– Когда у нас одиннадцать, в Дрездене – Эрика из Дрездена – только час ночи. Как ни прискорбно, – с воодушевлением продолжал Гордон, – она все еще живет по дрезденскому времени. Это у нее в хромосомах. Ее организм генетически неспособен перестроиться. Очень печально. Вчера она пришла на работу в ночной рубашке.
И его понесло. Но я не стану пересказывать все его разглагольствования. В конце концов, если мне пришлось их вытерпеть, это еще не значит, что вы тоже должны мучиться, правда?
Я сообщила ему (через силу), что передумала и хочу все же пройти его курс полностью и что меня по-прежнему тревожит его диагноз – супружеский застой.
– Вернемся к этому на ближайшем сеансе, – предложил Арт. – Встретимся в пятницу, идет? Только не в конторе. Там дезинфекция. Может, где-нибудь в кафе? Вы знаете кафе «Pain et Beurre»?
– Я бы хотела поговорить об этом сейчас.
– Сейчас? – переспросил он упавшим голосом. – По телефону?
Я с трудом заставила себя надавить на него. Честно говоря, мне тоже в тот момент меньше всего на свете хотелось работать. Почему-то навалилась усталость. Была еще только среда – точнее, всего лишь утро среды, – а я уже глаз не могла отвести от банкетки в фойе за кабинетом Шейлы. Ее было видно из-за моего стола, и она казалась неотразимо удобной.
– Инкубус горибилиа фокус-покус аут психологус, – с выражением произнес Арт. – Мулюс латина вульгарис, сеанс номер два.
– Простите, что?
Я кое-как заставила себя отвлечься от манящей красной кожи банкетки. И вовремя. Голос Арта на другом конце провода вновь стал рождать членораздельные фразы:
– Я сказал, можно поговорить и сейчас, но это будет уже второй сеанс.
– Вы хотите, чтобы я заплатила за телефонный разговор по полной ставке, как за сеанс?
До чего же меня раздражал этот тип! Жаль, что я не додумалась записать нашу беседу на диктофон. Самое то для Шейлы.
– Но на повестке дня один-единственный вопрос, – напомнила я.
– Зато какой вопрос, солнышко! Супружеский застой – большая проблема. Необъятная! Мы приступаем ко второму сеансу, это уж точно. Что скажете? Согласны?
– Я до сих пор сомневаюсь, что «супружеский застой» – это принятый термин, – буркнула я. – В Интернете ничего такого не нашлось.
– Естественно, солнышко. – В его голосе звучало оскорбленное достоинство. – Оригинальность – одно из его главных достоинств.
Пауза затягивалась.
– Ну ладно, – отмер Арт. – Хватит плясать вокруг да около. На самом деле вы просто не хотите платить за беседу. Так?
– Да, я бы предпочла не платить.
– Вообще?
– За этот звонок? Нет уж, благодарю.
Как ни странно, он очень легко с этим смирился. Сначала всеми правдами и неправдами выбивал деньги, а потом ни с того ни с сего плюнул на них – и все дела. Я услышала, как он присосался к сигарете, прежде чем пуститься в объяснения.
– Уговорили. В конце концов, вы не в офис звоните. Забудьте про психоанализ. Сейчас я просто мужчина. Я даже не настаиваю на своей правоте. Однако вы спрашиваете, что в вашем поведении навело меня на мысль о «супружеском застое». Отвечаю: я это почувствовал. Никакой туфты. Просто почуял, и все.
– То есть как – почуяли? Сердцем, что ли?
– Нет-нет, сердце в таких случаях не годится. Оно не дает нужной информации.
– Тогда чем же, головой?
– Нет. Пусть это прозвучит грубо, но… если честно, то у меня просто встает на эти дела. Мои коллеги вообще-то не любят в таком признаваться.
Он меня шокировал.
– У вас… э-э… встает на меня?
Теперь я шокировала его.
– Нет! Встает на случаи вроде вашего. Это совсем другое. Я говорил про особое мужское знание. Врожденное чувственное знание. – Он помедлил, словно решая, достойна ли я таких откровений. – У нас в штанах очень чуткий инструмент, солнышко. Он действует вне логики или разума. Как бы вам лучше объяснить… Слышали про всяких типов, которые ходят по пустыне с рогатиной из прутьев? Ну, эти, как их?
– Которые ищут воду?
– Они самые. Рогатина вибрирует у них в руках, и дрожь отдается выше, в плечи, потом в грудь, потом расходится по всему телу. И тогда они точно знают, что прямо у них под ногами, под выжженной бесплодной почвой, что-то течет, бурлит, изливается – что-то мощное и первобытное, чему нет удержу.
– Мы все еще говорим про инструмент в штанах?
– Ну да, в переносном смысле. Этот водоискатель держит прут в руках и через него чувствует воду, как она бьет и пульсирует.
– Кажется, начинаю понимать вашу мысль.
– Чудненько! Вот и мужской инструмент – он как антенна. Иногда он улавливает некие скрытые токи, глубокие и сладкие. Но там, где есть какая-то плотина, ничего не течет. Так понятно?
– Значит, ваш инструмент сообщил, что я безводна? Что у меня внутри засуха?
– Это не упрек, – объяснил он. – И я не утверждаю, что мой инструмент точен на сто процентов. Вовсе нет. Не все инструменты равно надежны. Просто некоторые чувствительнее остальных.
– И это все? К этому шли все ваши объяснения?
– Осталось что-то непонятное? Нужно подробнее?
– То есть когда вы заявили, что у меня не все в порядке – сексуальные проблемы, супружеский застой, – у вас не было никаких конкретных оснований? Ничего? Вы не проводили в этой области никаких исследований? Это был просто…
– Ну да. Голос гениталий.
– И кто-то вам за такое платит?
– Кое-кто платит. К сожалению, не вы.
Тупик. Полный тупик. Никаких ответов.
А скорее всего, и никаких вопросов-то не было. Я отнеслась ко всему чересчур серьезно, приняла слишком близко к сердцу. Я потерла глаза. Они горели. Какие тяжелые веки. Очень тяжелые. Дать бы им закрыться… сомкнуться…
– Бог с ним, солнышко. Знаете, как говорят… – Голос Арта доносился как из тоннеля. – Не в том… трам пам тарарам фикус бум.
– Простите, что?
– Уговор? Плюм там сарсапарилла мумбо-юмбо.
– Простите?
– Пятница. Четыре тридцать. Кафе «Pain et Beurre». До встречи.
Щелчок. Он повесил трубку.
Стрелки часов показывали половину пятого, когда я уселась за столик в «Pain et Beurre». Солнце расплескалось по полу и окатило меня.
Я опять устала. Так сильно, что не помог бы даже сон – тут нужно было что-то другое. Я устала умом. Устала сердцем. Как будто подхватила экзотическую сонную болезнь – из тех, что разносят быстрокрылые тропические москиты с длинным хоботком.
Сидеть на солнце и впитывать его всей кожей было так приятно, что меня, видимо, сморило прямо за столом. Сквозь сон я слышала далекую трель телефона и честно пыталась открыть глаза. Но дремота была такой сладкой, что мне никак не удавалось заставить себя… заставить…
– Oh, non, mon Dieu! – истошно завопил мужской голос. – Мадемуазель! Мадемуазель!
Меня бесцеремонно стащили на пол. Теперь я вполне ясно воспринимала окружающее. Исцарапанные ножки стола на полированных досках пола; белые мужские сандалии, заляпанные соусом; настойчивый звон мобильника; застарелый запах «Голуаза» и трюфелей. Затем теплое чесночное дыхание на моем лице, колкая щетина, и к моему рту прижимаются полные мясистые губы.
– Пошел вон! Слезай! – Я молочу кулаками по груди мужика надо мной.
Марсель Ришелье, шеф-повар и владелец французской кафешки, вскочил на ноги и широко разинул перепуганный рот, из которого рвались невнятные галльские возгласы. Он прикрыл рот обеими руками, потом схватился за щеки, потом снова прикрыл рот.
– Ви жив? – выдохнул он и наконец сообразил помочь мне подняться. – Oh, non! Pardon, mademoiselle! Это биль ужжас, ужжас, ужжас какой ошибка!
Слово «ужас» у него каждый раз выходило все громче и надрывней; с последним «ужасом» Марсель рухнул на стул у моего столика.
– Скотина, идиот! – театрально вскричал он, снова и снова колотя себя кулаками по голове и прервав это занятие только затем, чтобы скомандовать официантке: – Marie, un cognac pour mademoiselle. Et pour moi, tout de suite!
Когда Мари вернулась – tout de suite – с двумя рюмками на подносе, он вскочил и махом осушил обе. Так ковбои пьют виски за длинной стойкой в салуне. Жар от алкоголя едва успел разлиться у него в желудке, а Марсель уже изумленно таращился на пустые рюмки.
– О, non, – убито простонал он. – Что я натвориль! Идиот! Дурак! Пардон, мадемуазель. Мари! Еще коньяк!
Я тем временем отряхивалась и искала мобильник: тот снова зазвонил. Где же он? В сумке? В кармане?
– Mademoiselle, votre t?l?phone? S'il vous pla?t, выключить его! О, mon Dieu! Выключить!
Потом Мари сказала, что мой телефон, скорей всего, и вызвал у Марселя столь неадекватную реакцию. Незадолго до того один здешний посетитель умер и был реанимирован именно за моим столиком под непрерывную телефонную трель. Марсель в тот момент ощипывал курочек и ничего не знал о драме, пока не услышал овацию. В первый момент он решил, что аплодируют особенно удачным тарталеткам из козьего сыра. Но нет – хлопали одному из постоянных клиентов, молодому врачу, который был объявлен героем. Вскоре эту историю узнала вся округа.
– Теперь, если чей-нибудь телефон звонит подолгу, Марсель впадает в панику, – пояснила Мари. – Одна смерть в ресторане – это хорошая реклама. Люди говорят: пойдем поедим там, где умер тот парень. У нас многие заказывали столики сразу после того случая. Но больше одной смерти – это уже плохо. Очень плохо. Даже самые верные клиенты могут нас бросить.
– Правда? – спросила я.
– Oui, oui. Клиенты очень суеверные. Но вообще-то, если между нами, – она наклонилась ко мне, – Марсель жутко расстроился, что это доктор, а не он спас того парня. Марселю завидно. Повара, они такие. Наверно, когда он увидел вас и услышал телефон, то подумал, что теперь тоже спасет клиентку. Только по-своему. В своем собственном стиле. Тогда все понятно, n'est-ce pas?
Нет, мне ничего не было понятно. Непонятно было, что я вообще делаю в этом кафе. Я перебрала в памяти события последних дней, и мне стало очень жалко себя. Шейла победила. Хэл победил. А я проиграла. Я по-прежнему писала идиотскую статью, а из моей гениальной идеи насчет того, чтобы бросить работу и родить, ровным счетом ничего не вышло.
– Ребенок? Сейчас? – Едва вынырнув из унитаза, Хэл кинулся расставлять точки над i. – Ни в коем случае. Хуже времени не придумаешь.
– Почему? – удивилась я, мысленно взяв себе на заметку: заменить освежитель в унитазе. – Мы все равно собирались попробовать в этом году, помнишь? Нельзя же откладывать до бесконечности.
– Блин, Джу, до тебя не доходит? Ты как с луны свалилась!
Доводы Хэла, казалось бы, вытекали из вполне резонных экономических соображений. Он утверждал, что моя зарплата необходима для финансового здоровья семьи.
– Как, по-твоему, мы выплачиваем ссуду на жилье?
Выходит, мы выплачиваем ссуду из моей зарплаты? Внезапно на меня навалилась жуткая усталость. (Не тогда ли она и родилась?) Это я отвечала за выплаты? Мы взяли крупную ссуду, а Хэл брал в кредит еще и еще. Он много раз давал мне понять, что мои доходы – это несерьезно. Так, на булавки. Сам он прилично зарабатывал на продаже рекламных мест, вечно хвастал комиссионными и твердил, что моей зарплаты хватает «только на коктейли, орешки и за парковку заплатить». Он напоминал мне об этом совсем недавно, когда мы поссорились из-за китайской подушечки.
Это случилось субботним утром, примерно за месяц до начала нашей истории. Я гнулась над тазиком с мыльной водой и терла непонятное пятно на китайской диванной подушечке. В ванной я скрылась, чтобы не попадаться под руку Хэлу – он встал не с той ноги. Как обычно. У Хэла утро никогда не бывало добрым.
Когда вас что-то раздражает (включая вашего сожителя), нет ничего лучше полезной механической работы: мозг получает передышку. Трешь, трешь, трешь что-нибудь – и вина, страх, обида бледнеют. Трешь, трешь, трешь… иногда глядишь, а они совсем исчезли. Такое вот волшебство.
Подушечка была из изумительного лазоревого атласа, с черной и лиловой вышивкой, которая при чистке могла полинять, а могла и не полинять. Угадать было невозможно, приходилось рисковать. Сердце у меня колотилось – как всегда, когда я понимаю: взявшись исправить вещь, можно ее повредить или даже совсем испортить. Цвет может «поплыть» или побледнеть; иногда после чистки остается потек от воды – больше, чем было само пятно. Страшно брать на себя такую ответственность, поэтому многие даже и не пытаются сводить пятна, предпочитая мириться с небольшим дефектом. Что, может быть, и правильно – для обычных вещей. Но не для уникальных.
Посадите пятно на что-нибудь красивое – и эта вещь уже никогда не будет значить для вас столько же, сколько раньше. Вот почему удаление пятен стоит нам стольких нервов. Нужна особая храбрость, чтобы подвергнуть риску самое дорогое, что у вас есть. Например, ослепительно белую футболку. Или светлый шелковый галстук. Или китайскую подушечку.
Я уже обрабатывала пятно, когда спиной почувствовала, что в дверях стоит Хэл.
Он посмотрел на меня с минуту и спросил:
– И сколько ты собираешься с этим провозиться? Примерно?
– М-м… Это, наверно, красное вино. Или, может, свекла… Хотя нет, мы вроде не ели свеклу в последнее время?
– Нет, ты мне скажи сколько, Джу. Двадцать минут? Полчаса?
Будь ванная попросторней, он ходил бы кругами, но места было мало, и он атаковал с порога.
– Может, и больше, – сказала я. – Наверно, придется отчищать в два приема. – Такой ответ Хэла явно не устроил, поэтому я добавила: – Но второй заход можно отложить на потом. Не страшно. Ты что-то задумал? Пойти куда-нибудь? Можно сходить на овощной рынок, если хочешь.
– Хотелось бы получить точный ответ. Сколько? Час? Возиться час с подушкой? Битый час?
Хэл словно вдруг забыл, что он сейчас – обычный человек, что он стоит в трусах на пороге собственной ванной и разговаривает с женой. Он превратился в успешного бизнесмена, который привык добиваться своего. А я была сотрудницей низшего звена, не выполнявшей должного и не понимавшей, что терпение начальства исчерпано.
– Убить час на одну подушку? – повторил Хэл.
Его раздражение росло. Как, черт подери, работать в таких условиях? Кто вообще нанял эту бабу? Наверняка та дура из отдела кадров! Вашу мать! Так вас всех и разэтак! Менеджера по кадрам ко мне!
– Сколько, Джу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31