Тете Розе даже приходится напомнить ему:
— Нап, уже второй час. Не волнуйся за него, я им займусь. Может быть, он и впрямь не такой уж плохой.
Он отнимает от глаз кулаки и сначала видит только красное пятно, но через секунду уже различает дядю, который неподвижно глядит в потолок сверкающими на солнце очками. Наконец дядя говорит своим важным голосом:
— О, дело совсем не в нем… они высадились сегодня ночью, перешли в наступление, это вам не Дьепп. У них тысячи судов и самолетов. Немцы даже не заметили, как они подошли.
— Значит, скоро конец, — заключает тетя Роза, и в голосе ее слышится уважение.
— Ну, конец еще не скоро, но американская военная машина — это нечто фантастическое… они могут позволить себе потерять столько техники, сколько всего в наличии у немцев, и доставить еще вдвое, втрое больше. Трудно представить, сколько всего они за эти годы понаделали.
— Да, говорят, что так. У Нини на фабрике даже начали снова выпускать обычные рубашки, как до войны.
— Конечно, все это будет не так просто. Гитлер, скорее всего, приберегает под конец секретное оружие, и, наверное, что-нибудь пострашнее, чем ракеты.
Тетя Роза, оставив кастрюли, садится против дяди, чтобы лучше прочувствовать эту новость. Она удивляется, громко восклицает:
— Все-таки высадились!.. А наши тоже там?
— А как же! Ведь они по-французски говорить умеют…
Дядя встает, достает из шкафа ножницы и кончиками их чистит ногти.
— Патрон все время слушает радио. Как будто надеется, что ему лично сообщат новости о его сыне — он у него полковник!
Пьеро, который не знает ни полковника, ни его отца, пытается представить себе тысячи Гастонов, внезапно выскакивающих из мрака с серебряной цепью в руке, в ярко-желтых сапогах и лихо насвистывающих, как воробьи на рассвете, но ему не удается увидеть больше одного Гастона разом. Голосом послушного мальчика он спрашивает:
— А враги злые?
Положив ножницы на место и отряхнув жилет, дядя бросает на него беспокойный взгляд.
— А как же иначе.
— А враги врагов, они какие?
— Гм! Я опаздываю.
Дядя идет в ванную. Он кричит ему вслед:
— Значит, враги — это чьи-то злые папы или братья?
Тетя Роза выдергивает у него из-под локтей скатерть.
— Сейчас не время приставать к дяде с глупыми вопросами. И вообще детей это не касается.
Детей не касается! Его вырвали оттуда накануне такого важного события, ничего не объяснили и даже не сказали, что будет дальше. И Голубой Человек замолчал, исчез в такую минуту! Ведь Голубой Человек — это не Балибу; Балибу перескакивает из одной сказки в другую, без конца меняет облик и даже разговаривает человеческим языком, так что его слова можно даже записать — он их и записывал, — но, в конце концов, Балибу всего лишь драный желтый кот с отрубленным хвостом. А кто такой Голубой Человек, он не знает. Сначала ему казалось, что про Голубого Человека он читал в книжке, но он не мог припомнить в какой, а ведь он помнит все книжки, начиная с самой первой — в ней было всего несколько страничек, а на обложке — незашнурованный башмак, где ютилась целая семья бедняков, — и кончая теми, где вообще нет картинок, а только слова, которые он тоже все запомнил и которые ему пригодились, когда он заметил, случайно придумав какую-то историю, что тоже может сочинять. По правде говоря, у Голубого Человека даже тела нет, это просто дымок такого прозрачного голубого цвета, что сквозь него все видно, и голоса у него тоже нет, и ничего он не говорит, но Пьеро всегда его понимал, будто тот говорил взглядом — хотя он, конечно, не мог видеть его глаз — или просто одним своим присутствием, но только по ночам. Он внезапно оказывался рядом, иногда по его зову, иногда даже без зова. Он появлялся лишь для него одного, он жил в нем самом — иначе этого не объяснишь, — и тогда рождались слова, которые помогали ему добровольно оставаться в заточении, не в стенах Большого дома, а в самом себе, куда, кроме Голубого Человека, никому не было доступа, поэтому о нем судили лишь по внешней оболочке, по ничтожной части его существа — а так он мог верить, что его любят за то, что есть у него в душе и что позволит ему, Пьеро, когда он станет взрослым, не походить на других и быть наконец самим собой; и благодаря этим словам он мог быть уверен, что все, чего он пока лишен из-за ледяного лба матери, из-за стен и воронья, напрочь уничтожившего прошлое, все, о чем он мечтает, потому что мысли-то его никому не подчинены, все, о чем он даже не догадывается, но что так ему нужно, — все это отнято у него лишь на время, просто ему выпало такое испытание, возможно, оно будет длиться много-много лет, но когда-нибудь же оно кончится, потому что Голубой Человек, где бы он ни был — а он может исчезнуть надолго, быть где-то далеко-далеко, так что порой начинаешь терять веру, — никогда не забудет о нем, все устроит как надо и снова все сделает возможным.
Но здесь, у дяди и теток — это еще не конец испытания. Пожалуй, у них даже хуже, потому что там, среди сотен других, он был свободен от посторонних глаз, о нем могли забыть, он был все равно что пустое место. А здесь он постоянно чувствует на себе чей-то взгляд, будь то даже Крыса, которого Марсель просил присматривать за ним. Так что для этой перемены в его судьбе остается одно-единственное объяснение, которое он услышал от дяди: во внешнем мире произошло некое чрезвычайное событие, оттеснившее его на второй план, Голубому Человеку сейчас не до него; и кто-то этим воспользовался, чтобы увезти его, поселить совсем в другом месте, и пришлось даже впутать в это полицию, чтобы провернуть дельце побыстрее и тайком от всех. Но все-таки дядю-то он знал, тот сам все это время напоминал ему о себе, и он всегда подозревал — не осмеливаясь в этом признаться даже в глубине души, из страха разрушить чары, — что между ними двоими существует куда более прочная связь. Но напрасно он ищет в дяде признаков этого тайного братства. Дядя тоже судит о нем только по внешней оболочке и, что еще хуже, отшатывается при всякой попытке открыть ему, каков он, Пьеро, на самом деле и каким его знает Голубой Человек.
Когда Крыса привел его в тот каменный дом, у него даже голова пошла кругом от страшного подозрения. Что, если Голубой Человек…
Он не заметил, как ушел дядя, а когда открыл глаза, то увидел, что от солнца зазолотилась припудренная бородавка на носу тети Розы. Она смотрит на него без гнева, скорее уныло или устало.
— Так ты попросишь прощения у тети Марии?
— Нет.
— Но ведь она и правда очень больна. Надо с ней быть потерпеливее. Ничего не поделаешь! Ее даже в больницу хотят положить.
— Она не больная, она старая и злая!
Тетя Роза правой рукой барабанит по оцинкованному столу и усиленно грызет ногти на левой. Она напоминает ему служанку, которая кончила домашнюю работу и не знает, чем заняться.
— Да нет, просто она забывает, что ты еще маленький, и вообще она не любит мальчиков.
— Почему?
— Да как сказать. Наверно, потому, что они шумят и с ними труднее, чем с девочками. Я должна тебя предупредить, пока ее нет здесь: никогда не пей из ее стакана, не бери ее нож, не ложись в ее постель…
— Да что я стану делать в ее постели? Мне даже в спальню к ней заходить противно. От нее плохо пахнет.
— Про запах я тебе объясню в другой раз. А в ванной я повесила для тебя голубые полотенца, вытирайся только ими.
— Ты, кажется, боишься, что я заболею.
— Да, это заразная вещь. Поэтому ей и следовало бы давно лечь в больницу.
— Как Крысе, то есть Гастону?
— Да. У него та же самая болезнь, но он еще и вор вдобавок. Поэтому-то и не надо тебе с ним водиться.
— Но он единственный друг Марселя.
Тетя Роза встает, глубоко вздохнув.
— Пойдем, я отведу тебя в парк. Господи, эту ужасную болезнь тут всасывают с молоком матери. Подожди, я только переоденусь.
Оставшись один, он бросается в столовую, к буфету, и выдвигает большой ящик. Вот и коробка, на прежнем месте. Он открывает окошечки, крутит ручку, и маленький белый человечек на черном фоне пускается бежать, сначала как-то с запинкой, скачками, но потом он приноровился и заставлял человечка бежать даже задом наперед или на месте, как будто движутся не ноги, а сама земля под ними.
Чья-то рука ударяет его по плечу с такой силой, что коробка падает обратно в ящик.
— Придется все шкафы на ключ запирать, чтоб ты не рылся, где не следует!
Он не оборачивается и прижимается лбом к дверцам буфета, сжав кулаки и изо всех сил стараясь не дышать, чтобы не почувствовать запаха кислятины, совсем прокисшей кислятины. От Свиного Копыта он по крайней мере мог отбиваться, выкрикивать под градом пощечин самые страшные ругательства. Против тети Марии он бессилен, ведь он в ее доме и она больна; прильнув лбом к холодной полированной поверхности, он вдруг увидел гостиную в старом каменном доме, большое плюшевое кресло зеленого цвета, толстую пластинку, которая крутится слишком быстро, услышал женский голос, булькающий, словно вода в водопроводном кране, а потом голос становится протяжнее, медленно сползает все ниже и ниже и, икнув последний раз, совсем замирает — видно, он перекрутил ручку. Тяжелая мужская рука со всего размаху дает ему пощечину, и из губы у него сочится кровь. Это было в его доме, очень-очень давно, а мужчина был…
Он резко оборачивается и изо всех сил дует в лицо тете Марии; отшатнувшись от него, она хватается за большой стол, но, даже вцепившись в край обеими руками, шатается на своих ватных ногах.
— Ди… карь несчастный! Вот… я тебе… покажу!
И она валится на ковер. Он глядит на нее, не шевелясь, и чувствует приступ тошноты.
Его спасает появление тети Розы: платье у нее все в крупных цветах, шляпа тоже, а на руках белые кружевные перчатки. Вопросов она никаких не задает, помогает тете Марии подняться и подталкивает ее к дверям, сердито шепча:
— До чего ты дошла! Средь бела дня! И при ребенке! Господи, да что же нам с тобой делать?
Пока теток нет, он подходит к пианино и пробегает пальцами по клавишам; интересно, по-прежнему ли ждет его Китаец, смиренно сидя за беседкой Свиного Копыта — это единственное место во дворе, где есть тень, — или разыскивает его, показывая другим книгу и вращая узенькими миндалинками глаз, которые, наверно, так никогда и не встанут на свое место.
Через минуту тетя Роза возвращается.
— Пошли, я готова. Теперь ты убедился, что тетя Мария и вправду больна? Она тебе что-нибудь сказала?
— Нет, я даже не слышал, как она вошла. Она ослабела оттого, что ничего не ест?
— Может быть, — отвечает тетя Роза, словно сама об этом подумала. — Теперь она поспит, и ей станет лучше.
Когда они выходят из квартиры, на лестнице они замечают сидящую девочку. При виде нее его охватывает такая радость, что он совершенно теряется и застывает на месте.
А она, она вскакивает со ступеньки и с серьезным видом разглядывает его. Волосы! Он никогда ничего подобного не видел и даже представить себе не мог, что бывают волосы такого цвета: рыжие, нет, какие-то золотистые, очень длинные и до того легкие, что колышутся в луче света при малейшем движении. Кожа на ее лице и на голых руках и ногах белая-пребелая, усеянная крохотными веснушками; он встречается с ней взглядом и тонет в темном омуте ее глаз. На ней зеленое платье с большим белым воротником. Он тут же решает, что на всем свете нет более прекрасного и нежного существа, бесценного существа, так что он, наверно, никогда не посмеет взять ее за руку. Он не смеет шевельнуться из страха, как бы она не растаяла у него на глазах.
Тетя Роза уже спустилась этажом ниже и кричит раздраженным тоном:
— Чего это ты там застрял?
Но он стоит, словно скованный пристальным, почти суровым взглядом темно-медовых глаз. Стараясь побороть смятение, он с трудом улыбается, но, вероятно, улыбка у него получается очень уродливой, потому что девочка показывает язык и как ни в чем не бывало продолжает разглядывать его.
— Привет, — говорит он наконец, не узнавая собственного голоса.
Она молчит, и это подавляет его.
— Иди скорее, иначе мы ни в какой парк не пойдем, — выходит из себя тетя Роза, и ему делается неловко за ее крикливый голос.
Ноги у него вдруг стали тяжелые, словно гири, он чувствует под этим беспощадным взглядом, что разучился ходить, но после еще одной, столь же неудачной попытки улыбнуться он все-таки поворачивается к девочке спиной и начинает спускаться.
— Если вы идете в парк, я тоже пойду с вами! — вдруг кричит она веселым голосом, перегнувшись через перила. От волнения его охватывает дрожь.
— У тебя есть мать, с ней и гуляй, — сухо отвечает тетя Роза, крепко стискивает его руку и тащит вниз по лестнице.
— Почему ей нельзя пойти с нами? Тебе жалко, что ли?
Только что ему даже нравился ее наряд и шляпка с цветами, а теперь тетка кажется ему нелепой, словно одна из ворон переоделась в городскую даму. Но она не отвечает и по-прежнему тянет его за собой, шагая, как гренадер, полная враждебной решимости подарить этот праздник только ему одному.
— А если ее мамы нет дома и она осталась одна?
— Это уж точно, что она одна и матери ее, как водится, дома нет! Ни днем, ни ночью!
Он слышит, как за их спиной девочка прыгает по ступенькам на одной ножке, а когда он оглядывается, она стоит уже на площадке, поджав одну ногу и приложив палец к губам в знак того, что он должен молчать. Этот простой жест, словно они уже сообщники, переполняет его радостью. Малейший знак, поданный незнакомым человеком, означает тайное товарищество. Он-то хорошо это знает, ведь там иногда месяцами царило молчание и он общался с приятелями только знаками.
— Ее мать — дурная женщина. С ними не надо разговаривать. Ни в коем случае.
Он не может представить себе, что такое дурная женщина, вот разве что тетя Мария. И как можно так сказать про чью-то маму, тем более про маму такой красивой девочки? Что делать ребенку, если другим детям не разрешают с ним разговаривать? Даже с длинным Жюстеном они подчас забывали, что они враги, и разговаривали порой даже вполне мирно. А уж с ней! Скорее у нее надо спрашивать разрешения просто любоваться ею, особенно ему, такому несуразному, такому нескладному по сравнению с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41