– Три раза.
– Ну что ж, в будущем стучитесь посильнее.
– Хорошо, сэр. Принести вам кофе?
– Нет, спасибо. Мари-Клер?
– Да?
Он с надеждой взглянул на нее. С надеждой на что? Возможно, он совершил ошибку, подарив ей цветы.
– Простите меня за то, что набросился на вас. Я немного расстроен. Вы не откроете окно? Здесь очень душно.
– Да, сэр. – Она снова была счастлива.
Роберт с отсутствующим видом смотрел на ее округлую попку, пока она сражалась с оконной задвижкой. Как замечательно, что можно так легко сделать женщину счастливой – в одно мгновение и одним простым жестом! Букет роз, тихое извинение. Если бы только всегда все было так просто…
Зазвонил телефон.
– Не вешайте трубку, мистер Шелби Кинг, – раздался отвратительный голос. – Пока не выслушаете то, что я должен вам сказать.
31
Роберт заставил сыщика подождать, пока Мари-Клер не вышла из комнаты.
– Фелперстоун, мне казалось, я достаточно ясно выразился.
– Несомненно, сэр. Но я считаю своим долгом сообщить вам о ситуации, требующей вашего пристального внимания. В данный момент ваша жена находится в отеле вместе со своим любовником.
– Я знал, что вы сукин сын, но и предположить не мог, что вы к тому же занимаетесь гнусными наветами!
– Это не навет. Мне самому хотелось бы, чтобы я ошибся. Роберт достал платок и вытер пот со лба и шеи.
– Сэр, мой коллега, месье Канн, позвонил мне несколько минут назад. Он видел, как они входят в отель. Они до сих пор там.
– Мистер Фелперстоун, это, в конце концов, может быть простой ошибкой.
– Здесь не может быть никакой ошибки, сэр. Я готов поспорить на свой гонорар.
– Моя жена сейчас дома!
На линии послышался скребущий звук, словно мышь возилась за деревянной обшивкой стены. Должно быть, он добрался до самого дна своей табакерки, выцарапывая последние остатки порошка из крохотной коробочки.
– Вы в этом полностью уверены, сэр? Лучше ведь быть абсолютно уверенным, не так ли?
– Женевьева отдыхает в своей постели. – У Роберта так сильно пересохло во рту, что он едва мог говорить. – Моя жена беременна.
– Мои поздравления, сэр. А почему бы вам не позвонить ей по телефону? Сказать о том, как сильно вы ее любите, или что там еще вы, женатые люди, говорите друг другу. Докажите мне, как сильно я ошибался.
Они были единственными посетителями в роскошном, украшенном позолотой баре со стенами цвета дамасской розы. Уютно устроились в углу за круглым столиком из гипса, на котором стояла массивная золотая пепельница. Столик располагался за статуей лошади с хвостом рыбы, возвышавшейся на сером каменном постаменте.
– Я с трудом заставила себя прийти сегодня, – начала Женевьева.
– Почему? – Закари добавил сахар в кофе и размешал его изящной серебряной ложечкой.
– Мне казалось, мы понимаем друг друга.
– Мне тоже.
Закари добавил еще две ложки сахара.
– Прошлой ночью я оказалась около твоего магазина. Снаружи стояла машина Вайолет де Фремон.
– Я не просил ее приходить. – Закари размешивал кофе. – Она явилась совершенно неожиданно.
Женевьева глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.
– Ты спал с ней прошлой ночью?
– Нет. – Он, наконец, отложил ложку в сторону. – Она пришла в магазин, мы поговорили. Вот и все. Потом она уехала.
– Я очень хочу верить тебе. Правда. Но мне начинает казаться, что все, о чем ты говоришь, не может быть правдой. Ты сказал, что никто не заходил в твою мастерскую, но…
– Нет. – Он покачал головой. – Я этого не говорил. Как правило, я не пускаю туда людей. Но, конечно, один или два человека там побывали.
– Женщины? Он нахмурился:
– У меня есть прошлое. Так же как у тебя.
Она вставила сигарету в длинный мундштук из черного дерева и поднесла его к губам. Закари протянул зажигалку, чтобы дать ей прикурить.
– Паоло, я очень рисковала, решившись прийти сюда и увидеть тебя. И возможно, мне придется рисковать еще больше.
Он добавил в чашку еще одну ложку сахара.
Женевьева нервно огляделась, затянулась сигаретой. Мужчина, сидевший в фойе, наблюдал за ними поверх газеты.
– Вот в чем дело. Ты живешь, скрываясь в подвале, за большой и бестолковой вывеской, подступы к твоим дверям охраняет безумная женщина. Ты отдалился от мира. Ты скрываешься за всеми этими нелепыми слухами, которые сам, вероятнее всего, придумываешь! Спишь со своими клиентками. Я не понимаю, что настоящее в твоей жизни, что нет. Я хочу доверять тебе, но не знаю, смогу ли.
– Поверь мне. – Его глаза стали совсем темными. Слишком темными, чтобы выдать свои секреты.
– Если я снова займусь с тобой любовью, ты получишь надо мной огромную власть. Ты понимаешь?
Он коснулся ее ладони.
– Женевьева. – Он ласково произнес ее имя и взял за руку. И ничего больше.
Минуту спустя попробовал свой кофе и поморщился.
– Сколько ложек ты обычно кладешь? – спросила она.
– Ни одной. Я терпеть не могу сладкие напитки. Давай снимем комнату.
Мужчина с газетой наблюдал, как они вставали из-за стола.
Роберт, не мигая, смотрел из окна «бентли» на магазины, газетные лотки, машины, гуляющих людей. Крошечные обрывки взглядов на миры, которые определенно были гораздо проще, чем его собственный. Например, та девушка с короткими светлыми волосами – в том, как она размахивала сумкой, быстро идя вперед, чувствовалось что-то беззаботное и детское. Она казалась воплощением невинности, ангельской чистоты. А как выглядела бы Женевьева, если бы кто-то вот так же смотрел на нее со стороны?
И вот появился Фелперстоун, скрывающийся в засаде около Бразери-Липп, как раз там, где он обещал быть. Двое официантов пристально наблюдали за ним, очевидно, подозревали, что не стоит ожидать ничего хорошего от подобного человека. Роберт узнал покатые плечи, сгорбленную спину, плохо скроенный костюм раньше, чем заметил увлеченное лицо профессионала. Ему захотелось изо всех сил заехать кулаком в эту физиономию. Разбить этот длинный, изящный нос.
– Остановись здесь, – приказал он Пьеру. – Этот джентльмен поедет с нами.
– Я родился и вырос на Сицилии. – Закари лежал на спине, разглядывая балдахин из красновато-коричневого бархата с тяжелыми кистями. Женевьева лежала рядом, вдыхала аромат его кожи. Скомканные простыни валялись на полу. – Мой отец был сапожником. Его заказчики – бедные фермеры. Они заказывали одну пару тяжелых башмаков и надевали их на работу в поле, на танцы, на деревенские праздники, когда отправлялись свататься к своим милым, когда шли в церковь. Эти ботинки были сделаны из жесткой кожи. На каблуки отец набивал подкову. Новые ботинки стирали кожу до крови. Но спустя какое-то время они становились словно вторая кожа, поэтому основной работой моего отца стала починка ботинок, сделанных много лет назад. Я часто помогал ему. Именно так я и научился своему ремеслу.
Женевьева пристально смотрела на его горло, когда он говорил. На его грудь. Она обожала звук его голоса. Какое наслаждение быть с ним рядом, от счастья у нее кружилась голова.
– Моя мать обладала настоящим талантом. Она умела замечательно рисовать, у нее рождалась масса интересных идей… Ей следовало стать дизайнером. В другом месте, в другое время она стала бы Коко Шанель. Мы любили сидеть вместе и мечтать. Отец терпеть этого не мог. Он считал, что мама забивает мне голову глупостями, заставляет мечтать о несбыточном. Но мама возлагала большие надежды на мое будущее. У ее брата были связи. Мы беседовали о том, как я поеду в Париж и начну учиться создавать театральные костюмы. Брат жил в Париже и знал владельца театра. Он готов был оплатить мне проезд и поговорить обо мне со своим знакомым. После этого все зависело бы только от моих стараний.
Женевьева взяла его ладонь. На пальцах чувствовались следы от крошечных порезов, некоторые стерлись, некоторые казались совсем свежими. Маленькие клочки омертвевшей кожи.
Жесткие мозоли. Ей хотелось помассировать его пальцы питательным дорогим кремом «Д'Орсэ», чтобы они снова стали мягкими и гладкими, хотелось перецеловать каждый палец.
– Мой отец ничего не желал об этом слышать. Думаю, он презирал маминого родственника и возможности, которыми тот обладал. Он терпеть не мог, когда приезжал дядя, не выносил его элегантные костюмы, роскошные ботинки из лакированной кожи – весь ореол богатства, который окружал родственника. Думаю, он чувствовал себя неполноценным на его фоне. Но отец был болен, мы знали это. Мы видели, что силы постепенно покидают его. Это ужасно, когда желаешь смерти собственному отцу, Женевьева.
– Я знаю.
Он ни разу не взглянул на нее, рассказывая свою историю, но теперь, наконец, пристально посмотрел ей в глаза. В этом взгляде она прочла понимание.
– Я знал, что моя жизнь по-настоящему не начнется, пока он не уйдет. А он скрипел и скрипел, как его собственные вечные ботинки. Но однажды он умер, и я уехал в Париж. Мне было двадцать четыре, я был жаден до жизни, ты и представить себе не можешь.
– Ты так считаешь?
Закари снова взглянул на нее и улыбнулся. Эта улыбка преобразила его лицо, сделала его ласковым и нежным, словно теплый лучик солнца коснулся ее щеки.
– Поначалу у меня неплохо шли дела в театре. Я работал над костюмами, строчил швы и красил ткани, вскоре мне позволили сделать несколько собственных моделей. Мои костюмы были отлично выполнены. Но все дело испортили туфли, и карьера театрального костюмера рухнула, не успев начаться.
– Ты сделал плохие туфли?
– Наоборот, мои туфли оказались слишком хороши. Они отвлекали внимание зрителей от представления. Порой туфли получали больше отзывов, чем спектакли. Меня просили сделать их менее заметными, не привлекающими внимания. А когда я отказался, меня уволили.
– И что было потом?
– Я уже знал, чего хочу, мне надо было найти место, где я смог бы создавать свои туфли. Открыть собственное дело.
Я написал дяде, и он одолжил мне немного денег. Я занял еще денег у пары богатых людей из театральной среды, которым так понравились мои туфли, что я получил от них несколько заказов. И конечно же Ольга тоже очень помогла мне.
Ольга, сидящая за конторкой в магазине с выражением восковой куклы на лице…
– Сначала я ютился в одной крохотной мастерской с еще тремя дизайнерами. Трудно было понять, как я вообще смогу заявить о себе, мое творческое развитие шло невыносимо медленно, но в конце концов люди начали говорить о моих туфлях, заказчики потекли ко мне. Наконец я смог купить собственное помещение для магазина. Именно так. Дела шли все лучше и лучше, у меня появились заказы от женщин, имеющих влияние в обществе…
Женевьева вспомнила черный автомобиль «ли-фрэнсис».
– Мои туфли стали знаменитыми, я переехал в модный квартал. – Закари повернулся и взглянул на нее. – Итак, теперь ты все знаешь. Не было никаких калабрианских волков, младенца в корзине, кровной мести.
– Паоло.
– Я никогда никому об этом не рассказывал, Женевьева. – Он придвинулся ближе и нежно коснулся губами ее лица. – Только ты и Ольга знаете мою историю. Это правда.
– Я тоже хочу кое-что рассказать тебе, то, что я никогда не рассказывала своему мужу.
– Именно поэтому ты хочешь рассказать это мне? Потому что никогда не говорила ему?
Вместо ответа она поцеловала веснушку у него на шее. А затем принялась рассказывать о дне школьных фотографий и о том, что произошло дальше.
«Бентли» стоял около отеля уже минут двадцать. Роберт сидел, спрятав лицо в ладонях, и не говорил ни слова.
– Роберт? – послышался спокойный и ровный голос Фелперстоуна. – Я могу называть вас просто Роберт?
– Нет, не можете.
– В ситуациях, подобных этой, лучше всего сразу брать быка за рога, если можно так выразиться.
– Ее там нет. Я не могу в это поверить.
– Ну и где же она тогда? И почему вы все-таки согласились приехать сюда?
– Сэр? – окликнул Пьер с водительского сиденья. – Мы должны переставить машину.
– Вы что, получаете от этого удовольствие? – Роберт изо всех сил прижал кулаки к глазам. – Должно быть, вы повидали немало несчастных олухов, которые ловили своих жен на месте преступления! Никогда не задумывались о том, чтобы продавать билеты на это шоу?
– Роберт, я действительно думаю… – начал детектив.
– Сэр, – предупредил Пьер. – Сюда идет швейцар.
– Хорошо! – Роберт открыл глаза. – Я согласен, мы войдем. Пьер, пожалуйста, поставьте машину как можно ближе и подождите нас. Я не знаю, сколько мы там пробудем.
32
Из окна своей спальни Женевьева Сэмюэл разглядывала снег на траве, любовалась цветущими крокусами, а затем наблюдала за их увяданием, потом появились одуванчики, а вскоре расцвели розы в саду ее матери. Она читала Генри Джеймса, Д.Х. Лоуренса, Эмиля Золя (ее родители, абсолютно не разбиравшиеся в литературе, полагали, что это поможет улучшить ее французский). И конечно же Vogue. Она неистово и честно выложила всю правду в своем дневнике, а затем однажды ночью спалила его в камине, опасаясь, что кто-нибудь прочитает ее записи. Женевьева тосковала по общению с миром за пределами домашних стен, но могла подумать лишь о том, чтобы написать Ирэн Николас. Потом она представила, что получит в ответ детальный отчет из жизни школы и сообщения о последних романах, и ее душу наполнило уныние.
Она думала о мистере Джилсе, о том, что тот, возможно, нашел более юную и наивную девушку. А затем изгнала его образ из своих воспоминаний, не в силах более выносить мыслей о его руках, ласкающих ее тело, его губах, впивающихся в ее губы. Ее мутило от понимания того, что он использовал ее.
Женевьева не видела людей. Слугам было приказано приносить еду на подносе, стучать в дверь и оставлять поднос снаружи. Ее комнату прибирали, застилали постель каждое утро, пока она была в ванной. Для всех вокруг была придумана история о том, что Женевьева «серьезно больна». Большинство слуг, друзья семьи и местные сплетники считали, что у нее туберкулез. В детстве она часто простужалась и кашляла. Другие полагали, что, возможно, это «нервное расстройство».
– Потерпи. – Доктор Петерс записал ее давление и принялся складывать инструменты в свой черный саквояж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41