Она уже у тебя за спиной, а откуда взялась, неизвестно!
— Значит, это не белка, а крыса, — поправляет Джейн с невинной улыбкой.
Ласка выпускает клубы дыма прямо ей в глаза, и Гастон прыскает.
— Вот, рыженькая, он тебя и приласкал.
Он тащит их в конец кузова и пытается приподнять брезент в углу, но хозяин легонько прижимает ногой его длинные девичьи пальцы.
— Катись отсюда, я сам достану.
Крыса отскакивает в сторону, и взгляд у него становится злым, но только на мгновение — он тут же заставляет себя улыбнуться.
Ласка наклоняется и, не поднимая брезента, выталкивает из-под него картонную коробочку, прямо к ногам Джейн. Пока он стоял наклонившись, Крыса перегнулся через него и быстро отдернул краешек брезента: мелькнуло что-то белое и блестящее, похожее на холодильник. Когда хозяин выпрямляется с коробкой в руке, Крыса уже отступил на шаг. Он берет коробку из рук хозяина и протягивает Пьеро:
— Сделай одолжение, отнеси это в бакалею Пеллетье. Ты ведь знаешь, где она?
Но он не собирается ее брать, нет у него никакого желания делать Крысе одолжение, и к тому же этот Ласка ужасно ему не нравится, да и вообще ему хочется остаток дня провести с Джейн.
— Нет. Мы сейчас идем в порт. Ты ведь слышал.
— Тогда захватишь на обратном пути. Грузовик будет здесь до шести часов.
Ласка подгребает к брезенту сено и, встав на цыпочки, осторожно снимает лежащий наверху черный ящик. Гастон радостно, как мальчишка, вскрикивает, он весь дрожит от нетерпения.
— Гитара! Вы человек слова, Ласка. Вот уж угодили!
Опустив ящик на дно грузовика, он тут же открывает его и медленно поглаживает рукой лакированное дерево, поблескивающее в полумраке.
— До чего ж красивая! — говорит Джейн, тоже проводя ладошкой по дереву, которое кажется совсем тонким, как кожа.
Благоговейно закатив глаза, Крыса трогает струну, и в кузове долго дрожит глубокий низкий звук, похожий на голос Джейн, когда она говорит, словно выдыхая слова. Крыса сразу же захлопывает футляр и спрашивает:
— Ну что, Пьеро, заметано? Мсье Пеллетье ждет, а мне еще целый день носиться по городу на этой чертовой таратайке.
Он вопросительно смотрит на Джейн, и она отвечает чуть дрожащим голосом:
— Мы ничего не обещаем. Может быть, мы вообще никогда не вернемся.
— Что? Уж не собираетесь ли вы удрать? Да куда вы денетесь? Полиция сцапает вас нынче же вечером.
Джейн бросает на него презрительный взгляд.
— Больше не скажем ни слова, есть тысяча способов исчезнуть, так что нас никто не найдет. А насчет коробки там видно будет.
— Не пудри мне мозги, мышонок. Да или нет? Что скажешь, Пьеро? Удрать ты всегда успеешь. И зачем тебе в таком случае связываться с бабой?
— Она же тебе сказала. Там видно будет. Если вернемся сюда до шести, захватим. А что в ней?
— Сигареты.
— Почему мсье Пеллетье покупает их здесь?
— Так это же рынок. Тут все самое свежее. Жаль, что я не могу отпустить сейчас Банана.
— Чего? — отзывается бессмысленная улыбка.
— Заткнись, — бросает Крыса. — Где Баркас?
— Не видал.
— Ладно, пошли. Я уверен, Пьеро зайдет за коробкой. Верно? И спасибо за гитару. Поставьте ее в счет.
Джейн уже спрыгнула с грузовика и по дороге схватила клубнику: от клубничного сока волосы ее стали еще золотистее, а губы еще ярче. Прежде чем слезть, он оглядывается. Крыса протягивает Ласке кипу долларов, прикрывая их ладонью, словно от света: денег так много, что тот подставляет обе ладони.
— Приедем на днях за товаром. Не забудьте завтра покрышки. И динамо для «бюика-34», сможете достать?
— Постараюсь, — отвечает мужчина с трубкой, вяло махнув на прощание рукой, а взгляд его холодных, как камень, глаз, устремлен куда-то вдаль, куда-то за мост.
— Поглядим, что поделывает Баркас.
Они возвращаются к старому грузовику. За плечами у Крысы гитара: от радости он словно стал ровесником длинного Жюстена, вся его фигура выражает счастье, особенно зеленые смешливые искорки глаз. Он с размаху хлопает Банана по спине, тот улыбается, плотно запахивая плащ, под которым сохнет мороженое.
Дойдя до грузовика, Гастон вдруг присаживается на корточки и притягивает их к себе своими огромными лапами так близко, что слышно, как в груди у него словно шуршит бумага, сует им под нос большой и указательный пальцы, почти сведя их вместе, и упоенно сообщает заговорщическим тоном:
— В стакане у меня осталось вот столечко и ни капельки больше! Но бог ты мой, до чего же это хорошо! Представляешь, накачать мне легкие воздухом! Да это лучшая весна в моей жизни. Даже начинаешь верить в справедливость, черт подери!
Джейн быстро выскальзывает из-под его руки.
— Пошли, Пьеро. Я его боюсь, он совсем спятил.
Она протягивает ему влажную руку, и они потихоньку отходят к церквушке. Они видят, как возвращается Баркас с мрачной физиономией, в своих солдатских штанах и развевающемся синем халате.
— Можно подумать, он только что кого-то убил, — говорит Джейн скорее с презрением, чем с опаской. — На что они нам нужны, эти здоровенные обезьяны?
— Все без толку, — говорит Баркас. — Ты сам поговори с ним. Требует монеты вперед.
— Ладно, схожу. Да ты только взгляни, какая игрушечка! Гитара! Это он мне привез.
Баркас даже не глядит на гитару и нетерпеливо пожимает плечами.
— Через полчаса его здесь уже не будет. Надо идти сейчас.
— Птенчики мои, вы же не уйдете, не послушав, как я играю! Величайший гитарист среди ныне живущих… — Он запинаясь выговаривает последнее слово и повторяет: — Живущих… как бы не так!
Потом он зазывно выкрикивает на всю площадь:
— Дамы и господа, сейчас вы услышите нечто из ряда вон выходящее!
Он прыгает в кузов, усаживается поудобней, прислонясь к борту грузовика, жестом гробовщика извлекает гитару из футляра, подносит ее к лицу и долго нюхает.
Джейн возвращается к грузовику.
— У него такие пальцы, что черта плясать заставит. Давай послушаем.
— Это заморское дерево, от него старыми-старыми странами пахнет. Понюхай, — предлагает он Джейн, не выпуская гитару из рук.
Джейн нюхает издали, словно он протягивает ей горчицу.
— И почти такого же цвета, как твои волосы, белочка.
— Пахнет сигарой, — решает наконец Джейн.
Крыса одну за другой пощипывает струны, крутит коротенькие палочки на конце длинной ручки и начинает легонько что-то наигрывать, но так тихо, что никто на площади не обращает на них внимания. Потом взгляд его теряется в синеве неба, он уже не замечает ничего вокруг, и понемногу дрожащие звуки, которые рождаются точно не из струн, а из его пальцев, превращаются в мелодию, очень нежную, сначала он играет только кусочки, перемежающиеся длинными паузами, потом начинает все снова, и теперь мелодия уже течет плавно, но порой похоже, что она вот-вот оборвется, как дыхание, однако она крепнет и взмывает ввысь, все выше и выше, и опять опускается вниз, в какую-то пугающую пустоту, кажется, что он забудет, как дальше, но в самый последний миг, когда вот-вот воцарится тишина, Крыса вновь овладевает ею.
Эта музыка не похожа на дядину. Она как будто доносится издалека, но проникает в самую душу, и от нее немного больно, но ровно столько, чтобы боль не перешла в страдание, и зыбкое это равновесие на грани слез, эти бесконечные падения без падений заставляют слушателей переводить дух вместе с Крысой, замирать в ожидании и вновь подниматься вместе с ним. Когда играл дядя, самое худшее, что могло случиться, — что он возьмет и захлопнет тетрадь. А перед Крысой одно пустое небо, он весь растворяется в дрожащих звуках, и уже неважно, взрослый он или нет и почему голос у него почти женский, — страшно только, что с ним что-нибудь произойдет и его говорящие пальцы замолкнут.
Вокруг них начинают собираться люди, они подходят, смеясь и болтая, потом смолкают. Преобразилось даже сплюснутое лицо Баркаса, и улыбка Банана стала чуть грустней.
Когда Крыса перестает играть, снова начинаются разговоры, но народ не расходится.
— Кто тебя научил играть? — с нескрываемым восхищением спрашивает Джейн.
Гастон тычет пальцем в свое огромное ухо.
— Никто. Пластинки вот слушал и постепенно научился. А потом, музыка — это дар, — изрекает он с важностью.
И он снова принимается играть, на этот раз какой-то веселенький мотив, и люди, которых разбирает музыка, начинают приплясывать, но он ломает ритм в самых неожиданных местах, и ноги танцоров застывают в воздухе, а он играет теперь гораздо громче, уверившись в прочности струн и дерева, и сам отбивает такт своими желтыми сапогами, чуть опережая мелодию, потому что ему одному ведомо, когда изменится ритм, и он, посмеиваясь, глядит на публику.
Ему хлопают и просят сыграть еще.
— Я научу тебя, белочка, хотя я еще никогда не видал, чтобы рыжики играли на гитаре. А теперь я буду петь, специально для тебя по-английски, слов я не понимаю, зато понимаю кое-что другое. А это самое главное.
Он откашливается, достает большой белый платок и начинает сморкаться, долго, но бесшумно.
— Прошу прощения, — говорит он. — Великий Карузо умер. Но остается Крыса.
Сначала он играет без слов, и слышится что-то вроде отдаленного галопа, он стремительно приближается, становится все громче и громче, и кажется, будто Крыса просто бьет по гитаре ладонью и сейчас пробьет насквозь; потом он замедляет темп и начинает петь — на рвущемся дыхании, неожиданно низким голосом, даже и предположить нельзя было, что он может так петь — этот голос не просто слышишь, его ощущаешь всей кожей, — а гитара отбивает стук копыт, уже не такой стремительный, но неудержимый, слов никто не понимает, но Крыса поет так, словно знает их смысл, глаза его затопляет темно-зеленая вода, сейчас она засосет, затянет его на самое дно и он погибнет безвозвратно; он поет так, будто дробит камни, выплевывает пули, хочет истерзать весь мир своей гитарой, и опять возникает далекий галоп, становится все неистовей, и он снова поет, яростно обрушиваясь на гитару, и люди незаметно для себя подпевают ему, без слов, не открывая рта, и у всех кружится голова на краю чего-то неведомого, но он внезапно обрывает песню, словно наконец пробил гитару насквозь.
С минуту он пристально смотрит на слушателей, потом спрыгивает на землю, сдергивает с первого попавшегося крестьянина соломенную шляпу и пускает ее по кругу, выкрикивая:
— Почтеннейшая публика, пожертвуйте кто сколько может бедному музыканту и его голодным детишкам!
Но большинство расходится, даже не оглянувшись на него, лишь кое-кто бросает в шляпу беленькую монетку.
А Крыса, посмеиваясь, выгребает монетки из шляпы и протягивает ему.
— Знаю, знаю, ты не любишь деньги. Третьего дня старуха с кастрюльками, осеняя себя крестным знамением, все подчистую подобрала. Но на сей раз это заработок артиста. Люди скупы и бессердечны. Ты сможешь накормить белочку, она сегодня еще не обедала.
Подув в футляр, Гастон укладывает гитару, потом хватает Джейн за талию и сажает на грузовик. Она яростно молотит Крысу ногами, но тот крепко держит ее.
Он складывает ладони лодочкой и, позванивая монетками, говорит Крысе:
— Оставь ее в покое. Я отвернусь, а ты подкрадись сзади и стукни меня ногой по рукам, как тогда, у церкви.
— Ах ты, умник, это можно устроить, тут как раз недалеко есть маленькая церквушка. А пока я хотел бы узнать, о чем же я поведал этим людям. Переведи мне, белочка.
— У тебя отвратительное произношение, и ты врешь, что не понимаешь слов, иначе бы ты так не пел. Это глупая песня, она не имеет никакого смысла по-английски, и ты это отлично знаешь.
— Я понимаю такие слова, как horse, black, что верно, то верно, но больше ничего. Этой песне меня научил один англичанин в лагере, но он не знал французского. Ты мне только переведи слова, а я уж сам разберусь что к чему, даже если тебе это непонятно.
— Единственное, что мне понятно, это что песня грустная и кто-то должен умереть.
— Я так и знал, — шепчет Крыса в каком-то мрачном восторге. — Ну, давай, я буду говорить слова, а ты переводи.
— Мы идем смотреть корабли. А то будет поздно.
I am running away from the night
On a black horse filled with death…
— Ты скачешь прочь от ночи на черном коне, в котором скрывается смерть. Ты же видишь, что это бессмыслица.
— Бессмыслица? Какой же тебе еще нужен смысл? На коне, в котором скрывается смерть! Чего же больше!
I am my shadow at noon
And yet, the sun stains the grass with blood…
— Ты — это твоя тень в полдень, а… солнце оставляет кровавые пятна на траве. Твой приятель такую чушь тебе наболтал.
— Моя тень в полдень! Полдень, а солнце уже заходит. Вот в чем дело. Где ж тебе это понять…
Hooves, hooves stampeding towards the night…
— Ноги лошади бегут навстречу ночи.
— Это припев. Ты неточно переводишь, потому что в этом месте музыка мчится галопом. Stampede — это сильнее, чем бежать. Но неважно, я-то понимаю.
Death has nested in the belly of my horse
And a bullet is nested in my chest…
— Смерть свила гнездо в брюхе твоей лошади… Крыса, это некрасивая песня…
Мускулы его рук, шеи, лица неестественно напряглись, а глаза стали величиной с Джейн.
— Еще какая красивая, смертельно, смертельно красивая! Дальше…
— И пуля свила гнездо в твоей груди. Странные птички у тебя в песне, Крыса. Тут нужна гитара. Без музыки это просто бессмысленные слова.
— Черт, до чего ж прекрасный язык — английский! В самый раз для соборования. Ну, тут опять stampede, припев, а дальше так:
I am riding a black wind
The prairie is galloping under black hooves…
— Ты скачешь на черном ветре, и прерия убегает из-под черных ног лошади.
I am riding off the night
But the night is in front
And the prairie grass at high noon
Is stained with blood from the sun…
— Ты выезжаешь из ночи, но ночь ждет тебя впереди… и опять то же самое …трава в полдень покрыта кровавыми пятнами солнца… Давай быстрей, Крыса, я хочу посмотреть корабли.
— Ночь позади и впереди. Я знаю, что по-английски получается красивей. Припев пропускаем.
I am riding off the night
But the night is swalowing, swalowing
And I will never know
What will be the running after noon…
Ему досадно, что Джейн перебивает песню своими замечаниями и переводит наспех, чтобы только отвязаться, у него у самого сосет под ложечкой от этой песни, и хотелось бы еще раз услышать ее под музыку, и он понимает, почему Гастон с такой жадностью, чуть не задыхаясь, пьет эти слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41