— Чем это пахнет? — говорит Джейн, остановившись у порога и поводя носом.
— Это моя гостья оставила визитную карточку.
— Познакомься, это Пьеро. А это папа Терезы, он с утра до вечера гвозди глотает. Лучше не дотрагивайся до него, уколешься.
Хозяин перестает стучать, кладет молоток на верстак и выплевывает на ладонь дюжину гвоздей с квадратными шляпками.
— Ладно, эти я оставлю на завтра. Ты не догадываешься, кто меня сегодня навестил?
— Наверное, генерал, и заказал тебе тысячу пар сапог для солдат!
— Почти угадала: корова папаши Эжена. Я тут с полчасика ее пас. Не подходи к той двери, бедная скотинка кое-что сделала со страху.
— Не может быть! Как она сюда попала?
— Как не может быть? А лепешка? Мы тут целый день играли в прятки. Передавали корову со двора на двор, от улицы Визитасьон до самой улицы Бодри. К нему опять заявилась полиция: хотели отобрать корову. Вот и пришлось прятать ее по соседям. Но тут она так начала мычать, что я открыл настежь дверь. Ее, видно, напугал запах кожи, и она здесь наложила дай бог!
— А почему ее хотели отобрать?
— Потому что в городе коров держать запрещается, а у его соседей слишком тонкое обоняние. Полицейские приехали на грузовике. Ну, и увезли сено. Теперь ее нечем кормить. Хоть паси на клумбе перед церковью! Жаль только, там много красного, коровы от этого в раж приходят.
Она срывается с места, угадав, что сейчас начнется знакомая игра, и пускается кружить по мастерской, а он гоняется за ней с огромными ножницами.
— Только не говорите маме Пуф: с нее станется пойти за коровой и потребовать, чтобы она убрала за собой. Рад познакомиться с тобой, Пьеро. Я бы, сударь, на твоем месте постеснялся расхаживать по улице с рыжими девчонками, и уж тем более с англичанками. Ну, пошли ужинать.
— Мама Пуф сказала, что ужинать будем в саду.
— Ох, как бы только ветер не переменился, а то они сразу почуют, что у меня тут хлев.
Когда они возвращаются в сад, к зарослям сирени, за столом уже сидят двое мальчишек, чуть помоложе Пьеро, оба черноволосые, похожие друг на друга как две капли воды и одинаково одетые; разница только в том, что у одного из них огромный фонарь под глазом и он прикладывает к нему мокрое полотенце. А рядом прислонилась к галерее высокая девушка, кудрявая, как барашек, с малиновыми губами и ногтями, в платье цвета сирени и очень тоненькая; только грудь, которой она, судя по всему, гордится, так натягивает материю, что кажется, она вот-вот лопнет; девушка стоит в непринужденной позе и, не обращая ни на кого внимания, подпиливает ногти.
Стол теперь накрыт белой клеенкой, и Тереза расставляет тарелки. Она знакомит его со всеми:
— Это — Изабелла, а вот двойняшки, Ив и Иван. За фингал под глазом надо поблагодарить твоих поганых ирландцев, Джейн. Напали на них по дороге из парка Лафонтен вдесятером, да еще сзади. Чертово племя!
— Хм, хм! Десять ирландцев на двоих, да к тому же сзади! Скольких же вы оставили в живых? — посмеивается отец.
Не сговариваясь, близнецы отвечают хором:
— Мы так и знали, что ты не поверишь!
— В прошлый раз вы, кажется, разбили их наголову?
— Я есть хочу, — заявляет один из двойняшек.
— В следующий раз мы пригласим их к ужину, — говорит второй.
— А ты, моя чернавочка, младенчика нам оттуда не захватила?
Тереза не успевает ответить, дверь распахивается, и появляется мама Пуф во всем своем великолепии, неся в вытянутых руках дымящуюся кастрюльку.
— Все за стол! А руки небось об штаны вытирали? И ты в первую очередь, горе-сапожник!
Никто не отвечает, все рассаживаются по местам, словно на тарелках написано, кто где сидит. Джейн устраивается на скамейке и с веселым смехом оттесняет мсье Лафонтена, чтобы освободить местечко для Пьеро, а он в это время с нескрываемым восхищением глядит на Изабеллу: на ее бедра, чуть покачивающиеся на ходу, и на грудь, которая кажется тверже мрамора. Он не случайно засмотрелся на нее: так хоть никто не догадается, что он не знает, где его место за этим столом; и вдруг вся эта семья кажется ему красивой фотографией, на которую можно любоваться, но проникнуть в нее нельзя, потому что это только картинка. Он весь сжимается между рыжей белочкой-мышонком, которая свила себе гнездышко в этом доме, а их всех давно прибрала к рукам, и Терезой, мягкой, как свежий хлеб, но, сколько он ни силится стать меньше, все равно он касается их ногами и руками и не понимает, как можно проглотить хоть кусочек, когда тебя так плотно обступает нежное тепло.
— Трубку взяла тетя Роза. Тетя Мария, кажется, заболела, — сообщает мама Пуф, разливая суп.
В эту минуту, отчаянно дребезжа, из подворотни вылетает ржавый белый грузовичок и останавливается за длинной машиной табачного цвета. Из кабины выскакивает высокий толстый парень, такой же черноволосый, как они все, подходит к столу и садится в самом дальнем конце, молча кивнув присутствующим.
— Это Жерар, мой старший брат. Он электрик, — объявляет ему Тереза восторженным тоном.
— Отвезешь нас в порт посмотреть пароходы? — спрашивает Жерара Джейн.
— Только не сегодня. Я вырвался перекусить, работы полно.
— Господи, да нельзя же без конца работать! Так ты до седых волос доживешь и девушек толком не увидишь.
Мама Пуф накладывает ему первому, и Жерар, ни на кого не глядя, тут же принимается за еду.
— Ты его седыми волосами не запугаешь: ведь у тебя у самой нет ни единого.
— Ну, а что касается женщин, то уж ты-то, Анри, навидался их достаточно. Сапожникам везет! Все время дам за ножку держат!
— Господи боже! Будто ты не знаешь, что уж к кому-кому, а ко мне обращаются только колченогие старухи, да еще требуют, чтоб я творил чудеса!
— А Изабелла делает бомбы. Настоящие, которые взрываются.
Тереза не перестает восхищаться своей семьей.
Солнце медленно опускается в сторону еще неведомого ему города, и в глубине сада ложатся длинные тени. Однажды вороны повели их в далекую прогулку и ужинали они на природе, а когда вернулись, всех ребят рвало — день был жаркий, и продукты, видно, протухли, — а вороны пришли в ярость, как будто они отравились нарочно, чтобы им досадить и испортить праздник. Столовая находилась в подвале, и все эти годы ужин был самым тягостным временем, возможно, оттого, что эта казарменная жизнь началась для него с ужина; и оттого, что к вечеру уставало даже сердце и все озлоблялись, поскольку было ясно, что сегодня уже ничего не произойдет, а впереди только долгая ночь, где каждого ждет одиночество среди их общего одиночества и мечты о завтрашних днях, которые неизбежно заканчивались одинаково, в лохани с серой водой, где они мыли свои алюминиевые приборы.
А теперь вот он ужинает здесь, и Джейн и Тереза обволакивают его своим теплом, и он все время чувствует их присутствие, хотя мыслями далеко отсюда и смотрит на всех как будто со стороны. До него не доходит смысл разговоров, сливающихся в смутный гомон. Даже собственные руки кажутся ему чужими здесь, в этой семье, спаянной общими воспоминаниями, где произносят незнакомые ему имена и мгновенно улавливают непонятные для него намеки. Его руки здесь неуместны, а слова его имеют смысл только для него одного и скользят по поверхности, не задевая ни людей, ни предметов, не захватывая их.
Он ест все, что дают, отвечает на вопросы, которых не слышит, за столом смеются, но все речи — в том числе и его собственные — и общий смех летят куда-то в пустоту, отделяющую его ото всех, а он так устал протягивать им руки, что больше и не пытается, и радость покинула его, но он не чувствует себя несчастным, потому что к радости не привык и не знает, как ее удержать. Запах жженой резины надвигается, точно свинцовое облако, на окутанный сумерками сад и лишает вкуса еду; его подташнивает, и хочется встать из-за стола и долго-долго бежать одному, все равно куда, лишь бы вырваться из этого непонятного мира и обрести единственного, кого он по-настоящему знает, кто мало говорит, хотя ему известно много слов, и никогда никому не протягивает руки, потому что ни от кого ничего не ждет, но иногда, приподняв завесу времени, всматривается в далекие-далекие огоньки, и этого ему достаточно; обрести самого себя, дитя Голубого Человека, одного из четырехсот мальчишек, непричастного к таинственной женской стихии.
— Пуф! Лучше уж я буду есть стоя, это проще, чем все время вскакивать. А в своем замке ты клубнику пробовал?
Крики Мяу на руках у матери доносятся откуда-то сверху и возвращают его к действительности. В золотистой полумгле сочится белизной огромная грудь, и он слышит энергичное причмокивание.
— Конечно же, пробовал, и малину, и бананы, и апельсины, и… даже грушу!
— Вот и хорошо, малыш, что ты запомнил только замок и грушу. Я лично вполне верю, что ты жил в настоящем замке.
Грудь заслоняет от него лицо мамы Пуф, и ему кажется, будто ее пальцы уносят клубничины прямо в небо. А сам он берет ягоды левой рукой, потому что на правом его плече, обливая его невесомым светом, дремлет, посапывая носом, Джейн.
— Ну как, Жерар, достал динамо? — спрашивает отец.
— Я и не искал, некогда мне, — отвечает толстый благодушный электрик.
— Хорошо бы к воскресенью починить «бьюик». Ведь такая погода стоит…
— Еще чего! В прошлый раз мы даже из города на нем не выехали. За полчаса три шины лопнули.
Голос у Изабеллы совсем другой, чем у матери и у сестры: он у нее резкий и чуть-чуть неестественный, словно она сама к нему еще не привыкла. Запах жженой резины, легко победивший сирень, бессилен перед приторно-сладкими духами Изабеллы.
Жерар встает, и его огромная тень падает на стол. Между ним и сестрой вспыхивает короткий грозовой разряд.
— Ты была вчера вечером с Крысой на улице Сен-Лоран?
— А что? Разве запрещается там гулять?
— С Крысой запрещается. Завтра Поль приезжает из армии.
— А послезавтра уезжает обратно. Не лезь не в свое дело, Жерар.
— Как это не в свое дело? Ты мне не чужая. Я с Крысой церемониться не собираюсь: возьму да наеду на него, вот и все. Просто с души воротит от его рожи.
— Никто тебя не просит с ним целоваться!
Весь дрожа от бессильного гнева, Жерар поворачивается и идет к грузовичку; он резко подает назад, даже не взглянув, нет ли на тротуаре людей, и грузовичок с диким грохотом исчезает в арке ворот.
— Так он, пожалуй, сшибет кого-нибудь, вот увидишь, — ровным голосом говорит сапожник.
Мяу надрывается от крика.
— Боже мой, да неужели ты все высосал? Ну ничего, Мяу, потерпи минутку, у нас есть в запасе еще одна.
И на фоне неба вырастает другая грудь.
— Пуф! Так-то лучше… Знаешь, Изабелла, ведь Жерар прав. Поль — парень с характером, и довольно крутым. Добром это у тебя с Крысой не кончится.
После ухода Жерара молнии еще вспыхивают то на одном, то на другом конце стола.
— Не можешь же ты прожить за нее жизнь. Ей самой и придется расплачиваться за свои ошибки.
Сапожник не повысил голоса, ни капельки не угрожал, но молния исчезла, померкнув перед ярким светом очевидной истины.
— Ей всего семнадцать лет, она еще девчонка. Вот я и не хочу, чтобы она расплачивалась. Пуф!
Она опускается в кресло, и чмоканье Мяу раздается теперь намного ближе.
— А эта чертова война, когда она наконец кончится! Даже «бьюик» починить нельзя: запасных частей не делают. Зато делают бомбы!
— Боже мой, Белла, «бьюик»-то здесь при чем? Жизнь, конечно, коротка, но у тебя все еще впереди. Вот посмотришь…
Она вздыхает бесконечно долгим вздохом, вздыхает о жизни, о цветах, о молоке, которое у нее и впрямь пропадает, и о своей Белле с твердой грудью, чьи духи заглушают запах жженой резины.
— Крыса до осени не дотянет, — шепчет Изабелла, ни к кому не обращаясь и рассматривая видимую лишь ей звезду в черном дымном небе.
А Крыса — вот уж легок на помине! Он бесшумно возникает из темноты арки, длинный, черный, пригнувшись к велосипедному рулю, и ловко объезжает стол и кресло мамы Пуф, не задев ничего по дороге; он спрыгивает перед стулом Изабеллы, запыхавшись лишь самую малость, и командует:
— Ну, красотка, поехали; прошу в мое такси.
Она встает, небрежно бросает всем «до свидания», целует мать.
— Ты только посмотри, какой он красавец!
Вместо желтых сапог Крыса надел туфли, но штаны на нем те же, что и утром, и так же топорщатся по бокам. Зато на нем большущий галстук и сужающийся книзу широкий в плечах пиджак, длинный, почти до колен. За поясом поблескивает цепь.
Он запускает длинные пальцы в миску со сливками, выуживает оттуда клубничину и с восторгом сует в рот.
— Смотрите, какое себе белочка уютное гнездышко свила! В соломенной копне ухажера-деревенщины.
Его бледная рука могильщика угрожающе кружит над рыжим огнем, постепенно гаснущим на плече Пьеро. Он осторожно передвигает ее голову чуть пониже.
— Что это он себе вообразил? Думает, она всю жизнь будет ему принадлежать?
Хрипло дыша, Крыса шипит ему в ухо:
— Рыжий, красный — человек опасный! Тронешь — обожжешься!
— Господи боже, Белла, неужто ты с таким чучелом поедешь! Скажи, чтоб он не подходил к Мяу! Разве нынче на кладбище бал устроили?
Крыса хватает Изабеллу за руки и, вздернув их вверх, пускается в какой-то дикий танец, вихляя коленками; черные космы падают ему на глаза, но голова неподвижна; Изабелла покорно следует всем его движениям — то оказывается у него за спиной, то он швыряет ее вперед, потом разводит в стороны свои длинные руки, и она прыгает к нему на грудь; широко расставив ноги, он отклоняется назад, пошатываясь под тяжестью партнерши, выпрямляется, почти бросает ее на землю и не слишком учтиво ставит на ноги. Его пронзительному голосу с трудом удается пробиться сквозь хриплое дыхание.
— Ну как, похлеще ваших танго? Очень рекомендую вам, мама Пуф, гимнастика что надо!
— Бедный мальчик, эти выкрутасы не для тебя. Гляди, сердце выскочит! И вернешься домой вперед ногами!
— Привыкайте, мамаша. Теперь мир не тот, что прежде. Когда наши возвратятся с бойни, они будут отплясывать в обнимку с пулеметами.
— Как только тебе не стыдно, Белла! У тебя же лопнет на спине платье при всем честном народе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41