Увлеченные светской болтовней, Патриция и Джоанна и не заметили того, как женщина с нечесаными волосами выскользнула из здания корпорации, прокралась вдоль стены и спряталась за киоск газетчика. И только там, отпрянув от стены, пошла прочь по середине тротуара.
Глава XVIII

СТОУН РИДЖ
– Расскажи мне обо всем, – едва выскочив из машины, Патриция набросилась на вышедшего встретить ее Эдгара. – Как Харпало? Как Спорт? Как остальные лошади? – Она на мгновение замолчала, переводя дыхание. – И где Лаура? Эдгар поскреб голову.
– Ну, и на какой вопрос, мэм, прикажете отвечать в первую очередь?
Патриция рассмеялась.
– Мисс Симпсон отправилась в город, лошади – в полном ажуре, вот только с розами не все в порядке.
– Ну, теперь, когда я вернулась, мы это быстро поправим. Может быть, их надо опылить. Я сейчас съезжу в розарий – приготовь мне Спорта.
И Патриция помчалась в дом переодеваться.
Дом был пуст. И ей сразу же стало в нем одиноко. Она оставила Таксомотора и Фебу у Мигеля, потому что не хотела тревожить их, перетаскивая с места на место. Ведь, так или иначе, ей самой скоро предстояло вернуться в Лиссабон.
Кухня с горами немытой посуды казалась особенно бесприютной в отсутствие Кончи. Сестра экономки, должно быть, заболела очень серьезно; ничем иным столь долгого отсутствия объяснить было нельзя. И от нее по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Разумеется, телефона у родных Кончи не было, но она могла хотя бы написать. Патриция наскоро просмотрела стопку накопившейся за время ее отсутствия корреспонденции – от Кончи ни слова.
Хорошее настроение, в котором Патриция прибыла сюда, начало таять. А ведь сейчас ей никак нельзя было впадать в уныние… Встреча с членами совета директоров удалась на славу, впервые за все эти годы, они в высшей степени внимательно отнеслись ко всему, что она им сказала. Отнеслись с пониманием – и пообещали тщательно взвесить все ее предложения. И сейчас она испытывала по отношению к ним только благодарность.
Она переоделась и в джинсах и рубахе с открытым воротом отправилась на конюшню.
Спорт, уже оседланный Эдгаром, радостно встретил ее. Выезжая из конюшни, Патриция перегнулась в седле и потрепала Харпало по гриве.
– Прекрасная работа, Эдгар!
И она поехала прочь.
Ферма выглядела хорошо ухоженной; Патриция нигде не находила неполадок; дряхлые лошади в загоне вроде бы узнали ее, когда она проезжала мимо них. Она остановилась у плетня, где Туман дожидался всегдашней морковки, и с удовольствием угостила его.
Затем обернулась – и замерла от ужаса.
Она ожидала увидеть розарий в буйном цвету. Но вместо этого перед ней топорщились кусты, покрытые чем-то, издали напоминавшим черный пепел.
Она повернула коня и, подскакав поближе, спрыгнула на землю.
Ее чудесный розарий превратился в кладбище мертвых кустов, начисто изъеденных черными жучками. Как такое могло произойти? Она ведь так гордилась своим инсекторием. Хорошие жучки оберегали розарий от гибели – почему же плохие жучки взяли над ними верх? Она любила белые розы. Любила их аромат. Для нее они символизировали красоту, изящество и благородство – а все это было связано в памяти у Патриции с покойной матерью.
Она подошла к тому месту, на котором когда-то объясняла Мигелю, как именно хорошие жучки поедают плохих. Поглядела вниз – и увидела одну-единственную белую розу, каким-то чудом расцветшую среди погубленных черно-серых кустарников. Она притянула ее к себе на длинном стебле, вдохнула аромат. Потом сорвала.
Вернувшись домой, она поставила розу в стакан с водой на ночном столике и бросилась на кровать.
Более всего на свете ей хотелось сейчас, чтобы рядом оказался Мигель, чтобы она смогла, зарывшись в его объятия, представить себе, что ее розарий пребывает в полном цвету. Но его не было, и безысходное одиночество накатило на нее – по всему телу разлилась тупая сосущая боль.
Она не знала, как справиться с этой болью. Всю жизнь она считала себя неудачницей, добровольно взяв на себя эту роль. Еще подростком ей нравилось убегать ото всех, пускаясь в долгие поездки верхом. Даже после того, как не стало родителей, она (хоть и сильно тоскуя по ним) не испытывала большего одиночества, чем раньше, так как проводила чуть ли не все время в разлуке с ними. Здесь, на ферме, одиночество было воистину целебного свойства.
Доктор Соломон однажды сказал, что она черпает внутреннюю силу в том, что ей не скучно наедине с самой собой. Но теперь, полюбив Мигеля, она остро страдала, оказавшись одна. Ей постоянно его не хватало.
Каждый день за время, проведенное вместе с ним, она открывала что-то новое и в себе самой, и в нем, и в том, как они замечательно подходят друг другу. В тех случаях, когда она проявляла слабость, он был, напротив, силен. В те часы, когда он оказывался уязвимым, она становилась твердой, как сталь. Но самым драгоценным для нее было ощущение, что они принадлежат друг другу. Как будто они были двумя половинками, самым чудодейственным образом нашедшими друг друга и слившимися воедино – неразрывно и навсегда.
Но сейчас они оказались разлучены, и с Патрицией не было даже Таксомотора и Фебы, способных скрасить се одиночество. Осталась только чудом уцелевшая в погубленном розарии белая роза.
Разумеется, Мигель сказал бы, что она в очередной раз испытывает приступ жалости к себе самой вместо того, чтобы лицом к лицу встретить испытания, посланные ей судьбой, и противостоять им. Ведь именно так он упрекнул ее, когда она пожаловалась ему на ситуацию в Ногалесе и на вызванные ею последствия.
Ногалес! Она вспомнила старую мексиканку, заботливо поливающую жалкий розовый куст, со всех сторон обложенный колючими сучьями. И ей стало стыдно. Она сумеет возродить розарий – и ее розы расцветут вновь. В конце концов это далеко не самая серьезная проблема из числа тех, с которыми ей предстояло справиться.
Зазвонил телефон.
– Мигель! А я как раз думала о тебе.
– Как раз – значит, только сейчас? А я все время о тебе думаю. Ведь тебя нет так долго.
– Да, долго… уже почти двадцать четыре часа.
– Патриция, мне хочется кое-что тебе сказать.
– Я слушаю.
– У тебя есть время?
– Для тебя у меня всегда есть время.
– Ну, так слушай…
И он замолчал.
Она в недоумении держала трубку у уха. И наконец оттуда донесся шепот:
– Я тебя люблю.
ЛИССАБОН
Повесив трубку, Мигель вздохнул. Ему хотелось крикнуть: «Возвращайся, Патриция, я страшно по тебе скучаю! Ты мне нужна!» Желание было почти непреодолимым. И утешала его только мысль о том, что и она сама испытывает точно такие же чувства.
Весь день он проводил занятия, а вечером засиделся у отца, беседуя с ним об учебном центре и о Патриции, пока старик наконец не уснул.
Он бросил взгляд на часы – полночь. Теперь, когда отца одолевал страшный недуг, Мигель испытывал потребность заглянуть к нему и проверить, все ли с ним в порядке, по нескольку раз за ночь; хотя ночная сиделка при нем, разумеется, была. Вот и сейчас, накинув халат, он вышел в холл, чтобы заглянуть к Пауло.
Отец мирно спал при свете ночника, на исхудавшем лице с по-старчески туго натянутой кожей было загадочное, но спокойное выражение. Когда Мигель предложил сиделке оставить его наедине со спящим отцом, Пауло открыл глаза.
– Мигель… я так рад, что ты пришел.
– Мне не хотелось будить тебя.
– Присядь. Мне хочется поговорить.
– Тебе не следует перенапрягаться.
– С какой стати? Какие такие важные дела предстоят мне завтра, – слабо хмыкнул старик.
– Не надо…
– Послушай, – перебил Пауло. – Мне нужно тебе кое-что сказать…
Мигель присел на край кровати.
– Я не был тебе хорошим отцом, – начал Пауло. – Намерения у меня были, как, наверное, у любого отца, самые добрые, но одних намерений недостаточно. Я многое делал неправильно. Я хотел превратить тебя в свою точную копию… По образу и подобию… – Его сморщенные губы скривились в легкой усмешке. – А это дело Божье. С лошадьми я всегда обращался хорошо, а вот с тобою бывал чересчур суров.
Мигель слушал отца, не осмеливаясь вставить хотя бы слово.
– Я хотел научить тебя ездить верхом, точь-в-точь так, как ездил я сам – с гордостью и с наслаждением. Так и езди. – Пауло перевел дыхание и посмотрел на сына почти остекленевшими глазами. – Так и езди – даже на корриде.
У Мигеля перехватило горло, ему трудно было сейчас произнести хотя бы слово.
– Но, папа… – И он сразу же спохватился: он не называл отца папой с раннего детства. – Папа, – дрожащим голосом повторил он, – я часто сердился на тебя, прости меня, пожалуйста. Это происходило только потому, что я знал: мне с тобой не сравняться. Меня злило, когда люди восхищались тобой, мне хотелось услышать, как они восхищаются мною. И теперь, когда я слышу, что достиг почти такого же мастерства, как мой отец, я понимаю, что это вершина моей славы.
Пауло слегка покачал головой, на лице у него появилась широкая улыбка.
– Ты уже превзошел отца, и кому судить об этом вернее, чем старому местру? – Он закрыл глаза и продолжал голосом, тихим, как шепот. – Но вот что важно – тебе надо заниматься тем, чего ты сам пожелаешь. А когда у тебя появится сын, не повтори моей ошибки – постарайся держать его на максимально длинном поводке.
Мигель поглядел на пепельно-серое лицо отца. Пауло уже опять уснул, он ровно дышал и на губах у него играла легкая улыбка.
Мигель, до этого сдерживавший слезы, позволил им наконец покатиться по щекам. Наклонившись, он нежно поцеловал своего папу в лоб.
СТОУН РИДЖ
Патриция, сидя в постели, пыталась сочинить письмо Мигелю. На столике перед ней в стакане с водой была растворена таблетка бикарбоната. Сегодняшний ужин состряпала Лаура. «Знаменитое вегетарианское чили» оказалось несъедобным, но Патриция заставила себя подчистить все с тарелки, чтобы не обижать подругу.
Разумеется, выносить Лауру было нелегко. Она слишком много пила, беспрерывно – даже за едой – курила. Патриция старалась не обращать внимания на отвратительные подтеки никотина на кончиках ее пальцев. Но именно в тот момент, когда она умудрялась тебе осточертеть, Лаура выкидывала какой-нибудь номер, заставлявший вновь полюбить ее всей душой.
Вчера она явилась домой, держа за спиной скатанный в трубку лист бумаги.
– Ну, в чем дело? – спросила Патриция, заметив подозрительный блеск в глазах у подруги.
– Маленький подарок. Так сказать, в возмещение ущерба, который я нанесла.
– О чем ты?
– Детка, я страшно виновата. Я хотела сообщить тебе о розах в Португалию, но ты там, судя по всему, так развлекалась, что жалко было портить тебе настроение.
– Ну, и нечего тебе себя в этом винить.
– Они, знаешь ли, так подозрительно запаршивели.
– Ты не виновата.
– Мне надо было что-то сделать, но я ни до чего не смогла додуматься. Так или иначе, скажи, что ты меня прощаешь.
Патриция рассмеялась.
– Хорошо-хорошо, прощаю.
И тут Лаура вытащила скатанный в трубку лист бумаги и вручила его Патриции. Это была репродукция картины Ван Гога «Ваза роз».
– Ах, как красиво! – На глаза Патриции навернулись слезы, она потрепала Лауру по плечу. – И даже маленькая роза, отдельно ото всех, лежит на столе, точь-в-точь, как цветок, чудом уцелевший у меня в розарии. Я повешу эту репродукцию над кроватью.
И сейчас, отхлебнув соленой жидкости в слабой надежде удалить изо рта привкус мерзкого чили, Патриция разглядывала репродукцию. Ей хотелось сообщить Мигелю о том, какая беда стряслась с ее розами, но это казалось таким ничтожным поводом для волнений по сравнению с тем, что сейчас приходилось претерпевать ему в связи с болезнью отца. Она взяла ручку, написала: «Я тебя люблю», – потом исписала этим признанием целый лист бумаги. Сочиняя свое незатейливое послание, она раскраснелась, как школьница. Затем положила письмо в конверт и, полизав клеевую полоску, запечатала его.
Зевнула, потянулась, скользнула под одеяло. Крепко обняла обеими руками подушку. «Спокойной ночи, любимый, – подумала она, засыпая, – как жаль, что тебя нет со мною!»
* * *
Проснулась она внезапно. Но что разбудило ее? Издали доносились какие-то крики. Вскочив с постели, Патриция подбежала к окну и отдернула занавеску.
Люди бежали куда-то, перекликаясь на бегу. Наконец она увидела: над крышей сарая, в котором хранилось сено, полыхало пламя.
Когда Патриция прибежала на пожар, Эдгар отчаянно пытался сдвинуть с места и тем самым спасти хоть какую-то часть сена, тогда как другие работники передавали по цепочке ведра с водой, а Лаура водила туда-сюда садовым шлангом.
На подъездах к ферме уже гудела пожарная машина. Патриция беспомощно наблюдала за тем, как свирепствует пожар. Но тут она увидела, как длинный язык пламени из охваченного огнем сарая метнулся в сторону соседнего строения. Это была конюшня. Кони отчаянно заржали.
– Надо же вывести их оттуда! Лаура, помоги мне! Патриция с Лаурой вбежали в помещение.
– Я выведу Харпало, – крикнула Лаура, а Патриция открыла воротца стойла, в котором стоял Спорт, и потянула его к выходу.
Испуганный конь отчаянно упирался, он едва не затоптал Патрицию, пока она перегоняла его на круг для верховой езды. Когда она вернулась, конюшня уже была вся в дыму. Лаура оставалась внутри и изо всей силы тянула за веревку, за которую был привязан Харпало, но он, дрожа всем телом, стоял, на месте как вкопанный.
– Он не идет! – простонала Лаура.
Патриция бросилась в соседнее помещение и схватила попону. Когда она выбегала оттуда, попона зацепилась за дверную ручку; Патриция дернула – и попона разорвалась пополам. Обрывком Патриция закрыла морду Харпало, чтобы он не видел пламени.
– Ну же… ну… давай… сейчас все будет в порядке…
Ободренный голосом и словами Патриции, конь наконец вышел из стойла. Она повела его к Спорту, на круг для верховой езды.
После того, как все лошади были переправлены из конюшни в безопасное место, Патриция побежала обратно к сараю, но старший пожарный преградил ей путь.
– Мисс Деннисон, строение охвачено пламенем. Мы ничего не в силах сделать, пока оно не сгорит дотла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40