Крыса тарахтит уже посередине улицы, длинные блестящие угольно-черные лохмы падают ему на лоб. Банан залезает в кабину, едет за мотоциклом, то и дело переключая скорость. За ним тянется черный шлейф дыма, от которого прохожие начинают кашлять.
— Пойдем в дом, мать, а то тут дышать нечем.
Сапожник подставляет свое костлявое плечо, и мама Пуф, придерживая Мяу одной рукой, другой цепляется за мужа и медленно-медленно поднимается, словно ожидая, когда молоко отхлынет к ногам. Но, встав с места, она снова обретает удивительную легкость.
— Пуф! А может, они вовсе и не придут, и мы проведем вечерок спокойно. Анри, бедненький, до чего же ты разволновался.
— Да ничуть, просто решил поразмяться, чтобы нагулять аппетит.
— А ужин сегодня готовила я, — без зазрения совести врет Джейн.
— Да ну? Знал бы, поупражнялся бы подольше.
Они входят в дом. Джейн сумела заполнить все вокруг своей персоной, и Папапуф даже не заметил его, и никто не пригласил его войти. Глядя, как близнецы играют, прыгая с жирафа, он раздумывает, не пойти ли ему лучше к китайцу, что живет через несколько домов и, сидя в темноте, шьет белоснежное белье, — там он и подождет, пока они кончат ужин. Но тут к нему подбегает Джейн, глаза у нее веселые, на белом платье, словно впитавшем в себя всю дневную пыль, розовый фартук, и голос ее сразу же проникает ему прямо в сердце, а волосы легко торжествуют над увядшей сиренью.
— Бедненький Пушистик, все про тебя забыли. Но я непременно должна была помочь. Ведь мама Пуф спала, а Тереза совсем не в себе. Ты знаешь, она больше не работает в больнице для младенцев. Ты только посмотри на ее колени, в них полно воды — ведь она столько времени мыла полы на четвереньках.
Она садится рядом с ним в шезлонг, от которого все еще пахнет простоквашей, и, поерзав на сиденье, устраивается поудобнее.
— Подвинься немного, у меня ноги болят.
Теперь она прижимается к нему всем телом, и в ее глазах он тоже обнаруживает какой-то застывший свет, как будто внутри нее, там, куда даже и воздуху не проникнуть, живет второе, более серьезное существо, такое чистое и незрячее, как в час своего рождения; с ним нельзя поговорить, и, скорее всего, сама Джейн не подозревает о его существовании. Как будто для того, чтобы могла появиться эта девочка, которая знает, что на нее смотрят, холодный взгляд Мяу должен был спрятаться глубоко глубоко.
Она старательно расправляет розовый фартук, так, что он касается его ноги, и вынимает невесть откуда маленький пакетик с карамельками. Одну она кладет себе в рот и после некоторого раздумья торжественно заявляет:
— Знаешь, эта гораздо вкуснее. В те, наверное, что-нибудь подмешали, а может, я тогда очень устала. Попробуй.
Она протягивает ему не конфету, а свой язычок, пахнущий корицей, его губам он кажется одновременно и теплым, и холодным, и таким живым, будто существует сам по себе.
— Вкуснота, правда?
— Не знаю. Очень щекотно.
От этого язычка, от двойственности взгляда, от горячего прикосновения ее голой ноги, от ее голоса, такого пряного и сладкого, что не сравнить его ни с одной карамелькой на свете, он приходит в какой-то тревожный восторг. А она обвивает его шею своей маленькой прохладной ручкой.
— Вообще-то я не хотела идти в порт. Ну уж так и быть, пойдем. Тут Изабелла испортила всем настроение. А человек в голубом, может, и правда не обманщик? Это надо еще проверить…
Солнце потихоньку гаснет в маленьком садике, его заволакивает резиновое облако.
— А ну убери отсюда эту штуку. Чтобы в моем доме я этого больше не видел.
Второй раз за этот вечер Папапуф впадает в ярость — никто и не подозревал, что он на такое способен. На этот раз все выглядит даже еще страшнее, потому что его рука, сжимающая нож, начинает дрожать мелкой дрожью, и кричит он так, что все за столом вздрагивают, даже Изабелла, с самого своего возвращения домой словно застывшая в леденящей тоске, которую ничем не прошибешь. Она, верно, долго плакала, потому что глаза у нее опухли, и пудра на лице совсем не держится, и он сам видел, как на белую скатерть скатилась розовая капелька.
На белой скатерти лежит эта сизая штуковина, она замерла, точно зверь, готовящийся к прыжку, и такая она уродливая, такая слизнячно голая, будто долго пролежала под камнем.
— Какой красивый! — восклицает вдруг один из близнецов и даже привстает с места, чтобы рассмотреть получше и потрогать.
Но сапожник успевает кольнуть ему руку ножом, и тот принимается реветь.
— Анри! Ему же больно, — упрекает мужа мама Пуф и свободной рукой прижимает к себе близнеца, а на сгибе другой такой же необъятной руки спит Мяу.
— Зря вы волнуетесь. Сам по себе он не стрельнет, — сухо замечает Поль. Говорит он, почти не разжимая губ; ни один мускул не дрогнул на его широком квадратном лице под коротко остриженными черными волосами.
—Тогда ты стрельни его ко всем чертям откуда взял! — кричит Папапуф, вскочив на ноги и весь дрожа.
— Ну знаете, сидеть на нем не слишком-то удобно.
— Можешь идти с ним на улицу и портить там воздух. Не хватало еще, чтобы за моим столом гангстер сидел!
Он грозит близнецам своим ножом, лезвие которого так и посверкивает, и ворчит:
— Только подлецы могли выдумать эту игрушку. А подлость не может быть красивой.
— Вы не смеете оскорблять солдата, — возмущается Поль все тем же сухим тоном.
— Мне все одно: солдат, МП или кто другой. А если тебе не нравится, пожалуйста, — вот тебе порог.
Воцаряется тишина, все замирают, только Изабелла наконец поднимает голову, смотрит на Поля с каким-то бессильным презрением, а потом говорит так же сухо, как он:
— Ты слышал, что сказал папа, Поль?
Теперь и Жерар, который не любит разговаривать за едой, поднимает голову от тарелки, и голос его дрожит от гнева:
— Сейчас же отнеси это в машину и прекратим к чертям собачьим разговор. Зачем тебе понадобилось с ним разгуливать?
Поль чуть пониже Жерара и уже в плечах, но гораздо крепче, и жесты у него какие-то резкие. Словно под этой военной формой с широкой белой повязкой на рукаве скрыт механизм, приводящий в движение хорошо смазанные стальные рычаги. Он встает, берет с белой скатерти револьвер, хватает его прямо за ствол, чтобы показать, что он совершенно безобиден.
Теперь его массивная фигура цвета хаки возвышается над всеми и выглядит такой неуместной за этим столом, что не понятно, почему и откуда она тут взялась, а к сиреневому платью Изабеллы она подходит еще меньше, чем черный пиджак Крысы, словно снятый с огородного пугала.
— МП всегда на службе, — отвечает Поль, как заученный урок.
— Здесь ты в гостях. А службу свою оставь на улице, — приказывает сапожник, немного смягчившись, и снова принимается за еду.
МП с обиженным видом разглядывает оружие, потом все-таки выходит из кухни.
Облокотившись обеими руками на стол и вытянув свое остренькое личико, Джейн глядит на сапожника и вдруг что есть силы выпаливает:
— Папа… Пуф!
Сапожник, поперхнувшись от неожиданности, тут же начинает смеяться вместе со всеми.
— Ты больше мне не «дядя Анри». Теперь ты Папапуф, — говорит Джейн, безмерно гордясь собой. — Я даже Пьеро об этом сказала.
Близнец выскальзывает из-под материнской руки и возвращается на свое место с таким видом, будто твердо решил наверстать упущенное.
— Да ешь же, Изабелла. Бедная моя доченька, не так уж весело быть женщиной. Если бы не эта проклятая война…
— Мать! Тут дети, — все еще смеясь, прерывает ее Папапуф.
— А ты вообще ничего не понимаешь. И сегодня достаточно наболтал своим языком. Так что теперь лучше помолчи. Не будь этой проклятой войны, разве надо было бы так спешить, спокойно могла бы насладиться своей молодостью. Подумать только, есть люди, которые боятся, что закроются военные заводы. Лучше бы им вообще никогда не открываться!
— А я был бы сапожником при босяках!
— Если ты за войну, чего же ты тут нам номера выкидываешь? — заключает мама Пуф.
— Только бы он уплыл поскорее на этом своем пароходе…
Это Изабелла вслух изливает свою боль и гнев, глубины которых никто не измерит, хотя все знают, что Поль приехал и забрал ее на три дня, как собачонку, которую оставлял им для присмотра.
— Я не хочу, чтобы вы чинили мои башмаки, Папапуф.
Он едва слышно прошептал это новое прозвище, не зная, имеет ли он на него право.
— Знаешь, какие они станут красивые, ты их прямо не узнаешь.
— Но я не хочу их больше носить. Они совсем ходить разучились. И потом, они ведь даже не мои, они из замка.
— А я перекрашу в коричневый цвет черный башмак над моей мастерской. И назову ее «Башмак Пьеро». И ты всегда будешь здесь как дома.
— Раз он брат Марселя, он в этом доме и так всегда как дома. Но это все не важно, в кои-то веки в твоей дурацкой башмачной башке родилась дельная мысль, — решает мама Пуф.
— А я уже давно зову его Пушистик. С тех пор как мы отправились в кругосветное путешествие. Мы было почти совсем убежали на всю жизнь.
Он не понимает, как это она может так легкомысленно раскрывать всем такие сокровенные тайны, их игру, которая хоть на несколько минут да превратилась в правду. А если игра была правдой, хотя бы даже одну-единственную минутку, она становится частичкой их жизни и не может существовать вне их, иначе погибнет.
— Хорошо, что еще вся жизнь впереди, мышонок, — говорит мама Пуф, поднимая тревожный взгляд на Поля, который вновь занимает место рядом с Изабеллой.
— Вечером мы опять пойдем смотреть на пароходы. Пойдешь с нами, Тереза?
Что будет делать эта добрая, на вид такая скучная Тереза, когда они встретятся с человеком в голубом? Девчонки что воробьи, им бы только скакать с места на место да чирикать и во всем искать забаву, а на все остальное им просто наплевать.
— Боюсь, что нет, — отзывается голос, теплый, как хлебный мякиш. — У меня ужасно коленки разболелись. Распухли прямо как воздушные шары.
— От воздушных шаров больно не бывает. Жерар, ты подвезешь нас?
— Ладно, только чтобы через две минуты были готовы, а уж обратно будете добираться на трамвае.
И снова наступает молчание, в котором притаилась смутная угроза; она исходит от припухших глаз Изабеллы, от ее бурного дыхания, натягивающего сиреневое платье на груди, тревога чувствуется даже в том, что она не притрагивается к еде, и в том, как судорожно дышит рядом с ней неподвижная, массивная глыба цвета хаки. Пороховой шнур поджигает тот же самый близнец.
— А эти МП стреляют в спины наших солдат, чтобы те стреляли вперед? Значит, там на каждого солдата полагается свой МП? — глядя в потолок, кротким голоском спрашивает он.
Папапуф бросает на него тревожный и вместе с тем веселый взгляд. Второй близнец тут же подхватывает:
— Все-таки странно, зачем на войне полиция? Все равно что набрали бы, к примеру, таких ребят, которые заставляли бы нас драться с ирландцами, а если ирландцы на нас не нападали бы, сами напали бы на нас сзади. Почему ты пошел в МП?
Поль продолжает есть, как будто ничего не слышал.
— Эй вы, оба, — поспешно говорит мама Пуф. — Вы, кажется, уже кончили? Идите-ка погуляйте.
— Но он же нам не ответил. Кто же нам объяснит, если он не может?
Близнецы начали военные действия и теперь ждут, раскрыв рты, твердо намереваясь во что бы то ни стало добиться ответа.
— Мама же велела вам идти в сад. Ну-ка, живо! — прикрикивает на них Папапуф, у которого отпала охота веселиться.
— Это вы рассказываете им подобные истории? — сухо спрашивает Поль.
Никто не отвечает. Он отталкивает тарелку и хватает Изабеллу за руку.
— Идем. Кофе выпьем в ресторане.
— Если захочу, пойду.
Жерар гордо поднимается и, вытирая рот, заявляет тоном, которого за ним еще не знали — нетерпеливым и властным:
— Если захочет, пойдет. Слышал, Поль? А те, кого сюда приглашают, не встают из-за стола, не доужинав.
— Черт побери! МП следит, чтобы солдаты не дрались между собой. Могли бы и сами им это объяснить.
— И для этого тебе нужен револьвер? — с презрением спрашивает Изабелла.
— А ты думаешь, пьяные солдаты в игрушки играют? И как быть со штатскими, их ведь тоже надо защищать?
— Значит, сегодня ночью ты будешь защищать штатских? — тихо спрашивает Папапуф.
МП снова плюхается на стул и так злобно впивается в пирожное, что кажется, вот-вот проглотит вместе с ним собственные зубы.
Близнецы смеясь убегают в сад.
— Мне сегодня надо пораньше лечь. Завтра к семи на работу, — через силу, запинаясь, как-то безнадежно говорит Изабелла.
Поль продолжает срывать свою злость на пирожном. Жерар уже с порога кричит.
— Идете, ребята?
Прохладная ручка Джейн тут же оказывается в его руке, ему не терпится остаться с ней наедине, он изголодался по пароходу, по человеку в голубом, по игре, когда Джейн становится такой настоящей, такой доверчивой и так сильно пугается, что засыпает у него на плече, а он сидит и стережет все золото мира.
— А может, и правда у него есть двухместная подводная лодка? В воде, наверное, всегда темно? — спрашивает она, стискивая его пальцы своими, липкими от коричневой конфетки.
— Не возвращайтесь слишком поздно, дети. Порт не место для ночных прогулок.
Мама Пуф без труда обнимает их обоих одной рукой и облизывает, как кошка своих котят. Мяу во сне пыхтит, словно гребет в молочном море.
— По-моему, сегодня будет полнолуние, — говорит Папапуф и тоже встает из-за стола.
— Я с удовольствием пошла бы с вами. Я так давно не видела, как отходят пароходы.
Голос Изабеллы звучит издалека, из такого далекого далека, даже не из груди, на которой вот-вот лопнет сиреневое платье. Она тоже встает, и он замечает, что она сегодня не надушилась.
А Поль все еще жует пирожное, глаза у него злые, сизо-стального цвета, такого же, как револьвер.
— Деньги на трамвай у вас есть? — спрашивает Жерар, высаживая их у пристани, и, не дождавшись ответа, трогается с места, потому что за ним выстроился целый хвост машин. Вечно у него времени в обрез, вечно спешит на работу, не выпуская из рук баранки.
Пароход ярко освещен, он похож на новогоднюю елку, которую зажгли среди бела дня, ведь солнце только-только начинает садиться по ту сторону реки, и мосты купаются в розовато-пепельной дымке, и воздух так же невесом, как ручка Джейн в его ладони, нежная, точно заснувшая птичка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41