Когда все до последнего уходят, я гляжу на алтарь, окутанный дымом ладана.Последние несколько дней были настолько мучительными, что я приняла решение никогда не рожать. Я не могу отважиться на это, если есть вероятность, что с моей дочерью произойдет такое. Когда папа узнал о моем решении, то сказал: «Ты не властна над этим, Лючия. Бог посылает нам детей». Но, по-моему, если Бог забрал у нас нашу малышку, то ему не стоит доверять. Мне не дает покоя воспоминание о том, как я держала на руках мою племянницу. Ничего подобного я не чувствовала прежде. Кто-то кладет руку мне на плечо, но я не поворачиваюсь, чтобы посмотреть, кто это. Я просто не в состоянии.– Мне жаль, Лючия, – шепчет Данте.Я беру его руку. Он садится радом и обнимает меня. Я начинаю плакать.– Какая ужасная потеря, ужасная, – говорит он.– Боюсь, Розмари и Роберто наложат на себя руки. Они не в силах спокойно смотреть друг на друга. А ведь мы были так счастливы, когда она родилась. Никак в толк не возьму, как такое могло случиться. За что? Почему?– Может, она родилась затем, чтобы сплотить вас.– Но зачем Он забрал ее, если с ее рождением в нашем доме поселилось счастье?– Не знаю, Лючия.– Никто не знает. Поэтому эта смерть настолько ужасна. Нет ей ни одной вразумительной причины. Данте, можешь ты придумать объяснение? Почему этому суждено было случиться?– Не могу.Данте вытаскивает носовой платок и вытирает мне слезы.– Ты нужна своим братьям и невестке. Тебе нужно быть сильной. Я знаю, ты справишься, – говорит он. – Пойдем. Я провожу тебя до машины.В церкви нет ни души, но на боковой дорожке еще стоит кучка людей. Они утешают Розмари и Роберто и обнимают моих родителей и братьев. Я держу Данте за руку, пока мы выходим из полумрака церкви на залитую солнцем улицу.Ветер пронзает меня насквозь. У меня сосет под ложечкой, и от этого я громко всхлипываю, не заботясь о том, кто меня может услышать. Я крепко обнимаю Данте, словно пытаюсь передать ему свою боль. Мне только двадцать шесть лет, и в один миг мой мир, полный изящества и совершенства, возможностей и радости, рухнул. Мария Грейс унесла с собой всю его красоту.Я поднимаю глаза и вижу родителей, братьев и сестер Данте. Они окружают меня и, не говоря ни слова, обнимают. Я чувствую их поддержку и силу, и мне нисколечко не стыдно, что я заимствую их у них. Иногда, когда приходит беда, по-настоящему понять и поддержать тебя могут только люди, которые знаю тебя с самого детства. Де Мартино очень дружны, и они, кажется, всегда знают, как надо поступать и что говорить.Данте помогает мне сесть в катафалк. Мы едем на кладбище Квинза, где рядом со всеми покойными Сартори будет похоронена и наша малышка.– Я поеду за вами следом, – говорит Данте и протягивает руку Роберто. Тот берет ее, притягивает к себе Данте и обнимает его. Какое-то время Роберто рыдает, уткнувшись головой в плечо друга. Данте не сводит с меня глаз. Наконец, папа отстраняет Роберто, и Данте уходит, захлопывая дверцу катафалка.На погребении Данте стоит рядом со мной. Кажется, что может быть ужаснее, чем отпевание, но эта церемония еще хуже. На улице так холодно, что мы едва можем стоять. Священник заканчивает свою молитву, но Розмари бросается к гробу и не дает опустить его в землю. Мы не знаем, как поступить. Роберто опускается на колени рядом с ней, и довольно долго они стоят так, обняв Марию Грейс. Потом Орландо и Анджело подходят к ним и помогают встать. Я смотрю по сторонам в поисках Эксодуса и вижу его чуть поодаль, рядом с дорогой. Он повернулся к нам спиной, и содрогается всем телом в безмолвном рыдании.
После похорон Марии Грейс мы бродим по дому как призраки. Не включаем музыку, не заводим разговоров. За столом собираемся в молчании. Каждый день до или после работы нас навещает Данте. Иногда он сидит со мной по нескольку часов; иногда забегает только на минутку. Удивительным образом он в точности знает, как нужно поступать и что говорить. Его теплоты и сочувствия хватает всем: и мне, и моим братьям, и Розмари, и родителям.
Прошла неделя со дня похорон Марии Грейс. Кто-то стучит в мою комнату.– Привет, дорогая, – открывает дверь Данте. – Можно к тебе?– Конечно.– Так вот какая у тебя комната, – внимательно разглядывая каждую деталь, говорит Данте. Он смотрит на мою кровать так, словно воображает меня спящей в ней; а может быть, и себя рядом со мною. Потом в явном смущении отворачивается:– Именно так я ее себе представлял.– Правда? Мне всегда казалось, что если мужчина хотя бы просто увидит мою кровать, то он сгорит, как святой Лоренцо.Я похлопываю по кровати, приглашая Данте присесть.Он садится.– Пока ничего страшного не происходит.– Как кровать?– Мне кажется, что это постель принцессы, которая любит читать и шить, – берет мою руку Данте. – Дорогая, я переживаю за тебя. Тебе нужно развеяться.Я гляжу в окно и размышляю, что сейчас происходит в мире. Каждый день я собираюсь пойти погулять, но мне не хватает сил, и я остаюсь в своей комнате.– Человеку нельзя долго грустить. Это его убивает. Пойдем. Я беру тебя под свое крылышко.Данте смотрит на мои замшевые мокасины, стоящие рядом с туалетным столиком. Это он принес их сюда. Он опускается на колени и помогает мне их одеть. Потом встает и, улыбаясь, поднимает меня с кровати. Выводит меня в коридор и поддерживает под руку, пока мы спускаемся вниз по лестнице. Когда мы входим в прихожую, он помогает мне надеть пальто и заматывает шарф на моей шее. Снова берет меня за руку и открывает дверь. Я плетусь за ним по ступеням крыльца.– Видишь, не так уж все и плохо, так ведь? – обнимая меня за плечи, говорит он.Я оборачиваюсь и гляжу на свой дом:– Там так тихо.– Знаю. Это так непривычно, – берет меня под руку Данте, и мы направляемся в сторону Грув-стрит. Я останавливаюсь, разворачиваю его к себе и кладу руки на лацканы его пальто.– Данте, спасибо тебе за поддержку. Не знаю, как мы можем тебе отплатить. Твоя помощь бесценна.Данте обнимает меня:– Мы одна семья, Лючия.– Нет, мы так и не стали семьей.– Все равно ты навсегда останешься моей девушкой. Ты стала моей с того самого момента, когда я увидел тебя. Ты сидела на церковной скамье вместе со своими братьями. Тебе было всего восемь лет, а мне двенадцать, но все равно, я надеялся, что однажды ты будешь со мной. Лючия, если придется, я буду ждать вечно.Данте обнимает меня еще крепче. Мы стоим около чугунных ворот городского особняка Макинтайров. В этом самом месте он впервые поцеловал меня. Мне тогда было пятнадцать. Интересно, а он помнит? Он наклоняет голову и нежно целует меня сначала в обе щеки, а потом и в губы. Я так расстроена, что отвечаю ему. Он такой родной, словно моя старая подушка, на которой я сплю с самого детства. Интересно, сколько раз мы целовались за время нашего знакомства. Тысячу? Или больше? Сколько раз я прижималась к его шее и вдыхала запах его кожи?– Ты, наверное, ненавидишь меня за то, что я расстроила помолвку, – шепчу я.– Да как я могу ненавидеть девушку, от которой я не мог оторвать глаз в церкви?– Ладно, я тоже тебя разглядывала. Ты мне казался самым красивым из взрослых мужчин, которых я когда-либо встречала в жизни.Данте смеется, берет меня под руку и мы долго бродим, не говоря друг другу ни слова. Дольше, чем Данте, меня знают только мои родители и братья.– Данте… – через какое-то время начинаю я.– Тебе не надо ничего объяснять, Лючия, – говорит он мне. – Я и так все понимаю.
Единственное, что способно вернуть меня к жизни, – это мысли о работе. Я скучаю по своим друзьям и по нашему отделу «Женская одежда на заказ». Я брала отпуск на две недели. Хильда Крамер уехала в Париж на очередной показ, поэтому с этим трудностей не возникло. Теперь она вернулась, да и я готова приступить к выполнению своих обязанностей. Я устала от добровольного заточения в собственной комнате.У моего стола на передвижной вешалке меня уже дожидаются несколько платьев. Мне надо будет все их подшить. Пока я просматриваю платья, Элен аккуратно подгибает и подкалывает швы на них. Я снимаю с вешалки первое платье из белого шелка и надеваю его на манекен. Левой рукой подгибаю край ткани, а правой – делаю стежки. Я теперь так искусна, что стежки практически незаметны. Труднее всего мне было научиться подшивать края одежды. Нужно все время придерживать край и продумывать каждый стежок, потому что кривая строчка портит весь наряд. Бабушка Сартори любила повторять мне: «Никто не должен знать, сколько раз тебе пришлось пороть край одежды и подшивать его заново». Иногда я перешивала края одежды по пятьдесят раз, чтобы добиться совершенства. Теперь у меня словно появилось какое-то особое чутье. Я подгибаю края с первого раза.Рут влетает в комнату и подходит ко мне:– Он здесь! Тальбот. Идет сюда.– И что? – не поднимая от работы глаз, тихо спрашиваю я.– Если ты не хочешь видеть его, у тебя есть время.– Если он идет повидаться со мной, то я не против, говорю ей я.Рут садится за свой рабочий стол и ждет, уставившись на дверь.– Вот и он, – шепчет она.Я не спускаю глаз со строчки.– Привет, Лючия. Как дела? – спрашивает Джон Тальбот.– Лучше. Спасибо, что прислал на похороны букет. Цветы были такими красивыми.– Самое малое, что я мог сделать. Но, знаешь, я думал о тебе… и о твоей семье.– Очень мило.– Мне нужно тебе кое-что объяснить, – начинает он. Рут кашляет, берет свой набросок и уходит к Делмарру.Я много раздумывала о том, почему Джон Тальбот предпочел мне Аманду Паркер, и по правде сказать, я понимаю его. Чем сильнее мне хотелось стать частью мира, к которому принадлежат наши заказчицы, тем больше я понимала, что в этом мире есть и отвратительные стороны. Не могу я жить по этим правилам. Ни для кого не секрет, что на Тридцать пятой улице к свадьбе относятся совсем иначе. Никто не возражает против любовной связи, и аристократы заботятся только о том, чтобы найти выгодную партию. Их абсолютно не волнует любовь между мужчиной и женщиной. Мне нравится образ их жизни, но я не принимаю их правила. Я выше этого.– Прошу тебя, Джон, не нужно никаких объяснений. Встречайся, с кем хочешь. Желаю тебе удачи.– Я порвал с ней, Лючия. Я не хочу встречаться с Амандой. Мне нужна ты.
Обговаривая нашу поездку в Венецию, папа и его кузен, кажется, написали друг другу несколько сотен писем Когда умерла Мария Грейс, кузен Доменик и его жена, Бартоломея, прислали Розмари и Роберто красивую серебряную икону Святой Девы Марии. Каждую ночь Ро, перебирая четки, молится перед ней и просит сил.– У меня мысль, – говорит мне папа, когда я помогаю ему пересчитывать мелочь в лавке. – Что если я попытаюсь убедить Розмари и Роберто, чтобы они поехали с нами в Италию? Как ты думаешь?– Думаю, это отличная мысль.– Перемена обстановки, возможно, пойдет им на пользу. – Папа понижает голос. – Как ты думаешь, Розмари справляется?– Не знаю. Иногда кажется, что ей стало легче, но внезапно она начинает плакать и никак не может остановиться. Мама пытается ее утешить, но это не так просто.– Все, закрываемся, – говорит мне папа и начинает свой вечерний ритуал. С детства мне нравится находиться в лавке во время ее закрытия, смотреть, как папа опрыскивает овощи, кормит нашего «мышелова», кота Мота, выключает свет, начиная от черного входа и заканчивая у парадной двери.– Сегодня заходил Данте, – мимоходом говорит папа.– Как он?С тех пор, как Джон Тальбот вернулся в мою жизнь, в ней не стало места Данте.– В порядке. Он спрашивал, почему ты не хочешь его видеть.Невероятно, чтобы Данте расспрашивал моего отца! Я никогда не обсуждала с ним Данте.– Не сердись на него, – продолжает папа. – Он мне ничего не рассказывал. Я просто спросил его, что такое с вами обоими происходит.– Зачем вообще было что-то спрашивать?Папа опрыскивает овощи и, не поворачиваясь ко мне, говорит:– Он мне нравится. И я думаю, что вы прекрасная пара.– О, пап.Как мне хочется объяснить отцу, почему я избегаю встреч с Данте с того вечера, когда он поцеловал меня. Тогда мне показалось, что мое к нему чувство возвращается, но сразу за этим пришло ощущение, что я снова попала в ловушку.– Папа, а тебе нравится Джон Тальбот?– Почему ты спрашиваешь? – обходит прилавок папа. – Вы снова встречаетесь, да?– Мы вместе обедали.Мой голос дрожит, потому что, по правде говоря, мы с Джоном проводим много времени друг с другом. Мы обедаем, катаемся по городу, навещаем его мать. Он пытается доказать мне, что я для него единственная.– Он очень похож на тебя, у него есть свое дело, – защищаюсь я.– Нет, он просто остроумный мужчина с хорошим вкусом и дорогой машиной. У него большие планы, но нет работы.– Мне нравится, когда мужчина хорошо одет и ухожен. Это значит, что мужчина уверен в себе. Что касается его планов, то они у него действительно выдающиеся, и кто, как не ты, папа, – человек, который приехал в эту страну ни с чем и создал свое дело, – может понять, что значит, когда у человека есть большая мечта.Папа опирается на прилавок:– Лючия, суди о мужчине не по словам, но по его делам.– Я что-то не понимаю, папа. Что тебе известно такого, чего не знаю я?– У каждого человека есть свои слабые стороны. Ты ослеплена мистером Тальботом, потому что внешность – это твоя страсть. Тебе нравится его одежда, образ его жизни, ведь он так беззаботен. Пусть отменный вкус – твой талант, но это и твоя слабость. Благодаря этому ты шьешь прекрасные платья, но все же в жизни это скорее недостаток. Помнишь, ты рассказывала мне о заказчице, у которой фигура напоминала баклажан. Вы сотворили чудо: занизили линию талии на платье и вставили плечики, создавая впечатление пропорциональной фигуры. Что касается Джона Тальбота, то тебе не дано понять, что он собой представляет, потому что ты восхищена им. И даже если ты видишь в нем какие-то недостатки, ты уверена, что тебе удастся их исправить. Ты заблуждаешься.– Папа, я отдаю себе отчет в своих желаниях. Да, я восхищаюсь им! И не вижу здесь ничего плохого.– Мне ясно только то, что ты готова прощать ему его недостатки и замечать только его положительные качества. Но если ты хочешь выйти замуж, то должна понимать и принимать слабые стороны – затем, чтобы ценить сильные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38