– Осталось несколько месяцев.
– Вы правда ничего не знаете? – спросила Женевьева, откинувшись на подушки.
Доктор Петерс вздохнул.
– Тебе невероятно повезло.
– Повезло? – Она обхватила руками раздувшийся живот. – Это становится забавным. А что касается бедной малютки, которая растет вот здесь…
Доктор присел на край кровати, взял ее ладонь и сжал в своих руках.
– Мы уже говорили об этом. Кто захочет взять в жены женщину с чужим ребенком?
– Меня это не волнует. – Она отдернула руку, не в силах вытерпеть его вялое и потное прикосновение.
– Это очень милая пара, – сказал доктор Петерс. – Возможно, тебе будет легче, если ты познакомишься с ними. Я могу привести их в следующий раз, когда приду проведать тебя…
– Нет!
Доктор пожал плечами:
– Как пожелаешь.
– Я мечтаю умереть, – заявила Женевьева. – Мне кажется, это единственный способ вырваться отсюда на свободу.
– Не говори ерунды. – Он захлопнул саквояж. – Побольше отдыхай, у тебя повышенное давление.
– Он мой.
– Что? – Он встал.
– Ребенок. Я не отдам его.
Доктор надевал пальто.
– У тебя еще будут дети, Женевьева.
Мать каждый день приходила посидеть с ней пару часов, бессмысленно болтала о каких-то людях из деревни, которых Женевьева не знала. Поначалу она пыталась запомнить имена, чтобы скучные истории обрели хоть какой-то смысл, но затем бросила это занятие, позволила голосу матери омывать ее. Она смотрела на маму, чувствуя, как ей противна эта вечно сжимающая горло рука, подергивающиеся и постоянно постукивающие об пол ноги, беспокойные, выпуклые, пустые глаза.
«Я сделаю все возможное, чтобы моя жизнь не стала такой же, как у нее», – убеждала она себя. И вдруг поняла, что уже это сделала.
Отец никогда не приходил к ней.
Живот раздулся до огромных размеров. У нее болело под ребрами, ломило поясницу. Ее мучила изжога. Ребенок кувыркался, прыгал, толкал ее изнутри, затем стал давить на нервные окончания, отчего через все тело проходила острая боль, подобная ударам электрическим током, она вздрагивала и тяжело переводила дух. Но эта безумная активность внутри ее тела компенсировала недостаток общения с окружающим миром. Ей нравились каждое нежное похлопывание изнутри, каждый удар, каждый приступ боли. Она жаждала взять на руки своего малютку, кормить его, смотреть, как он спит, слышать его плач. Никогда раньше она не испытывала такой любви. Физической, страстной, всепоглощающей. Если потребуется, она все отдаст за это крошечное создание. Она без колебаний умрет за своего ребенка.
Но, несмотря на горячность и кажущуюся непокорность, Женевьева никогда не задумывалась о побеге. В мечтах о сохранении ребенка она полагалась на помощь отца. Жизнь без финансовой поддержки папы была невозможна. Она надеялась, что сумеет изменить его решение насчет ребенка.
Доктор Петерс приходил каждую неделю. Он стал главной фигурой в тайном сговоре по похищению ребенка, но иногда Женевьева чувствовала проблески сочувствия, исходящие от него. Каждый раз, когда он появлялся в ее комнате, Женевьева рыдала и кричала в приступе сильного гнева, угрожая выброситься в окно, взывала к нему, как к врачу, богобоязненному человеку и отцу. Разве справедливо и человечно, спрашивала она, запереть беременную женщину в комнате на шесть месяцев, а затем украсть ее ребенка?
– Ты сама согласилась на это, – настаивал доктор. – Я был в комнате, когда ты сказала, что хочешь этого.
– Я не понимала, на что соглашаюсь. Я испугалась.
– Ты ведешь себя неразумно.
– Вовсе нет.
Лучшее, чего она смогла добиться от доктора Петерса (которому наверняка было гарантировано крупное вознаграждение от ее отца), – это вымолить у него обещание поговорить с отцом, чтобы тот разрешил ей гулять в саду, когда поблизости не будет слуг. Разрешение было получено, и несколько коротких недель она бродила по дорожкам, вдыхая полной грудью свежий воздух, выдыхая свою печаль с легким ветерком, пока ее ноги не стали опухать и не поднялось давление. К тому времени ей был предписан постельный режим, окружающий мир снова превратился в однообразный вид из окна.
Две недели спустя у Женевьевы начали медленно отходить воды. Время от времени она ощущала легкие схватки внизу живота, отчего ей хотелось замереть на месте и глубоко дышать. Она знала, что это уже началось, но пыталась притвориться, что ничего не происходит. До тех пор пока ребенок находился в ее животе, он принадлежал только ей.
Через пару часов схватки стали выжимать ее, они длились около минуты, в это время она хватала воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Наступил поздний вечер. Мать, должно быть, уже отправилась спать. А отец сидел в гостиной в халате и читал. Когда-то давно она садилась с другой стороны камина, они время от времени поглядывали друг на друга и улыбались. Но теперь все изменилось.
Женевьева с трудом выползла из комнаты, прошла по коридору и стала спускаться по лестнице, хватаясь за перила, когда схватка скручивала ее внутренности, затем сбежала со ступенек как можно быстрее, пока ее не настигла новая волна боли. Она заметила полоску света, пробивающуюся из-под двери гостиной, и резко распахнула ее.
Женевьева уже дошла до середины турецкого ковра, с трудом перевела дух, ее волосы и лицо были мокры от пота, когда он взглянул на нее поверх своих полукруглых очков.
– Дженни, и о чем ты только думала, когда шла сюда? Тебя никто не видел? И Что это у тебя за вид?
– Ты не заберешь моего ребенка!
Он поднялся из кресла, но не посмел приблизиться к ней.
– У тебя жар? Ты должна лечь в постель.
– Я не отдам своего ребенка. – Она дико закричала, когда сильная схватка окатила ее, словно волна.
Лорд Тикстед схватил телефонную трубку.
– Доктора Петерса, пожалуйста. Саутминистер 223. – Он обернулся к Женевьеве: – Сядь же, ради бога. Постарайся успокоиться и не шуметь. – Затем он заговорил в трубку: – Найджел, вы должны немедленно приехать. Она… да.
– Папа.
Отец положил трубку.
– Отправляйся в постель, я приведу твою мать. Господи, зачем только ты пришла ко мне?
Она почти полностью выбилась из сил. Незнакомая женщина протирала ее голову полотенцем, распространявшим запах нашатырного спирта. Они пытались уложить ее. Но стоило прилечь, как ей становилось хуже. У нее было такое чувство, что волны захлестывают ее, и она никак не может удержаться на поверхности. Хотелось наклониться вперед и ухватиться за столбики кровати, но они продолжали укладывать ее, эта женщина с отвратительным полотенцем и доктор Петерс с жалостливыми глазами. Иногда она замечала, как открывается дверь и на пороге возникает фигура матери со скрещенными руками. Но мама не решалась войти в комнату, продолжала появляться и вновь исчезать, словно призрак.
– Выпей воды, – велел доктор. Но когда Женевьева попыталась взять стакан, еще одна схватка обрушилась на нее, и она с силой отшвырнула стакан, торопясь вцепиться в столбики кровати.
– Очаровательно, – послышалось бормотание незнакомой женщины.
– Убирайся, ведьма! Ты не нужна мне!
– Восхитительно, – произнесла женщина чуть громче.
Доктор и повитуха снова попытались отцепить ее руки от столбиков кровати, как вдруг целый сноп искр боли посыпался из нее, и она изо всех сил сжала чью-то руку.
Раздался женский визг, кто-то ударил ее по лицу, затем еще и еще раз, искры исчезли, она наконец выпустила чью-то руку и рухнула на подушки.
– Эта маленькая мадам сломала мне пальцы!
Она наблюдала, как женщина протянула руку доктору, тот внимательно осмотрел ее. Рука неестественно растянулась, словно была сделана из расплавленной ириски.
– Доктор Петерс… – Женевьева попыталась закричать, но голос более не подчинялся ей. Доктор по-прежнему занимался рукой повитухи. Его голова росла и снова сжималась, пульсировала, становилась жидкой. Стены надвигались. Что-то изверглось у нее между ног. – Помогите мне.
Женевьева открыла глаза и увидела облака за окном. Она попыталась приподнять голову, но та оказалась слишком тяжелой. Веки были словно налиты свинцом, ей приходилось бороться, чтобы держать глаза открытыми. Она услышала, как ее мать беспрерывно что-то бормотала, жужжа, словно большая муха.
– Я сказала Одри: «А почему нет?» Она ответила: «Дороти!» Она сказала: «Я не могу, просто не могу!»
Сцена уплыла из ее сознания.
Теперь в кресле рядом с ее кроватью сидел отец, читал «Тайме». Нет, этого просто не могло быть, ведь правда? Она закрыла глаза, затем снова открыла их. Но он по-прежнему сидел здесь, его губы слегка шевелились во время чтения.
– Папа?
Он отложил газету.
– Женевьева. Как ты себя чувствуешь?
Она с трудом пошевелила руками, пытаясь под простынями нащупать живот. На ощупь он напоминал наполовину сдувшийся шарик. Внутри все было спокойно.
– Где мой ребенок?
Отец поднялся, подошел к двери и крикнул:
– Дороти? Она очнулась!
Женевьева услышала, как мать торопливо поднимается по лестнице. Лорд Тикстед снова уселся в кресло, скрестил руки на груди, нахмурился.
– Итак, ты снова с нами. – Он положил ногу на ногу. На нем были бежевые тапочки, которые Женевьева терпеть не могла.
– Я хочу увидеть своего ребенка.
– У тебя сильно поднялось давление! Тебе чертовски повезло, что ты осталась жива.
– Я… не помню…
– Это из-за морфия.
– Папа…
Он издал странный свистящий звук и втянул щеки. Именно так он всегда делал в трудные моменты.
– Ребенок умер, Женевьева. Возможно, это к лучшему, все разрешилось само собой.
Теперь мать хотела обнять ее. Но уже невозможно было что-то исправить.
Ей сказали, что родилась девочка. Когда она попросила показать ребенка, ответили, что малышку уже похоронили. Уже! Могила осталась неизвестной, во избежание огласки. Она назвала девочку Жозефиной, но никому не сказала об этом. Женевьева вырезала имя на стволе дуба, росшего на кладбище.
Ее обучение было завершено дома под присмотром гувернантки. Директриса пансиона никогда не позволила бы вернуться после того, что произошло, а родители не желали, чтобы она училась в другом пансионе. Они хотели держать ее там, где можно было бы за ней присматривать.
Истории о туберкулезе и нервном расстройстве так и преследовали Женевьеву. Теперь она время от времени совершала прогулки в деревню, но старалась делать это незаметно и редко. В основном она оставалась на территории поместья. Все вокруг, в том числе и ее родители, относились к ней, как к инвалиду, не позволяли длительных пеших или велосипедных прогулок, заставляли укутывать ноги, когда она выходила посидеть в саду, тихими голосами переговаривались о ее «слабом здоровье». Похоже, теперь они сами поверили в выдуманную историю. Да она сама почти в нее поверила.
Женевьева коротала дни за чтением книг и журналов и писала стихи. Литература стала смыслом ее жизни. Все больше и больше она читала о Париже и о богемной жизни Монпарнаса. Французам нет дела до пуританской морали англичан. В Париже вы можете быть тем, кем вам заблагорассудится.
Она начала коллекционировать туфли, заказывала их по каталогам и получала из «Хэрродса». Туфли казались прекрасными, чувственными созданиями. Они незаметно притягивали внимание к изящному подъему ступни, утонченной лодыжке и заставляли взгляд скользить дальше по ноге. Туфли связывали человека с миром, вы гуляли в них, вы танцевали в них. Без туфель вы не могли выйти из дома. Следы на их подошвах были ясным свидетельством бурной жизни.
Но Женевьева никогда не надевала свои туфли.
За ужином она наблюдала, как мать откусывает маленькие кусочки и тщательно пережевывает их, как отец методично работает челюстями. Она ненавидела их движения. Ее раздражала манера отца откашливаться, прежде чем начать говорить о чем-то. Она терпеть не могла привычки матери подолгу вертеть в руках салфетку, возиться со своими волосами или вышивкой на рукавах, бормоча время от времени себе под нос, чтобы показать, что она внимательно слушает, даже если на самом деле не слушала собеседника. Женевьеву злило, когда мать, незаметно опрокидывая стаканчик, думала, что никто об этом не догадывается. Она ненавидела отца за бессмысленное хвастовство и за то, что тот был убежден: все окружающие относятся к нему с невероятным уважением. Она ненавидела их обоих за то, что они с ней сделали, и за то, что долгие годы делали со своей жизнью. Она молча ела, глядела на свои запястья и ладони, такие бледные и хрупкие.
Чем больше было ужинов, тем больше ненависти зрело в ней. Долгие годы ненависти. И вот однажды лорд Тикстед пригласил к ним в дом молодого американца, с которым познакомился в своем клубе. Женевьева поняла, что судьба дает ей шанс.
33
Роберт сделал фиктивный запрос о свободных номерах и ценах на них, чтобы отвлечь служащего за конторкой, а Фелперстоун незаметно заглянул в список постояльцев.
– Эта парочка определенно зарегистрировалась под вымышленными именами, – заявил Фелперстоун, когда они направились в сторону овального внутреннего дворика по отполированному паркету холла. Двадцать номеров отеля располагались вокруг овального дворика, занимая шесть этажей. С того места, где молча застыл Роберт, можно было увидеть все шесть уровней до стеклянной крыши и через нее взглянуть на синеющее выше небо.
Роберт остановился.
– Ну и как вы узнали, что это именно они?
– Очень легко. – Фелперстоун был доволен собой. – Ясно, что список был составлен заранее служащим, который дежурил вчера. Там одна запись сделана другим почерком, есть едва уловимые различия в оттенке чернил, возможно, их записал утренний служащий, когда они приехали без предварительного бронирования номера. Здесь есть еще приписка, что номер был оплачен сразу наличными. Это определенно они. – Сейчас Фелперстоун чувствовал себя как рыба в воде. Он распрямил плечи, жадный горящий взгляд делал его похожим на дикого зверя, готового прыгнуть и растерзать добычу.
У Роберта подгибались колени, его начало сильно мутить, когда они вошли в лифт. Фелперстоун попросил служащего отвезти их на третий этаж, а затем отвернулся, предоставив Роберту рыться в кармане в поисках мелочи и жалеть о том, что согласился прийти сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41