Нас все время ругают за наши якобы тупые и беспардонные аппараты. На самом же деле все совсем наоборот. Нет ничего более чувствительного и ранимого, чем мужской член.
Неодобрение может оказаться гибельным для эрекции, мгновенно лишить ее всякого смысла. Даже просто рассеянный взгляд вреден. Такой взгляд говорит: «Ты показал мне лучшее, что у тебя есть, а я все равно думаю о чем-то другом. Например, о том, что бы мне заказать на обед».
Если пенис регулярно недополучает любви и признания, он в конце концов съежится, станет тенью себя былого. Многие женщины почему-то уверены, что пенис – штука живучая и всегда сможет восстановиться. Неправда. У каждого члена есть свой предел прочности.
Хотя где именно лежит этот предел, сказать трудно.
Я был уверен, что член Гордона уже давно достиг точки невозвращения. Считал, что годы брака с Мишель сделали свое черное дело. И вдруг я узрел чудо. Оно случилось утром, примерно через неделю после ночной попойки с Томасом Корелли. Через неделю после того, как я последний раз видел и слышал Джули Тринкер.
Солнечный свет дробился в больничных стеклах, образовав вокруг неподвижного Гордона радужный нимб. У его кровати сгрудилась кучка очевидцев, и хотя никто не кинулся звонить в Ватикан, в воздухе витало благоговейное изумление.
Эпизод примечателен сам по себе. Двадцать первому веку несвойственно изумляться. Сотню лет назад апельсин в рождественском чулке был маленьким чудом, а в наши дни никого не удивишь тем, что некогда считалось странным и редким.
В тот день, в палате Гордона, очевидцы пережили потрясение. Случилось нечто столь загадочное, что удивились даже навидавшиеся всякого медики. Удивилась даже Мишель.
Если не считать неглубокого, но ровного дыхания (и того румянца, свидетелем которого однажды был я), Гордон почти месяц не подавал признаков жизни. Напрочь. И вдруг кое-что переменилось. В одну ночь. Это был знак.
Мишель пришла в больницу, чтобы довести до сведения Гордона новости спорта (Гордон терпеть не может спорт). Едва увидев мужа, Мишель вызвала медсестру. Медсестра тут же вызвала дежурного врача, дежурный врач вызвал специалиста, а специалист, не будь дурак, звякнул в больничное кафе (как раз перед тем он заказал себе капуччино с рогаликом).
Я сидел в кафе, когда Мария, его владелица, сняла трубку. К тому времени Мария считала меня своим. Знаю по опыту: если в маленьких кафешках пьешь много дрянного кофе и не жалуешься, то очень скоро становишься почти родным. А я каждый день заходил в это заведение, но так и не выложил Марии горькую правду насчет ее кофейных зерен. Короче: когда невропатолог отменил свой завтрак, Мария заподозрила неладное на четвертом этаже, где лежал Гордон. И сообщила это мне. Я двинул проверять. Так, на всякий случай.
Тихонько проскользнул в палату и незаметно пристроился в задних рядах. Как обычно, неподвижное тело моего брата было скрыто гладким, белым больничным одеялом. Но в это утро под одеялом в районе паха Гордона вырисовывался огромный бугор. Здоровенный стояк, прямой, как ножка кофейного столика.
– В жизни ничего подобного не видела, – буркнула Мишель, скорее всего сама себе. Трудно сказать, испугана она была или под впечатлением.
Мишель оглядела остальных: невропатолога, дежурного врача, трех медсестер, физиотерапевта, Сандру, Тони и какую-то девицу со жвачкой во рту – я принял ее за студентку-практикантку, но позже выяснилось, что это была школьница из группы добровольной помощи и что в палату она забрела в поисках чайной тележки.
Дара речи лишились все, кроме Тони. Естественно.
– Белый цвет зрительно увеличивает предметы, – сообщил он. – Знаю из одежного бизнеса. Белый цвет, строго говоря, вообще не цвет…
– Папа! – гаркнула Мишель. – Не мешай докторам думать!
Тони устыдился собственной болтливости и отступил в сторонку. Впервые в жизни я был благодарен Мишель за грубость. Тони уж совсем завелся и чуть было не приступил к тираде насчет цвета, которую я слышал столько раз, что мог бы продолжить с любого места. Начиналась она с того, что «белый, строго говоря, не цвет», далее следовало лирическое отступление в область салатов, а кончалось все тем, что «помидор, строго говоря, не овощ».
Невропатолог сделал пометку в блокноте и развернулся к Мишель:
– Миссис Стори, как я понял, такие проявления не характерны для вашего мужа?
Его вопрос заставил всех снова посмотреть на Гордона с его стояком. Тот вроде как еще подрос.
– Совершенно не характерны! – с нажимом подтвердила Мишель. – Это настолько необычно, что сначала я даже подумала, что брат Гордона изобрел какую-нибудь идиотскую шуточку. Подумала, что Арт, понимаете… – она смутилась и понизила голос, – что он воткнул… туда… – От мысли о том, что можно было воткнуть «туда», Мишель страдальчески сморщилась. – Видите ли, Арт на все способен…
Вид у невропатолога был смущенный, даже шокированный.
– Мистер Стори? Художник?
Главврача отделения неврологии так впечатлили мои лечебные рисунки на простыне, что инсинуации Мишель не сработали.
– Он не совсем художник. – Мишель сочла необходимым объясниться. – Правда, сам себя он называет художником и кое-какие шансы ему выпадали… которые он упустил… Но сейчас ведь речь не об этом.
Сестра Крисси, стоявшая с другой стороны кровати, ближе к Гордону, заметила, что я маячу на заднем плане. Наши глаза встретились, и она изобразила лицом некую замену сочувственного рукопожатия.
– Поэтому я заглянула под простыню, – продолжала Мишель, – убедилась, что… это все настоящее, и вызвала медсестру.
Невропатолог достал из кармана небольшую рулетку и приложил ее ленту к столбу под одеялом. Пока он записывал цифру (гигантскую), его лицо было непроницаемо. Все это время Гордон оставался, как всегда, тихим и безмятежным. Спящий красавец со стояком.
– Это что-нибудь значит, доктор? – спросила Сандра. – Это хороший знак?
Голосок у нее был тоненький и нервный, как она сама. В то время как некая часть Гордона становилась все больше, тело Сандры будто уменьшалось в размерах. По-моему, если слишком долго быть рядом с Мишель, любой скукожится. Беспокойные ручки Сандры теребили ремешок сумки.
– Увы, изменений в мозговой деятельности не наблюдается. Поэтому не стоит надеяться на многое, – сказал невропатолог. – Эрекция непредсказуема. Мало ли что она может означать в данном случае.
Медсестра рядом с ним понимающе усмехнулась.
– Анализы, разумеется, нужно повторить, – обратился врач к Мишель. – Но ничего нельзя сказать наверняка. Остается только ждать.
Я выскользнул из палаты, на прощанье кивнув сестре Крисси. Она не заметила. Склонившись к Гордону, она длинными тонкими пальцами обхватила его запястье, как браслет. То ли считала пульс, то ли просто держала за руку – трудно сказать. В любом случае Гордону явно было хорошо. И в любом случае она слушала его сердце.
Между прочим, все это время я не забывал про Джули Тринкер. Часто вспоминал, как она обнаружила чистую рубашку мужа. Мне было интересно, поговорили они начистоту или нет. Не то чтобы я считал себя лично ответственным за Джули, но звонил ей каждый день и оставлял сообщения на автоответчике. Всякий раз, когда звонил мой телефон, я думал, что это может быть она.
– Алло?
– Мистер Стори?
– Джули?
– Нет, Арт, это Петуния Стаммерс.
Голос звучал холодно и вроде бы знакомо.
– Петуния?
– Из Ассоциации взаимопомощи художников.
Твою мать! Я попал. Гребаный счет от ассоциации. Я выдавил из себя какие-то объяснения и оправдания. Они сильно не дотягивали до моего обычного стандарта и Петунию не растрогали. Она решила мурыжить меня, пока я не пообещаю заплатить.
– Я зайду к вам по пути из больницы, – сказал я. – У меня брат в коме. Я хожу к нему каждый день. Мы все еще не знаем, очнется ли он.
– Да что вы говорите?
Судя по тону – ехидному, насмешливому, – она явно не верила ни единому моему слову. Обычно мне это нравится. Даже возбуждает. Настолько, что иногда я начинаю врать еще хлеще и заковыристей. Вранье – один из видов флирта, некоторых женщин оно заводит (в разумных дозах). В каталоге человеческих качеств оно значилось бы под названием «плутовской шарм». Но в голосе Петунии звучал металл, а значит, обаять ее мне не удалось. Петуния вообще непрошибаема.
– Увы. Он в коме, – заверил я самым проникновенным тоном. – Он может умереть в любой момент.
– Странно, что мистер Пинг мне об этом не сообщил, – безжалостно ответила она. – Помните мистера Пинга? Вашего китайского поставщика лапши? – В ее голосе появились саркастические переливы.
Пинг! Мой двойник из «Мира лапши»!
– Так это, значит, вы звонили? – воскликнул я. – Пинг всегда передает все сообщения. Крайне добросовестный парень. Но у него такой акцент, что бывает трудно понять, в чем дело. Я ему все время говорю: «Пинг, пойди на курсы английского!» Но он кулинар, видите ли, своего рода художник. Живет в собственном мире.
Я понял, что ее уже тошнит от меня и моей игры. Молчание бывает красноречивее слов.
– Я забегу к вам в обед и с дарами мира. Пинг потрясающе готовит фунчезу.
– Мне нужен чек, Арт. Только чек. Я не хочу есть. Я хочу вычеркнуть вас из списка должников.
И она повесила трубку.
Через два дня мне наконец удалось связаться с Джули. Я решил звонить не с мобильника, а с телефона в больничном кафе. Мне вдруг пришло в голову, что она фильтрует звонки и что мой номер почему-то оказался в ее черном списке.
– Джули? Это Гордон.
Я услышал, как она выронила сигарету.
– Это ведь не ваш номер? – спросила она после паузы. – Это какой-то другой номер.
Значит, она и в самом деле уклонялась от звонков. Но при чем тут мои звонки, скажите на милость? Я был в недоумении. Я и сам иногда фильтрую звонки. А кто не фильтрует? Но мне и в голову не пришло бы не отвечать мне.
– Господи, солнышко, где вы пропадали? Я за вас волновался.
– Я не перезвонила вам потому, что мне нечего вам рассказать, – медленно проговорила Джули. – В тот вечер после нашей встречи я пошла домой и последовала вашему совету. В точности. И все.
– Моему совету? – Ой-ой. Похоже, она сейчас откажется от моих услуг. – Я что-то не помню, чтобы давал конкретные советы…
– Все это ударило по мне самой. Хэл ушел. Не подумайте, что я виню вас. Надо было думать своей головой. Я сама во всем виновата.
– Боже правый! Солнышко, мне очень жаль. Спасибо, что не стали бросать в меня камень. Многие на вашем месте так и сделали бы. Затаили бы злобу…
– Вы были настолько во всем уверены, вот в чем беда, – перебила Джули. – Вы в себе ни капельки не сомневаетесь, да? До того в себя верите, что с легкостью внушаете свои идеи… людям вроде меня.
– Ну не знаю, солнышко. Может, вы добились именно того, чего хотели? Подсознательно знали, что вам нужно?
Ловкий ход, правда?
– Он бросил меня, Гордон. По-вашему, я этого добивалась? – Тон у нее стал резкий, почти агрессивный. – Мне надо было, чтоб он остался. В этом был весь смысл.
– Ну простите, солнышко. Знаете, я…
– Господи, ну зачем я вас послушалась? Никак не пойму. Чем вы могли мне помочь? Теперь, когда я обо всем этом думаю… Господи, да что вы вообще понимаете?..
– Хороший вопрос. Вы на верном пути.
– Прощайте, Гордон.
– А встретиться не хотите? – На мой взгляд, предложение было рациональное. И великодушное. – Устроим сеанс номер три?
– Нет, у меня много работы. Я сейчас цепляюсь за работу как за соломинку, если хотите знать. Я работаю с дурой, за которой все приходится переписывать. А вечером, прямо из редакции, каждый день хожу к маме. Это очень нелегко, потому что у нее серьезный нервный срыв. Возможно, она сошла с ума.
– Бедняжка. На вас, я смотрю, навалилось все сразу!
– К сожалению, мне еще потребуются ваши профессиональные услуги. Поэтому я позвоню. Но до тех пор – отвалите!
– Эй, постойте! Что я вам такого сделал?
– Ладно. Беру свои слова обратно.
– Спасибо, солнышко. Я это ценю.
– Мне надо было сказать… Пошли вы в задницу! Слышали? В задницу!
Вот тут я понял, что Джули капитально разозлилась, Как-то она созналась, что никогда, ни разу в жизни никого не посылала в задницу. А теперь послала. Дважды. И как выразительно! Это очень естественно слетело у нее с языка. Неплохой знак, а? То есть, конечно, НС слишком приятно оказаться адресатом, однако прогресс налицо. Хорошее начало.
А еще Джули швырнула трубку. Это она тоже сделала первый раз в жизни. Еще один шаг вперед, не так ли?
– Не знаю, что и думать, – протянул Томас Корелли, когда я пересказал ему беседу с Джули. – Может, это и шаг вперед. Но она так явно не считает.
– Ну а с медицинской точки зрения? – не сдавался я. – В психотерапевтическом плане?
– По-моему, это очень нетрадиционный подход, но наверняка сказать не могу. Это так не по-улоговски. Совершенно не по-улоговски.
– Улог не поступил бы, как я?
Томас снял очки и развалился на стуле.
– Прежде всего, Улог нипочем не устроил бы сеанс в машине. Он никого не стал бы лечить в транспорте. С этим у него строго. Все должно быть официально. Он даже не позволял мне снять пиджак у него в кабинете. И потом, он не заводил бы интимных разговоров о собственной жизни. Твоя история про Муфуфу… нет, это совсем не по-улоговски. И он никогда, ни за что не стал бы предлагать советы в личных делах. Ни в коем случае.
– Значит, я открыл новый метод?
– Несомненно! Это прорыв в науке!
Томас снова водрузил очки на нос и вернулся к компьютерным делам. Щелкал клавишами, кликал мышкой, не сводя глаз с монитора. Мы с ним засели в кабинете Гордона в «Школе решительного шага». Я занял одну из серых кожаных кушеток, на которых располагался, только когда был на мели и приходил к Гордону просить о займе. В этот раз я тоже был на мели, но без брата под боком. Он все еще лежал пластом (не считая одной вертикальной детали) на больничной койке. А мои финансы пели романсы. Так что мне было о чем беспокоиться и без Джули Тринкер.
– На цветах можно заработать? – спросил я у Томаса. – Твоя лавка что-нибудь тебе дает?
– Когда как, – бросил он, не отрываясь от экрана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31