"Что теперь будет? Что будет?"
Как раз в это время в коридоре появился Иван Карлович. Видел он или не видел, как свалился Гарька, Игорь не знал.
- Если человек упал, - сказал учитель, - ему надо помочь подняться на ноги.
Вместе с Игорем они подняли Гарьку и посадили на край бочки с рододендроном.
Гарька открыл глаза и с недоумением уставился на учителя, потом ошалело посмотрел на Игоря.
- Все в порядке? - спросил Иван Карлович. - Случается, что долгий перерыв в приеме пищи приводит подростка к голодному обмороку. Не надо, Синюхин, задерживаться в школе. Я надеюсь, Петелин, ты поможешь товарищу выйти на воздух? Кстати, я поглядел твою контрольную - вполне.
Во дворе, под ветерком, Гарька пришел в себя и спросил:
- Чем ты мне врезал?
- Рукой, - сказал Игорь. - И если нажалуешься матери или опять капнешь Белле, я еще не так тебе врежу...
Все на этом вроде бы и кончилось, обошлось, если не считать руки. Рука у Игоря распухла и отчаянно болела. Он подумал: "Если мать заметит, разговоров не оберешься". И Игорь очень обрадовался, когда никого не застал дома.
Поел на скорую руку. Нацарапал записку: "Уехал к Тане с Вадимом, заниматься. Если задержусь, не беспокойтесь". И укатил в Москву.
Тане и Вадиму он рассказал все, как было. Таня его пожалела, намазала ладонь йодом, Вадим похохатывал и переспрашивал:
- Ты его - рра-аз, а он - готов? Силен! - И, перестав восхищаться, сказал: - Смотри, парень, доиграешься, нельзя так.
- Но он же гад.
- Могу поверить. Но если каждый начнет лупить по головам гадов, исходя из своих личных соображений, что ж это будет? Есть закон, там сказано, что применять силу в целях самообороны допустимо только в том случае, когда все остальные средства уже исчерпаны! А твой гад на тебя даже и не замахнулся, значит, агрессор не он, а ты. И отвечать тебе!
- Так он же на Ирку наговорил...
- Допустим. На слова полагается отвечать словами. За оскорбление можно привлечь к ответу в административном или судебном порядке.
Игорь смотрел на Вадима и никак не мог взять в толк - серьезно тот говорит или шутит? И почему-то вспомнил смеющиеся глаза Ивана Карловича и окончательно уверился: математик все видел, все понял и про голодный обморок сказал нарочно.
- Хороший человек ты, Ига, - сказала вдруг Таня, - простоват только. Лезешь напролом и схлопатываешь.
- Не люблю я хитрых, чего хорошего... - сказал Игорь.
- Ну, совсем уж без хитрости тоже нельзя, - вмешался Вадим. Детективы небось с удовольствием заглатываешь - про разведку, про войну... Кто же без хитрости побеждает? Пораскинь мозгами, зря, что ли, говорится: простота хуже воровства. Честная хитрость - это знаешь что? Т а к т и к а! Суворова почитай!
- В самый раз ему сейчас Суворова читать, - засмеялась Таня, - "Науку побеждать" вместо геометрии, да?..
Домой Игорь вернулся поздно. Все спали. Рука у него адски болела. Не зажигая света, он пробрался в свою комнату. На подушке лежала записка. Чтобы не беспокоить Ирину, он не стал читать записку до утра. А там было сказано: "Действовать всегда лучше, чем бездействовать". Аллан Силлитоу.
ДОРОГИ, ЧТО НАС РОДНЯТ
Есть такой старый обычай - присаживаться перед дорогой и минутку молчать. Не знаю, как возникла эта традиция, но если тихая предотъездная минута должна помочь сосредоточиться и еще раз мысленно "проиграть" маршрут - обычай этот добрый и вполне целесообразный.
Накануне своего очередного отъезда я присел к письменному столу и задумался.
Впереди меня ждала дорога - три тысячи километров автопути, двое суток бессонной гонки. Чего я жду от этих километров, что рассчитываю увидеть, узнать, почувствовать?
Новые, города, новые подъемы и спуски скоростной автотрассы, медный закат и нежно-розовый рассвет; тихую равнину средней России, только что оттаявшую, зеленеющую изумрудными озимыми всходами; угасшие вулканы старого Крыма, врезанные в бледно-голубую эмаль прозрачного весеннего неба?.. Да, все это обязательно будет, и я знаю, не оставит меня равнодушным. Сколько бы ни приходилось колесить по родным просторам, возвращаться в некогда уже открытые для себя города и открывать новые, никогда я не расстаюсь с чувством изумления перед бесконечностью земли, не устаю радоваться ее обновлению. И в какой бы раз ни попадалась на глаза одинокая придорожная могила - след минувшей войны, или вознесенный на бетонный постамент танк Т-34, или поднятая над землей пушка, сердце всегда охватывает новая волна горькой, неизлечимой обиды за тех, кто не дошел, не выжил. Годы прибавляют к этому чувству только один оттенок - какими же они, погибшие, были молодыми. Двадцатилетним я не думал об этом, теперь думаю...
И все-таки я отправляюсь в новый путь не ради городов, которых не видел, и не ради встреч, что непременно дарит каждая дорога, и не потому, что воспоминания минувших лет помогают лучше оценивать сегодняшний день. Все куда проще: я должен увидеть в работе и понять человека, с которым разделю этот путь.
Георгий Иосифович Цхакая - водитель-испытатель. Ему поручено прогнать прототип автомобиля, которого еще нет в производстве, от Москвы до Черного моря и как можно быстрее вернуться назад.
Пока что о новой машине я знаю больше, чем о ее хозяине: легковая, со стодвадцатисильным двигателем, высокооборотным и приемистым, машина эта обещает принести славу своим создателям. Она устойчива - в этом я успел убедиться на автодроме; легко разгоняется, великолепно "держит дорогу"; в ней предусмотрено все возможное для безопасности пассажиров; она расходует сравнительно мало горючего и по всем прогнозам должна быть безотказной.
Вот, собственно, ради того, чтобы прогнозы превратились в официальное заключение экспертов, и трудится изо дня в день Цхакая; именно для этого сначала он прогонит машину до берегов Черного моря и вернется в Москву, а потом будет мучить ее по бездорожью, накручивая сотни километров в среднеазиатских песках, на скользких шоссе Прибалтики, в морозной стороне - Сибири...
До отъезда осталась одна ночь.
Мысли мои о дороге, о машине, о Цхакая.
Пока что мы виделись всего несколько раз и поговорили на ходу, так что представление о Георгии Иосифовиче у меня прежде всего внешнее: черноголовый, курчавый, белозубый, он выглядит лет на двадцать семь, хотя на самом деле ему тридцать шестой год. У него светлые насмешливые глаза. Крупные руки с длинными сухими пальцами. Все на заводе зовут его сокращенно-ласково Гоги, и такое обращение не кажется фамильярным. Может быть, потому, что Гоги хорошо и постоянно улыбается.
Когда нас только познакомили, Георгий Иосифович спросил:
- Кино вы сочинять умеете?
- Возможно бы, и рискнул, - сказал я, - найдись подходящий режиссер.
- Могу подкинуть шикарный сюжет. - И улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
С тех пор как я печатаюсь, все или почти все добрые люди: товарищи, знакомые, приятели, близкие друзья - стараются снабжать меня темами. Почему-то людям кажется, что для человека пишущего нет ничего важнее, чем накапливать неожиданные истории, забавные или, напротив, трагические случаи и происшествия. Странное заблуждение - ведь настоящая литература вовсе не собрание анекдотов и не коллекция случаев, а прежде всего исследование и истолкование характеров, анализ человеческих судеб. Но когда человек искренне хочет поделиться, помочь, принять участие в твоем деле, это приятно и всегда подкупает.
Начальник цеха сказал Цхакая, что в дороге он может использовать меня для подмены. Георгий Иосифович не обрадовался предложению и, не пытаясь скрыть этого, сказал:
- Сначала надо проверить. Ваше слово - воробей, вылетело - не поймаешь, а в случае чего отвечать мне. - Такая откровенность меня немного обидела; он уловил это и тут же предложил:
- Давайте, пока есть время, скатаем на автодром, вы примеряетесь к машине, я на вас за рулем погляжу, а то теперь все себя мастерами вождения считают.
И мы съездили, и он дал мне руль и целый час просидел рядом, не произнеся ни единого слова. Я очень старался весь этот час, старался так, будто сдавал экзамен, от которого зависело если не все мое будущее, то, по крайней мере, его значительная часть.
Потом Гоги сказал:
- Не понимаю, для чего вы книжки пишете? Вполне могли бы на такси работать. - Вероятно, это следовало принять за комплимент, и я поблагодарил Цхакая. И тут мы совершенно незаметно, без тостов и церемонных слов, перешли на "ты".
Теперь, сидя за столом перед дорогой, припоминая день на автодроме и возвращение в Москву и наш разговор, очень поверхностный, очень конспективный, целиком посвященный предстоящей поездке, я неожиданно поймал себя на мысли - ко мне вернулось что-то из прошлого. Только что? Этого я еще не понял, хотя старался...
Приехали попрощаться Таня с Вадимом. Ребята рассказывали о своих делах, Танька поддразнивала меня:
- Буду всем рассказывать: папуля на старости лет подался в гонщики! Все-таки это здорово: писателей тыщи, а испытателей автомобилей - раз-два, и обчелся...
Вадим делал страшные глаза и хватался за сердце:
- Татьяна, не играй на папином самолюбии, это может плохо кончиться.
- Ни на чем я не играю, я бужу в нем зверя!
- А как поживает уже разбуженный зверь? - спросил я.
- Ты имеешь в виду Игоря? - спросила Таня.
- Да.
- Хороший мальчишка, но жуть какой запущенный. Мы с Вадькой стараемся, натаскиваем его по науке, кое-что стал соображать. Но, если честно, положа руку на сердце, не могу за него поручиться. Он и сам не в состоянии сказать, что выкинет через минуту.
- Странно, - сказал я, - отец его уж чего-чего, а цель свою и как ее достигнуть всегда знал.
- Так ведь не одни гены делают человека человеком, - сказал Вадим. Вы говорите - цель! Как раз цели у Игоря нет. Родился - живу! Как, для чего, он и не думает. В школе дела зашатались - рванул в суворовское. И не потому, что мечтает стать офицером, а просто так - может, там будет лучше, чем в школе, и полегче?
- А в суворовском ему от ворот поворот сделали, - говорит Таня. - Не те успехи, чтобы нам без вас не обойтись, молодой человек...
- Он, конечно, разозлился. Обиделся, - сказал Вадим.
- И теперь землю носом роет, вроде назло начальнику училища исправляет свои дела в школе.
- Возможно, домашняя обстановка еще сказывается, - говорит Вадим. Он мало про семью рассказывает, но понять можно - не просто там.
- Это верно, - сказал я, - хотя чем конкретно напряженность создается, я так и не понял. И чем именно Валерий Васильевич мне не приглянулся, тоже не могу сказать.
- Это-то как раз объяснить легко, - говорит Таня, - ты же Валерия Васильевича с Пепе все время сравниваешь?! А он сам по себе...
"А как не сравнивать? Мы постоянно все и вся сравниваем. И в конце концов, все оценки - поступкам, людям, книгам, большим и малым событиям сравнительные оценки", - думаю я.
- А ведь и твой Петелин, - говорит Таня, - тоже небось не без недостатков был? Полагается: о покойных или хорошее, или ничего, только не уверена, что это очень мудро и так уж универсально. Если мы станем все прощать умершим, как же тогда избежать повторения ошибок, например?
- Не высоко ли берешь, Татка? - спрашивает Вадим.
- Высоко и низко тоже понятия суть относительные! - парирует Таня. А применительно к Игорю меня что волнует: вот мы его по физике натаскиваем, Алексей математику в него вводит, Ирина морально поддерживает. И у всех самые лучшие намерения. А кто парня на генеральный курс поставит? Суворовское или не суворовское училище, техникум, ПТУ - мне плевать... Человеком он должен стать, а то куда ветер дует, туда его и клонит...
Ребята вскоре уходят. Снова я думаю о своем. И кажется, начинаю понимать, что вернулось ко мне из прошлого: рядом с Цхакая я снова ощущаю себя ведомым.
Это ничего не значит, что Гоги моложе меня, что настоящую войну он видел только с экрана, что он и не подозревает, какую роль я готов ему уступить; важно другое - Гоги поведет меня навстречу ясной цели, по точно проложенному маршруту, и ничто не должно помешать нам выполнить задание.
Милый Гоги, я никогда не признаюсь в этом, ни словом, ни полсловом не выдам себя - завтра утром ты станешь моим героем, и я буду счастлив этим возвращением в молодость. Тебе этого не понять...
Давно-давно, еще на войне, Пепе вылечил меня от мелочного, суетливого тщеславия. И случилось это так: в дни последних наступательных боев под Берлином отозвал меня в сторону и сказал:
- Вчера разговор с командиром был. Батя сказал, что тебя пора ведущим ставить. Созрел. Я возражать не стал. Уйти - твое право. Сегодня он у тебя спросит: согласен или нет? Решай по совести, я не помешаю...
- А ты другого ведомого хочешь? - спросил я. - Только честно.
- От добра добра не ищут.
И я остался. Остался ведомым до последнего часа войны. Жалею? Нет. "Ведомый - щит героя", - любил повторять Пепе. Это были не его слова, но он, как никто, умел произносить их - скучно, осуждающе, одобрительно, патетически, насмешливо, благодарно.
Первые триста шестьдесят километров мы проехали почти не разговаривая. Остановились заправиться. Гоги посмотрел на часы:
- Триста шестьдесят километров за четыре десять. Ничего, если учесть, что мы почти час потеряли на выезде из Москвы, - сказал Гоги. - Пойдем в буфет или на ходу перекусим?
- Как командор.
- Жалко время терять, может, все-таки на ходу?
- Давай на ходу.
Дальше повел машину я. Гоги расслабился на правом сиденье, сначала он что-то насвистывал, потом спросил:
- Ты стихи любишь?
- Люблю.
- Пишешь?
- Нет.
- Почему?
- Потому, что люблю. На хорошие таланта не хватает, а плохие писать стыдно.
- Удивительное совпадение! Я тоже люблю и не пишу. Даже никогда не пытался. Правильно ты сказал - плохие стихи стыдно писать.
- А какие ты считаешь хорошими? - спрашиваю я. И почему-то ожидаю услышать - Есенина.
- Хорошими? "Которые историю творят, они потом об этом не читают и подвигом особым не считают, а просто иногда поговорят..." Высший класс! Кто написал, знаешь?
- Знаю - Слуцкий.
- Молодец! - И без видимой связи с предыдущим Гоги спрашивает: - Ну так что, рассказать тебе то кино?
- Рассказывай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36