как пчелиный рой, облепил народ. Лица стариков опущены, женщины тихонько плачут, а отважные джигиты смотрят прямо, в глазах — чистый огонь мести, руки сжимают рукоять кинжала или камчи.
И вдруг тесная темная юрта показалась сэсэну похожей на ордынский зиндан. Сердце, все существо его устремилось на свет, на вольный воздух. И мелодия, и яростные слова кубаира — все рвалось туда же, на простор, на широкий майдан.
Рывком поднялся он с места, вышел и встал перед народом. Высоким плачем рыдает домбра, гневным призывом рокочет — и вдруг взлетает и расходится вдаль широкая мелодия, полная любви и нежности к этому приволью, к светлым грустным рекам, к могучим величавым горам. Сколько же силы затаилось в трех жилочках домбры, сколько души и чувства!
Новый кубаир был о парнях, которых, оторвав от родного кочевья, от родных и близких, уводили заложниками в чужую землю.
— Ядовитая змея обвилась вокруг шеи, страшная рука Орды взяла башкир за горло,— пел Хабрау.— Над Уралом, день затмевая, алкая крови, стервятники кружат. Отчего почтенные наши старцы, слава и честь страны, поникли головами, отчего в очах матерей наших, что молоком своим вскормили нас и взрастили, не просыхают слезы? Отчего тоска во взорах юных жен наших и девушек, при виде которых бледнеет от зависти луна и вспыхивает солнце в невольном восхищении их красотой, стройной статью, черными бровями, губами с наперсток, талией, тонкой, как у муравья, и высокой грудью? Земля моя гордая, страна моя горькая! Где батыры твои, что, взлетев на аргамаков, бросятся в бой? Нет разве мужей, что клинок о камень уральский отточат, из веток прокаленных стрел нарежут летучих и соколом-белогорликом, что зайца с излету бьет, щукой, что плотву с измаха подсекает, бросятся на врага, огнем против пламени встанут, даже когда седло и потник кровью сочатся, они стоят как скала, не шатнутся? Народ, сам собой прихлынувший на звук домбры, молчит и вздохнуть боится. Но глаза их теперь не в земле— в небе. А там, облетая бескрайнюю синеву, большими кругами ходит орел. Он учит летать двух своих неуклюже взмахивающих крылами детенышей. Время от времени орел проклекочет коротко. То ли подбадривает орлят, то ли от какой-то опасности остерегает.
Один из парней, неотрывно следивший за орлом, обнял Хабрау за плечи.
— Спасибо, йырау,— сказал он.
10
Государственные дела, хитросплетения политической жизни были далеки от мыслей Нормурада. Человек с живым умом и горячим сердцем, как только закончил учебу, он собрал вокруг себя, как и мечтал, молодых ученых, переводчиков, и все принялись за работу — переводили с арабского и фарси научные трактаты, дастаны великих поэтов. Искусные каллиграфы переписывали эти книги в пяти-шести экземплярах, художники украшали орнаментом и миниатюрами. Казалось, Нор-мурад достиг всего, к чему стремился, к чему готовил себя.
Отец его был видным сардаром в армии Тимура, эмиром тумена, войска в десять тысяч сарбазов. Участвовал во множестве набегов и во всех больших походах Железного Хромца, много сил отдал на великое дело укрепления мощи Мавераннахра, расширения его пределов. В награду за полководческие таланты, воинскую доблесть и верность политике салтаната щедрой десницей отсыпал ему великий эмир несметные богатства. Кроме большого дома в центре Самарканда на окраине, среди садов, подобных райским кущам, сияет его загородный дворец. Полсотни юных наложниц украшают его гарем. Десятки рабов с утра до вечера хлопочут в большом, отлаженном до мелочей хозяйстве, и течет в нем жизнь несуетливо, размеренно, подобно льющемуся в часах песку. Богат и знатен сардар, плодородные земли между Самаркандом и горой Ургут — его суюргал, владение, свободное от всяких налогов.
Но ничто в мире не вечно, и все проходит. Сардару далеко за пятьдесят, подступает старость, И полученные в боях раны дают о себе знать все сильней, и телесная немощь все чаще гонит его на перину или на молитвенный коврик. Вспоминая кровавые деяния воинов, что были под его рукой, их бесчинства в завоеванных странах, сардар все теснее жался к богу, каялся в грехах своих и готовил себя к настоящей жизни, той, что ждет правоверных в ином мире. Войны, походы, ратные заботы уже мало трогали сердце стареющего военачальника, все реже появлялся он на совете государственных мужей, все тягостнее было ему посещать устраиваемые Владыкой Мира шумные пиры.
Законы дворцовой жизни неумолимы, суров ее неписаный устав. Изо дня в день должна обновляться на придворном позолота, какую оставляет на нем державный взор, и стоит царедворцу чуть реже попадаться правителю на глаза, как уже потускнела она, стал человек забываться. А верткие пролазы в лихорадке не осуществленных еще притязаний переминаются тут же и, как собаки, грызущиеся из-за кости, готовы, топча друг друга, ринуться на оставленное на миг теплое место вблизи престола. Так случилось и с отцом Нормурада.
Владыка Вселенной, Рожденный под Счастливой Звездой, не видя на советах и пирах своего сардара там, где ему положено, напротив себя, спросил о нем раза два, а потом и вовсе перестал справляться. Знаменитый воин со счета выпал. И постоянное его место возле трона, и десять тысяч отважного войска перешли к другому.
Дому, землям, богатствам сардара урона особого не было. Разве только дворец на Баги-Дильгуше велели продать новому темнику, потому что он, дворец этот, находился рядом с резиденцией самого Владыки Вселенной. Сочли, что в таком соседстве жить пристало человеку, денно и нощно обремененному государственными делами, нежели тому, кто от исполнения таковых дел удалился. Вместо Баги-Дильгуши отставному воину приискали поместье и сад в другом месте, похуже. На другие его дома и богатства, на землю и воду притязающих не было, все осталось без ущерба.
Но опытный, видавший виды старый сардар быстро смекнул, как могут пойти дела дальше. Разве ветер, который едва колышет кроны деревьев, не оборачивается вдруг ураганом, что и камни двигает? Да, да, если его сегодня, несмотря на былые заслуги, лишили внимания, то не значит ли это, что завтра такая же судьба постигнет и его сыновей? Он должен предупредить беду, заранее побеспокоиться о будущем своей семьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40