- Не перепутали. Говорила. Приезжайте. - И назначила время встречи.
И вот я в квартире Пресняковой, на двенадцатом этаже нового дома-башни. Две сравнительно небольшие комнаты, полированный мебельный гарнитур, телевизор на тонких ножках, капроновые занавеси от стены до стены, словом, все как у всех.
Только рядом с трельяжем неожиданная потемневшая грубая рамка и под мутноватым, в разводах, стеклом множество фотографий. Старая морщинистая женщина, покрытая платочком в горошек; пожилой мужчина с вытаращенными не то от удивления, не то от напряженного ожидания маленькими глазами; бесштанный мальчонка на сундуке, накрытом пестрядинным одеялом; склонившиеся над гробом люди: солдат с довоенными знаками различия, еще солдат...
Видно, я слишком внимательно уставился на эту рамку. Анна Егоровна, не дожидаясь вопроса, сказала:
- После родителей осталось. Когда мать схоронила, из деревни привезла, - и усмехнулась, - из-за этих фотографий с дочкой у нас конфликт вышел. Прихожу как-то домой, а рамки нет. Туда-сюда, нет, потом в кладовке обнаружила. Ну, думаю, ладно, не буду пока на место вешать, подожду Маринку. Возвращается она из института, спрашиваю: где бабушкины фотографии? Говорит, сняла. Почему? Крутит-вертит: немодно, мол, интерьер нарушают... Короче говоря, выясняю - сняла перед тем, как к ней парень в гости пришел. Любовь у них там или нет, в точности не знаю, но встречаются уже месяца три... А парень их же студент, вроде профессорский сын. "Так что ж это получается, - думаю, - происхождения своего дочка стесняется, крестьянские корни смущают?" Тут я ей такую политинформацию устроила! На полный разворот. И под конец сказала: пока я жива и в этом доме хозяйка, фотографии висеть будут. Не нравится, добывай отдельное жилье и там хоть графские портреты развешивай, хоть фотокарточки киноактеров наклеивай... И заставила Маринку собственными руками все на старое место повесить, - Анна Егоровна поглядела на часы, времени у Пресняковой было мало.
Я достал перепечатанный начисто очерк.
- Вот... а я, если не возражаете, на балконе пока побуду. Люблю Москву с высоты разглядывать.
С балкона пресняковской квартиры хорошо виден утекающий вдаль проспект Мира. Перед площадью Космонавтов он слегка сужается и исчезает. Чуть слева и, кажется, совсем рядом, окутанная легкой дымкой, возвышается телевизионная вышка, дальше зеленый массив выставки. С высоты катящие по серому асфальту машины будто игрушечные.
Смотрю, и в голову приходит: до войны все легковые автомобили были черными, все грузовики зелеными; и люди одевались тускло - в защитное, синее, черное... пожалуй, это не случайность - символ времени!
Я вовсе не думаю, что надо постоянно помнить о минувшем, то и дело сравнивать, что было и что стало, но иногда оглядываться полезно и поучительно: ведь наше сегодня - всего-навсего выросшее вчера и наше завтра неслышно поднимается из нашего сегодня...
- Идите, - зовет меня Анна Егоровна, - прочла.
Мы сидим на диване, и Преснякова молча ровняет листочки рукописи. Жду, пытаясь угадать, довольна она или нет.
- У меня просьба, - говорит Анна Егоровна, - пожалуйста, все, что касается личной жизни, уберите. Мне нечего скрывать, и вы все правильно описали - и как я нелепо потеряла мужа, и как мыкалась с маленькой Маринкой... все так и было. Но не надо на жалость бить...
- Видите ли, Анна Егоровна, человек не живет одной работой, одними успехами, наградами или, напротив, поражениями и взысканиями, личное, как вы сказали, оно тоже характер делает, ведет на подвиги или толкает на преступления...
- Правильно. Пишите про любовь и измены... Про все... только в романах... без точного адреса! А иначе нехорошо получается - человек я невыдуманный, в Москве прописка и вдруг нате вам. По-моему, раздеваться перед людьми стыдно. Вы не согласны?
- Что касается конкретного случая, ваше слово - закон. Все, что вы считаете нужным убрать, будет убрано... А вообще, мне кажется, для литературы нет запретных областей - бывает бестактное, бездарное изображение...
Анна Егоровна не сдается, и мы спорим, спорим долго. Кажется, в чем-то Пресняковой удается поколебать меня.
Много поработав с очень разными людьми, близко соприкоснувшись с чужими судьбами, Анна Егоровна твердо убеждена - в каждом человеке должно сохраняться что-то потаенное, сугубо секретное, иначе исчезнет всякая романтика личных отношений и останется одна голая целесообразность...
- Ну хорошо, - говорю я, пытаясь найти компромиссную формулу, - а в отношениях двух самых близких людей, скажем, друзей или любящих, тоже должны оставаться секретные зоны?
- А как же! Хотя, если двое самые близкие, это все равно что один человек. Но даже им "секретные зоны" не помешают, иначе чего открывать друг в друге через год или два? Мне трудно это выразить, я строитель, а не писатель, но чувствую, какие-то границы надо обязательно сохранять для защиты...
- От цинизма? - кажется, ухватив мысль Пресняковой, спрашиваю я.
- Вот-вот! - И Анна Егоровна снова смотрит на часы. - Без четверти пять, мне пора...
Наконец, разделавшись с самыми неотложными делами, я решаю поехать к Петелиным. Все эти дни я вспоминал о встрече с Игорем и время от времени повторял себе: "Надо съездить, надо съездить".
Битый час звоню по телефону, но без толку, проверяю через справочную, оказывается, номер давно изменился. Снова звоню... Кажется, легче связаться с Антарктидой и узнать, что слышно в поселке Мирном, чем пробиться в подмосковный городок, расположенный в каких-нибудь пятидесяти километрах от моего дома.
Делать нечего - придется ехать так. Ну, извинюсь...
Электричка дробно стучит на стыках. Бледное небо чуть-чуть подрагивает за окном. Инверсионные следы самолетов, словно вылинявшие лисьи хвосты, повисли в небе. Зеркалами вспыхивают и гаснут пруды. Перелески, перелески, перелески откатываются назад, и тянется почти непрерывная лента старых, потемневших домиков и домишек...
Странно - раньше дачные поселки смотрелись веселыми оазисами, а теперь кажутся унылыми поселениями. Почему бы? Может, потому, что город мой стал зеленее и чище, а поселки состарились и непомерно разрослись?
Сорок минут, только изредка останавливаясь, стучит электричка.
Наконец пора. Выхожу. Пахнет хвойным лесом, влажной землей, и первое чувство, будто я не за пятьдесят километров уехал, а переместился назад лет на двадцать или даже тридцать.
Запах хвойного леса и влажной земли - запах первого аэроклубного аэродрома. Правда, тогда здесь не курсировали такие нарядные автобусы и от станционной платформы до поселка надо было добираться пешком. И сам поселок, превратившийся в городок-спутник, не узнать. Не сразу я нахожу нужный дом и поднимаюсь на третий этаж.
Звоню. Открывает Галина Михайловна, то есть Галя. Постарела? Не очень. Конечно, время несколько смазало черты лица, но глазищи как были, так и остались - большие, карие, спрашивающие.
- Ты? Какими судьбами?
- Да вот звонил, хотел предупредить и не смог пробиться...
Мы проходим в комнату и присаживаемся к столу. Осматриваюсь. Все, кажется, как и было, только на месте фотографии Пепе чеканное изображение какой-то фантастическо-мифологической птицы в грозовых облаках.
- Сколько ты у нас не был? - спрашивает Галя.
- Лет пять, должно быть.
- И не стыдно?
- Стыдно, Галя, стыдно...
- Хорошо хоть сознаешь, не ссылаешься на обстоятельства... А я замуж вышла... Сообщаю это для ясности.
- Это правильно.
- Ирина медицинский закончила. Представляешь - доктор! Игорь в восьмом, дополз...
Мы сидим за полированным столом и разговариваем. Обыкновенные слова о самом обычном, о самом будничном не связывают и не разделяют нас; мне кажется, что-то тяготит Галю, и нам никак не удается преодолеть едва уловимое отчуждение.
Почему-то я спрашиваю:
- А что, мадам Синюхина жива еще?
- Почему бы ей не жить? Она ведь нестарая. Все такая же - журчит, журчит, а иногда жалит...
- Странно, но я почему-то вспомнил сейчас, как у вас, Галя, ремонт шел, и ребята паслись у Варвары Филипповны, а мы тут колхозом вкалывали, и Федька Бараков паркет циклевал...
- Федька! Ты насчет Федьки поаккуратнее, брат. Федор Иванович Бараков - генерал-майор авиации, заслуженный летчик-испытатель, дважды дедушка... - говорит Галя. - А Славу Осташенкова помнишь?
- Рыжего? Штурмана? Заикался слегка?
- Защитился. Кандидат тех, как он говорит, или иных наук. И еще летает. А ведь ему скоро шестьдесят будет.
Бараков, Осташенков - товарищи и сослуживцы Пепе. Стоило Гале вспомнить о них, и отчуждение, так мешавшее нам в начале разговора, сразу же ослабевает.
Нас связывает не абстрактное небо. Нас связывают люди, приговоренные к небу...
- Ну а сама ты чем занимаешься? - спрашиваю я.
- Живу, - говорит Галя и едва заметно улыбается. - Сначала работала в лаборатории по старой, так сказать, специальности, но с новым уклоном, а последний год сижу дома.
Я не спрашиваю почему, она объясняет сама:
- Игорь от рук отбился... пытаюсь как-то его наладить, но, честно говоря, пока что без толку все...
- Учится плохо или...
- Даже не в двойках дело. Какой-то он озлобленный стал, грубый, и нет в нем ни моей покорности, ни отцовской таранной силы. Ты помнишь, как Петька после войны в испытатели ломился? Десятилетку вечернюю за один год закончил, в институт поступил... И при этом летал, и семья у него на руках была. Непохож на него Игорь - сам не знает, чего хочет. Плывет по воле волн. Неуправляемо как-то движется.
Слышно, как поворачивается ключ в дверях и клацает замок, на пороге появляется Игорь.
- Вот он, красавчик наш, явился. Ну как, ты бы узнал его на улице? спрашивает Галя.
- Пожалуй, узнал бы, - говорю я и замечаю благодарные искорки в Игоревых глазах. Ясно. О встрече над Москвой-рекой он промолчал.
- Здравствуйте, - говорит Игорь и крепко жмет мне руку. Хорошо, по-мужиковски жмет.
- Ты где был так долго? - спрашивает Галя.
- А в школе. На дополнительных по физике.
- Опять?
- Она сказала, чтобы я до конца четверти оставался.
- Кто это - она?
- Да физичка, и Белла Борисовна распелась тоже.
- Ну ладно, мой руки, сейчас кормить вас буду.
Пока Галина возится на кухне, мы толкуем с Игорем о жизни. Оказывается, он собирает советские авиационные марки и с удовольствием предлагает мне посмотреть свою коллекцию.
Марки, к моему удивлению, хранятся не в альбомах и не в кляссерах, а расклеены на толстых листах забранного под стекла картона. Серии очерчены аккуратными цветными рамками, под каждой проставлен год выпуска. И все это исполнено со вкусом, тщательно.
- А ты терпеливый малый, - совершенно искренне говорю я.
- Смотря на что, - скептически замечает Игорь.
- Спецгашениями интересуешься?
- Какими?
- Есть у меня с Северного полюса...
- А вы что, на СП были?
- Был. Привез несколько конвертов, только не помню, какие на них марки, возможно, и авиационные. Сам я марок не собираю...
- А для чего ж привезли?
- На всякий случай. Для друзей, например.
- Вроде меня?
Молчу. И он молчит. А потом говорит каким-то удивительно противным, скрипучим голосом:
- Если вы мне эти спецгашения так подарите, большое спасибо, а если для воспитания, тогда лучше не надо.
Проходит сколько-то времени, прежде чем наступает равновесие. Игорь уже смеется, а я смотрю на фотографию Пепе, висящую над постелью, и снова думаю: "Ну до чего же он похож на отца".
Потом появляется Ирина. Узнает меня и тянется обнять. Совсем стала взрослой. Впрочем, удивляться не приходится - ей, должно быть, уже двадцать четыре исполнилось.
Мы что-то жуем вместе. Ирина забавно рассказывает о своей клинике, о больных, о шефе...
Время будто набрало темп и понеслось. Я даже не заметил, как прошли последние полтора часа, как потемнели окна и на улице зажглись фонари. Только подумал: "Кажется, пора и честь знать", - и хотел уже прощаться. Но тут появился Галин муж.
Как он отпер дверь и прошел по коридору, никто не слышал. Внезапно на пороге комнаты возникла грузная фигура черноволосого, с необъятными плечами мужчины. Лицо у него темное, над виском приметный старый шрам. Левая рука оказалась забинтованной на широкой марлевой перевязи.
- Вечер добрый, - сказал Валерий Васильевич и через силу улыбнулся, сверкнув блестящими, из белого металла, вставными зубами.
- Что случилось, Валерий? - стараясь быть сдержанной, спросила Галя, но голос выдал ее - испугалась.
- Да так, глупость. Шланг вырвало и зацепило.
- Какой шланг?
- Воздушной магистрали...
- Перелом? - спросила Ирина.
- Перелома нет, трещина.
- А рентген сделали?
- Сделали.
- Очень больно, Валерий?
- Теперь не очень. Задержался, пока разговоры, амбулатория.
Случайно я посмотрел на Игоря. Только он да я сидели молча. И Игорево лицо не выражало ничего, кроме любопытства.
Галина познакомила меня с Валерием Васильевичем, и он пошел переодеваться. Галя вышла следом, видимо, помочь. В комнате стало тихо, и тогда Игорь включил проигрыватель.
- Игаш, - сказала Ирина, - ты что?
- А что? Я тихонько...
Ирина посмотрела на брата с укоризною и сделала как маленькому "страшные" глаза.
- Так никто не умер, - негромко сказал Игорь, - и вообще музыка вызывает положительные эмоции и успокаивает.
Минут, должно быть, через пять Валерий Васильевич вернулся. Теперь на нем был синий тренировочный костюм, теннисные туфли. На проигрыватель он не обратил никакого внимания. Опустился в кресло и сказал, обращаясь к Ирине:
- Скажи, Ириш, маме, что есть мне вредно. Как доктор скажи... Мне бы чаю. Пить хочется...
- Насколько я понял, - обратился ко мне Валерий Васильевич, - вы старый фронтовой друг Петра Максимовича и Гали?
- Старый? Теперь, пожалуй, древний уже друг.
- Что ж раньше у нас не бывали?
- Да вот казнился уже перед Галей. Жизнь заматывает. Все думаешь, завтра, послезавтра... А время бежит.
- Вы машину водите? - неожиданно спросил Валерий Васильевич.
- Какую? - не понял я.
- Обыкновенную - автомобиль.
- Вожу.
- Просьба у меня: я попозже Игорю ключи дам, чтобы в гараж загнал, присмотрите за ним?
- Вы что ж, своим ходом доехали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36