Спасибо всем!
Я знаю, что все вы по-прежнему будете обмениваться маленькими женскими хитростями и совершать открытия, благодаря которым можно гордиться любимым домом. Помните: само по себе пятно не страшно. Важно, откуда оно взялось и почему мы позволили ему остаться!
До свидания, друзья!
Джули Тринкер.
10
Арт
Если у вас кончилась красная краска, возьмите синюю.
Пабло Пикассо
Жизнь полна сюрпризов. Ради них-то и стоит вставать по утрам. Никогда не знаешь, что и как обернется.
Это я вот к чему: Гордон провалялся в коме несколько дней, и врач предложил Мишель мобилизовать родственников и друзей, чтобы те сидели с Гордоном и разговаривали с ним. Точнее, разговаривали при нем. Сознаюсь, я не горел желанием нести такую вахту, но готов был исполнить свой долг. Я что угодно сделал бы для Гордона – а как иначе стать Хорошим Братом? Потому я первым вызвался в добровольцы.
Мне и в голову бы не пришло, что от этого можно получить удовольствие. Вот почему я и говорю, что жизнь непредсказуема. Кто бы мог подумать, что беседа двух братьев становится такой необычной и задушевной, если один из них при этом лежит в отключке?
– Я тут набросала список тем, которые ему интересны, – заявила Мишель, когда я собирался заступать в караул. – Отметь галочками все, что успеешь обсудить.
И вручила мне ксерокопию с полусотней одобренных тем – от пробок по дороге к больнице до последних новостей, наших и зарубежных. Касаться погоды тоже не возбранялось. Кроме того, один из больничных волонтеров должен был ежедневно прочитывать Гордону его любимую газету от корки до корки.
– Что за кислый вид, Стори? – поинтересовалась Мишель, прежде чем я сам понял, что у меня кислый вид. – В чем дело?
Мишель кто угодно, но только не дура. Она видит людей насквозь – особенно меня. Она часто попадает не в бровь, а в глаз. До ужаса часто. Правда, я тоже могу просветить ее как рентгеном. Не зря же говорят: рыбак рыбака видит издалека. Моментальное узнавание. Но я стараюсь не углубляться в эти мысли. Если я, не дай бог, обнаружу в себе хоть какую-то черточку из тех, что вижу в Мишель… кинусь, наверное, вырезать эту самую черточку тупым ножом и без наркоза – только бы поскорее.
– Отменный список. Такой, знаешь ли… – Когда надо, нипочем не найдешь нужного эпитета. – Основательный. А можно я предложу еще и…
«Нельзя, – без обиняков сказал взгляд Мишель. – Никаких предложений!» Сандра и Тони подтвердили глазами, что нельзя. Форменная нелепость, по-моему. Не список, а сплошной депресняк. От этих тем впору было впасть в кому, а мы вроде должны были убедить Гордона, что ему есть ради чего очнуться, точно?
– Не желаешь придерживаться нужных тем, Стори, так и скажи. Я просто не буду на тебя рассчитывать, – прошипела Мишель. – Думаешь, при беседотерапии можно тыкать наугад? Эти темы одобрил доктор Бриджес!
Доктор Бриджес, последний из вызванных к Гордону специалистов, был очень похож на врача из телесериалов. Вылитый Джордж Клуни – только пониже, потолще, не такой красивый и без шарма.
– Слышишь, Артур, их одобрил специалист, – вклинился Тони. Они с Сандрой целыми днями болтались в больнице. – Значит, будем делать так, как говорит Мишель. Нам надо строго держаться списка.
Тони сказал «нам надо», хотя сам не собирался отклоняться от указанных тем. Когда у меня начинаются контры с Мишель, Тони всегда говорит «мы». «Мы» – это он и я. В наших с Мишель конфликтах Тони неизменно выступает миротворцем. «Мыканье» – его подсознательная миротворческая тактика. Как будто если «мы» – он и я – сделаем что-то вместе, это будет сознательный поступок двух взрослых мужчин. (А не очередная уступка двух слабаков одной бой-бабе.)
– Специалисту виднее, Артур, – продолжал Тони. (Тони всегда продолжает. Вся его жизнь – продолжение одной бесконечной тирады.) – Доктор Бриджес лучший в своей области.
Я понял, что он вот-вот разразится панегириком в адрес всех своих знакомых специалистов.
– Ты знаешь, ведь ему было совсем перекрыли кислород, но тут Джеймс Уитни – помнишь Джеймса, крестного Мишель? – тут Джеймс нажал кое-какие кнопочки…
Тони сейчас в том возрасте, когда лечащий врач становится символом общественного положения. Бедолага Тони. Когда-то символом его положения были барышни в его объятиях, или лошадиные силы под капотом его авто, или длина его домашнего тесака для мяса. А теперь, чтобы показать «кто есть кто», Тони сообщает имя хирурга, который кромсал его желчный пузырь, или имена тех, кому вырезали желчный пузырь на одном с ним столе.
– Я кое-что почитала о лечении коматозников, Стори, – перебила отца Мишель. – Темы для беседы должны увлекать, но ни в коем случае не возбуждать. Мозг Гордона сейчас очень, очень уязвим. Его подсознание перенапряжено, потому что сознание…
– Отключилось?
– Вошло в фазу отдыха, – отрезала Мишель. – И я хочу оградить его подсознание от ненужных раздражителей.
Пока она выговаривала «ненужные раздражители», рот у нее скривился как от кислятины и она посмотрела на меня весьма недвусмысленно: «ненужные раздражители» – это «ненужные братья», «никчемные родственники» и далее по списку.
– По-моему, все очевидно, – продолжала Мишель. – Здоровый мозг чувствует, какую информацию стоит сохранить. Но больной мозг…
– Я где-то читал, что наш мозг очень похож на морскую губку, – вклинился Тони. – Он может вместить столько информации, что ее вес в десять тысяч раз превысит его собственный. В десять тысяч, вы только представьте! А я-то всегда поражался, что муравьи поднимают больше, чем весят. Оказывается, муравей просто сопляк перед нашим мозгом!
Тони ждал нашего отклика на эту информацию, которую его мозг явно счел достойной хранения. Я приподнял бровь, глубокомысленно кивнул и пробормотал:
– Невероятно!
Я, конечно, не перетрудился, но от родной дочери Тони вообще достался лишь шумный нетерпеливый вздох. Вздох раздраженной женщины, исполненный скрытого смысла. Мишель развернулась к Сандре и впилась в мать взглядом, требуя проявления солидарности.
Сандра, как всегда, разрывалась между мужем и дочерью и чувствовала себя очень неуютно. Она побаивалась Мишель и восхищалась ею. Она давным-давно отказалась от попыток переспорить дочь – поняла, что это невозможно. Иногда Сандра просто сидела в сторонке и слушала, как ее единственное чадо самоуверенно разглагольствует обо всем на свете. Буквально обо всем. Рот у Мишель работал как гигантский вязальный крючок – на лету цеплял слова (ее, ваши, слова Тони, неважно чьи) и сплетал из них доводы и заявления, все одинаково быстро и четко. Сандра никогда не успевала заметить, что кружево слов оплетает ее – как паутина.
– Я совсем не то имела в виду, Мишель, – лепетала она обычно, сообразив, что снова попала в ловушку. – Я не хотела сказать…
– Но ты так и сказала, мама. Этими самыми словами.
– Но…
– Мама, я всего лишь повторила твои же слова, не более.
Мишель приводила в изумление всех подруг Сандры. «Какая она у вас бойкая! В кого она пошла? – вечно спрашивали они, переводя глаза с Сандры на Тони и обратно. – У нее язык подвешен как у хорошего адвоката!»
Под взглядом дочери Сандра наклонилась вперед и похлопала мужа по колену.
«Ничего, милый, – говорил ее жест. – Я слышала, что ты сказал про мозг. Мне было интересно». В больничном коридоре, под лампами дневного света, Тони выглядел усталым и постаревшим, и потому, видно, Сандра еще разок погладила его вверх-вниз, вдоль стрелки спортивных штанов. Этот жест обещал: «Я приготовлю на ужин что-нибудь вкусненькое. А потом вместе посмотрим телевизор».
Тони сразу заметно взбодрился, и слава богу. В другой ситуации я тоже с радостью бы его подбодрил. Пусть его идеи насчет мозга – сплошная скука, пусть он как минимум дважды пичкал нас вариациями на ту же тему. (Например: если распечатать все содержимое мозга на принтере и выложить полученные листы в одну линию, то эта линия трижды опояшет экватор. Даже четырежды, если мозг принадлежит человеку с университетским образованием!) Все равно я был бы рад оказать ему поддержку.
Если кто-то поддерживает Тони, это неизменно раздражает Мишель, что меня, ясное дело, вдохновляет. Однако теперь не время было с ней сцепляться. Она захватила власть. Она стояла передо мной со своим списком и держала карандаш наизготовку. Я знал, и все остальные знали: один мой неверный шаг – и она вычеркнет меня жирной чертой.
– Мне каж-ж-жется, Стори, – зажужжала она, – то, что ты з-з-зделал з-з-з Гордоном в прошлый виз-з-зит…
С меня так и не сняли вину за кому Гордона. Небывалая несправедливость, но выступить в свою защиту я не мог. Мишель, как супруге больного, в те дни дозволялась повышенная бесчувственность. Это неписаный закон в подобных случаях. Жене разрешают совершенно не думать об окружающих. И ее же признают самой важной персоной (важнее кровной родни, как ни странно). Последнее слово все время оставалось за Мишель. Единственный, кто мог бы за меня вступиться, был сам Гордон. Но он отключился и оставил меня на произвол судьбы.
Конечно, жертвой Мишель был не только я.
– Мишель, я знаю: тебе сейчас нелегко. Но зачем ты так расстроила маму? – укорял Тони.
– Мишель, я знаю, что ты вся извелась, но ведь папа просто хотел помочь, – укоряла Сандра.
Короче, все были издерганы и замучены – кроме Гордона. После нескольких дней комы он выглядел на все сто. Оно и понятно: из всех нас только он не страдал от недосыпания. Лежал себе спокойненько на белоснежном крахмальном белье, а за ним ухаживали заботливые молодые женщины с крепкими икрами и сильными руками. От женщин припахивало табаком после утреннего перекура на террасе за больничной прачечной.
Когда я вошел в палату для первого разговорного сеанса, сестра Крисси тщательно подтыкала под матрас углы простыни.
– Тут к вам брат пришел, – сказала она и взяла руку Гордона в обе свои. – И вид у него усталый.
Разве? С чего бы это мне выглядеть усталым?
Сестра Крисси еще минутку помассировала Гордону руку. Она будто втирала в него собственную жизнь, а я таращился на нее во все глаза. Много, много лет я не видел, чтобы кто-то вот так прикасался к моему брату. Чтобы к нему так прикасалась женщина. Вот уж правда, нет худа без добра!
– Ну ладно, ребята, вы тут общайтесь, а я займусь другими делами. – Сестра Крисси на прощанье еще раз пожала руку Гордона. – Но я вернусь, Гордон!
Она кокетливо качнула бедрами и вышла. Хотите верьте, хотите нет, но Гордон покраснел!
Итак, я остался наедине с братом, уселся рядом с его кроватью и задумался. Мы с вами прекрасно знаем: вероятность того, что я стану придерживаться списка Мишель, равнялась нулю. Помимо всего прочего, я нутром чуял: Гордон ждет от меня чего-нибудь интересненького. Как всегда.
«И что потом? – жадно выпытывал он. – Ты повел ее в бар? А дальше? Проводил до дома?»
Гордон всегда проявлял повышенный (кое-кто даже сказал бы – болезненный) интерес к моей светской жизни. Каждую пятницу, когда мы обедали в «Pain et Beurre», он макал булочку в соус, а сам в это время пропитывался моими рассказами.
«Так ты с ней переспал или нет?»
Таков рецепт блаженства по Гордону: дежурное блюдо плюс интимный дневник холостяка. Для него нет ничего лучше.
По-моему, Гордону очень не хватало общения. И активности. Задавать такие вот вопросы в его возрасте – грустно и даже унизительно. Но Гордону наши беседы доставляли удовольствие. При этом он очень мало говорил о себе, а имени Мишель вообще не упоминал.
По нашему обоюдному братскому кодексу допустимых тем Мишель числилась среди табу. Не помню точно, кто из нас выработал этот кодекс и когда, но уверен: кодекс появился потому, что мое злословие заставило бы Гордона выбирать между мной и Мишель. А этого он всячески избегал.
Мы оба понимали, что ему пришлось бы говорить о Мишель теплые слова, которым он сам не верил, или же верил, но не в моем обществе. Тот Гордон, что сидел со мной за столом по пятницам и макал булочку в густой соус от доброго жаркого, про Мишель и думать не хотел. Но был и другой Гордон – тот, что вечерами сидел в гостиной на кожаном диване и смотрел телевизор; Гордон в уютных домашних штанах и теплых носках. И этот другой Гордон любил Мишель. Другой Гордон нашел бы кучу оправданий всем ее выходкам. Гордон в домашних штанах, возможно, даже сам поверил бы этим оправданиям.
А как насчет вот этого тела на больничной койке? Гордона-коматозника? Которая ипостась моего брата лежала сейчас передо мной?
Битый час спустя, выдав изрядную порцию коматозной беседы, я так и не нашел ответа на свой вопрос.
Я легонько похлопал его по руке. Есть ли он там, внутри? Или это просто мягкий, суперчистый и очень сухой муляж? Прежний Гордон всегда был влажным от пота, липким от нервозности. А это тело было погружено в покой, который глубже сна; оно было суше сухого.
Мне захотелось открыть Гордону рот, наклониться и крикнуть туда: «Эге-гей, Гордон!»– как в глубокий и темный колодец.
«Э-эй! Ты зде-е-есь?»
Что это – очень далекий и тихий голос? Или просто эхо?
«Эй, Гордон! Я тебе принес тушеной говядинки! Алло! Гордон! Ты меня слышишь?»
– Он реагирует? – Медсестра проскрипела по натертому полу к кровати.
Эта была не та милая и домашняя сестра Крисси, что жала Гордону руку, пока он не покраснел. Это была другая сестра – угловатая и ворчливая. Из тех, кто не станет терпеть дурацких выходок. (Вечно мне везет как утопленнику.) Я захлопнул Гордону рот и отскочил от кровати.
– Вы заметили какие-то изменения? – спросила сестра, щупая Гордону пульс и приподнимая веки. – Вы поэтому…
– Нет-нет, – сказал я. – Я его брат и просто…
Сестра подозрительно проминала пальцами трубку капельницы. Что она боялась там обнаружить? Уж не свиную ли отбивную?
– …просто смотрел, как у него с зубами, – закончил я и для убедительности раздвинул губы и постучал по собственным резцам. – Я дантист.
Она мне явно не поверила. Медсестры вообще очень подозрительные существа. Но я и не думал сдаваться.
– Понимаете, его давно, еще до инфаркта, беспокоила коронка на правом верхнем клыке, и… я решил поглядеть… Нет, он, конечно, вряд ли скоро сможет рвать зубами говяжью вырезку, люди ведь не зря говорят… Сами знаете…
Что может быть страшнее, чем нагнать скуку на женщину?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31