Точно, в поне…
– Я сказала «классный секс», Джули. Не в миссионерской позе на счет раз-два. – Шейла закурила и прислонилась к стене. – Что-нибудь эдакое, изощренное.
– Хочешь сказать – извращенное?
– А что, – ухмыльнулась она, – на извращения сейчас большой спрос.
Я поняла, что пора проявить твердость. Я не собиралась писать подобную чушь. Ни за что.
– Пожалуй, я могла бы поручить это девице, которая пишет про домашних любимцев, – задумчиво сказала Шейла. – Как ее зовут? Зеленая такая совсем? Грудастая?
– Софи? – задохнулась я. – Софи да Лука? Шейла даже предлагать мне не собиралась!
Она решила отдать новую рубрику Софи! Расстаться со своей колонкой и без того нелегко, но если ее передают кому-то вроде Софи, значит, можешь сделать своему детищу ручкой. Софи из тех девиц, которые всюду просачиваются и всюду оставляют следы своего присутствия. Запах их духов висит во всех лифтах. Их помада не смывается с кофейных чашек. Их голоса бесконечным эхом слышны на всех лестничных клетках. По классификации пятен, Софи «трудновыводима».
– Она ухватится, – сказала Шейла. – Писать она, правда, не умеет, но почему бы тебе не взять над ней шефство? Я хочу, чтобы ты пока побыла в свободном плавании.
В свободном плавании? Иными словами, я шла ко дну. Писака без рубрики – что ноль без палочки.
Шейла продолжала дымить, а я переминалась с ноги на ногу – как всегда, когда нервы на пределе. Я унаследовала эту манеру от отца. Если его что-то захватывало – скажем, вариант афиши для очередной пьесы его любительского театра, – волнение тут же передавалось от головы к ногам. Отец умер так давно, что я все чаще не могу вспомнить его лицо и голос. Однако мне навсегда врезалось в память, как он барабанил ногой по полу. Как сейчас вижу его замшевые туфли, носки, потертые на коленях джинсы. Я стараюсь ухватиться за образ и мысленно подняться вверх, к его лицу, но едва дохожу до коричневого плетеного ремня с пряжкой в виде профиля индейца, как все начинает расплываться. Добравшись до лица, я понимаю, что оно совсем не то. В нем есть что-то от папы, что-то от Хэла и даже что-то от премьер-министра. Но это не папино лицо.
– Я не могу спокойно курить, когда ты так дрыгаешься, – Шейла пыхнула дымом в сторону моей трясущейся фигуры. – Что с тобой? Из-за чего переживаешь?
– Все нормально. Я спокойна.
Шейла нацелила на меня окурок и застыла, словно окурок превратился в волшебную палочку, а сама Шейла – в фею: «Прочь, проклятая дрожь!» Колдовство сработало снаружи, а внутри, где волшебный окурок Шейлы оказался не властен, я все так же отчаянно тряслась, пытаясь найти выход.
Шейла ткнула окурок в пластиковую чашку из-под кофе, тот зашипел в кофейной гуще и погас. Разговор окончен.
– Шейла, я никогда не прошу об одолжениях…
– Еще как просишь. Постоянно.
– Но я должна вести рубрику. Я создана для этого.
– Если бы я так думала, я поручила бы рубрику тебе. Однако ситуация такова, что наш новый сопляк-издатель, который еще и ходить-то толком не научился, требует с меня чего-то остренького. Над моей дряхлой шеей завис нож гильотины. Не принимай близко к сердцу, но ты эту рубрику не потянешь. Я никогда не считала тебя особо одаренной по части секса. Не в упрек тебе будь сказано. А может, и в упрек. Все едино – ты не подходишь.
У меня язык чесался сказать Шейле, куда она может засунуть свою рубрику. Но указывать ей, что и куда засунуть, всегда было опасно.
– Ладно, допустим, я действительно бездарна в сексуальном плане…
– Я этого не говорила.
– И все же. Допустим, это так. Зато я, по крайней мере, умею писать. Может, наш издатель и не умеет ходить, но читать-то он умеет?
– Под вопросом.
– У меня есть свои читатели, Шейла! Они любят меня. Это ведь чего-то стоит?
– Верно. И все-таки я привлеку Софи. Вот увидишь, через пару месяцев ты сама скажешь мне спасибо.
Она швырнула чашку с окурком в урну и всем весом обрушилась на тяжелую стеклянную дверь редакции. Дверь отлетела от ее плеча, как тюлевая шторка, и Шейла скрылась в здании, а я осталась стоять на тротуаре как истукан. Тупой истукан, потому что не почуяла надвигающейся беды заранее.
Впрочем, в тот момент у меня не было сил переживать. Переживания пришлось оставить на потом – я уже опаздывала на следующую встречу, где рассчитывала нарыть материал для цикла статей, заказанного Шейлой. Четырежды в год я делала тематические подборки для серии «Умом и сердцем», и на сей раз от меня требовались очерки о психологических курсах личностного роста. В обычных обстоятельствах перспектива тащиться на интервью в пятницу после обеда меня бы не обрадовала, но теперь оно оказалось очень кстати: нашелся предлог исчезнуть из редакции.
Оставалось только подняться в кабинет, чтобы взять сумочку и поулыбаться направо и налево (на случай, если по редакции уже разошлась весть о расправе надо мной).
Я самонадеянно толкнула плечом стеклянную дверь. Не тут-то было – тюлевый занавес словно окаменел. Дверь даже не дрогнула. Я не суеверна (если только не начинается черная полоса), но это кто угодно счел бы плохой приметой.
2
Арт
Правда зависит от того, как посмотреть.
Арт Стори
У каждой истории есть как минимум две версии. И правдива для нас обычно та, которая подтверждает наше представление о мире, или накладывается на наши комплексы, или из которой выходит лучший застольный рассказ. Поверьте моему опыту: мы крайне редко выбираем ту версию, которая отражает истину.
Я даже думаю, что в наши дни правда не пользуется особым спросом, несмотря на все разговоры о честности в отношениях с окружающими или с самим собой. По-моему, правда обычно чересчур груба и часто неприятна. Так что я вполне понимаю, зачем мы врем. Одного не могу понять: зачем мы столько врем о собственном вранье?
Наглядный пример. Моя бывшая супруга Марлен (она дантист) без конца стонала о своей страстной мечте играть на пианино, которой, дескать, никогда не сбыться. Причем стонала с обреченной миной человека, у которого обе руки угодили под лопасти комбайна. Меня это бесило.
– И что ж тебя останавливает, дорогая? – интересовался я. – Удалишь пару корней – купишь пианино. Сляпаешь золотые коронки, выдерешь зуб мудрости – вот тебе на уроки. Вперед!
Я выдавал все это с апломбом, который, как я теперь понимаю, многих злит. В моем воображении Марлен уже играла Пятую симфонию Бетховена.
– Как у тебя все просто! – восклицала она с совсем уж убитым видом. Найденные решения вгоняли Марлен в тоску. Трудности заряжали ее энергией. – А где выкроить время на уроки?
– По вечерам?
– По вечерам я слишком устаю.
– Тогда по утрам. Фермеры, к примеру, встают ни свет ни заря.
– Сегодня к восьми утра я уже удалила первый корень! – негодующе фыркала Марлен. – Кое-кто из нас двоих и так встает слишком рано.
Любой другой ушел бы от разговора. Ведь и мне, и вам понятно: Марлен не хотела сказать, что она встает слишком рано. Она намекала, что я встаю слишком поздно. Марлен вообще виртуоз подтекста. Желтый глаз светофора лихорадочно сигналил: «Притормози, пока не поздно».
– Сама вечно твердишь, что хочешь научиться! – Как всегда, я пер на красный. – Надо же с чего-то начать.
– Тебе легко говорить, Арт. По началам ты у нас спец!
Опять подтекст. Марлен имела в виду, что я никогда ничего не довожу до конца. Признаю, в этом есть доля правды. Моего энтузиазма хватает на первый шаг, но на девятьсот девяносто девятом шаге я ломаюсь. Завершение – вот моя основная проблема. Мой брат Гордон (психотерапевт) напоминал мне об этом каждую пятницу за дежурным блюдом в кафе «Pain et Beurre» много лет подряд.
– Когда ты наконец посмотришь в глаза этому изъяну в своем характере? – вопрошал он. – Давай поговорим об этом.
– Давай лучше не будем.
– Взять хоть твой капуччино – ты не намерен его допивать, не так ли?
– Тебя волнует, что я не допиваю кофе?
– Это знаковая деталь. Ты должен допить его.
– Он остыл.
– Неважно. То, что конец оказался не таким, как нам хотелось, еще не значит, что мы не должны его чтить.
– А я и чту, не сомневайся. Я чту память горячего кофе.
– Давай поговорим об этом.
– Давай лучше не будем.
У каждого в голове свои тараканы, и я не исключение, однако наши споры с Марлен вечно сворачивали на меня исключительно из-за ее манеры уходить от правды.
– Ладно. А что, если тебе притормозить в клинике? – предлагал я. – Четыре дня на зубы, три на музыку. Деньги-то для тебя не проблема.
На случай подобных предложений у Марлен имелось особое выражение лица. Никаких подтекстов – один сплошной надтекст. Крупным шрифтом, заглавными буквами, через двойной интервал на ее лице было написано и подчеркнуто:
ДЕНЬГИ НЕ БЫЛИ БЫ ПРОБЛЕМОЙ, ЕСЛИ БЫ ТЫ ПОДНЯЛ ЗАДНИЦУ И НАШЕЛ НОРМАЛЬНУЮ РАБОТУ!
На подобные провокации я не поддавался. Во-первых, это только взвинтило бы Марлен еще больше. А во-вторых, выходя за меня замуж, она знала, что я скульптор, и даже утверждала, что мое занятие ее больше всего и привлекает. У нее были романы с парнями, которые делали деньги на больных зубах, на артритах, на разрушенных браках, и эти парни ей якобы надоели. А моя работа ей вроде бы нравилась. Она часто приходила ко мне в студию и играла с глиной, пока я работал. Как маленькая. Лепила улиток, зверушек всяких, а то, расшалившись, и член сотворит.
– Деньги – это не сексуально, – заявляла она. – Деньги может делать любой.
Строго говоря, это не совсем так. Но что возразишь, когда перед тобой сидит красивая женщина и лепит весьма лестное изображение твоих собственных гениталий?
К тому же я сам никогда не считал, что деньги – это главное. Особенно для кого-то вроде Марлен, которая всегда сумеет их заработать.
– Дантисты – избранный народ нового тысячелетия, Марлен, – говорил я. – Одни куколки молодящиеся с запущенным кариесом чего стоят! Уж они-то прекрасно знают, что как только лишишься зубов, сразу обвиснет вся физиономия, и заплатят любые деньги, чтобы сохранить форму. В двадцать лет платят наркоторговцам. В тридцать – гинекологам. Позже – дантистам. Так что ты оказалась в нужном месте в нужное время. Радуйся!
– Молодящиеся, как ты говоришь, куколки – последнее поколение с плохими зубами, – мрачно возражала Марлен. – Когда они перемрут, нам конец.
Если в чем-то можно найти плохую сторону, Марлен ее отыщет. А если нельзя, придумает. Ее раздражают счастливые концы. Марлен – единственное знакомое мне существо женского пола, которое ненавидит фильм «Красотка».
– Ричард Гир женится на уличной шлюхе? – фыркала она. – Скорее китайцы вернут Тибет. Очнись, Арт!
Что поделаешь, я всегда западаю на женщин с сильными убеждениями. Это правда. По крайней мере, часть правды.
3
Джули
Неужто все моющие средства города не омоют этих рук?
Джули Тринкер (в соавторстве с Шекспиром)
В то самое время, когда я билась плечом об одну из тяжеленных стеклянных дверей редакции «Дейли пост», на другом конце города происходило событие, которому суждено было навсегда изменить мою жизнь. Звучит чересчур драматично, понимаю, но сердечный приступ – всегда драма. Я составила этот рассказ из воспоминаний нескольких очевидцев, поскольку сама на месте событий не присутствовала. Арт тоже. Точнее, он был не там, где надо.
В дешевой французской кафешке «Pain et Beurre» человек по имени Гордон Стори внезапно выронил надкушенную булочку с ветчиной и горчицей и ткнулся лбом в стол. Будь он жив, то очень расстроился бы, потому что плешь на макушке, которую он всегда так тщательно прикрывал, оказалась у всех на виду. Поначалу, однако, плешь никто не заметил. Человек сидел за столом в одиночестве, и, если бы не затрезвонил его мобильник, на него еще долго не обратили бы внимания. (В излишнем внимании к клиентам официантов из «Pain et Beurre» не обвинишь.) Но телефон все звонил, и вскоре посетители начали оглядываться на этот столик и спрашивать, не случилось ли чего. Вспомнили также, что за столом вроде бы сидели двое.
Второй действительно был. Однако в ту минуту, когда у Гордона остановилось сердце, его брат и сотрапезник Арт Стори расстегивал штаны в туалете и трепался с соседом по писсуару Марселем Ришелье, шеф-поваром и владельцем «Pain et Beurre». Марсель, основательно благоухающий беспошлинным «Голуазом», только что вернулся из Парижа и был набит историями о француженках, «свежих и сочных, как вскормленные на чистейшей кукурузе цыпочки».
Насколько я поняла, Арт заслушался, застрял в уборной, Марсель извлек полную пачку «Голуаза», и они вдвоем перенеслись на левый берег Сены. В Париже весна, у обоих улыбки до ушей, в карманах дорожные чеки, на левой руке у каждого по белокурой цыпочке, а на правой – по цыпочке-брюнетке. Словом, Арт блаженствовал в Париже, но поверьте: знай он, что его старший брат уже рухнул на пол рядом с недоеденной булочкой, он помчался бы домой первым же рейсом.
Но Арт ничего не знал. Да и откуда? Ведь всего за пару минут до того Гордон был жив и здоров.
– То есть я думаю, что он был жив, – позже объяснил Арт медсестре. – Про Гордона трудно сказать наверняка.
Кроме того, из зала кафе не доносилось тревожных звуков, которые могли бы насторожить Арта. Ни криков, ни визга, ни воя сирены. Напротив, там было до странности тихо. Молодой врач, ради Гордона покинувший дежурное блюдо (нежнейшую телятину в горшочке), методично делал искусственное дыхание рот в рот. Собравшиеся едоки, включая разбитную кассиршу, которая обедала с доктором, уважительно наблюдали.
Довольно долго тишину нарушали лишь священные докторские вдохи и выдохи. А затем у покойника снова зазвонил сотовый телефон. Требовательно, беспардонно, настырно. По залу разносился выбранный Гордоном сигнал – увертюра к «Вильгельму Теллю», – и никто не мог найти телефон, чтобы его отключить. От звонка всем стало не по себе, не только из-за убогой синтезаторной аранжировки. Слишком уж резким был контраст между бравурной музыкой и неподвижно распростертым телом. Присутствующие вдруг осознали, что каких-то пять минут назад покойник сам мог бы взять трубку. Его жизнь еще текла своим чередом, как и их жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31