– У мужчины на фотографии длинный шрам на левой щеке. Именно о нем говорил Билл, когда описывал встреченного им немца по имени Отто Брандт.
– Понимаю. – Она вздохнула. – А как насчет работы, ты сможешь ее там получить?
– Подтверждения пока не прислали, но шансы неплохие. Конечно, как и во всяком деле, окончательно станет ясно, когда бумага будет подписана, скреплена печатью, но, думаю, дело на мази. Билл замолвил за меня словечко… конечно, если он не забыт.
– А когда ты узнаешь определенно?
– Жду звонка в самое ближайшее время.
– Но до Рождества ты не уедешь?
– Конечно. Не думаю, что уеду. В любом случае не хотел бы пропустить твою жареную индюшку.
Ги сказал это шутливо и примирительно – он всегда старался Рождество проводить с матерью, и каждый раз она его потчевала таким обедом, при одном воспоминании о котором у него текли слюнки.
– Пожалуй, я даже побуду у тебя пару деньков, поскольку если получу эту работу, то длительное время не увижу тебя, – добавил он.
– А как Венди? Не захочет ли она провести с тобой время до отъезда?
– Она поедет к родителям в Йоркшир. А у тебя самой-то нет других планов?
– Нет… Буду ждать тебя на праздничный обед.
– Значит, увидимся накануне Рождества. Приеду где-то во второй половине дня.
– Хорошо. Береги себя, Ги.
– Ты тоже.
Кэтрин положила трубку и некоторое время сидела, не отнимая от нее руки.
Итак, – эта неустанная экспедиция в прошлое все же продолжалась. Она молилась, чтобы прекратилось это копанье, но – тщетно. Оставалась еще крохотная надежда, что Ги не получит эту работу, и, конечно, сохранялась вероятность того, что человек этот не фон Райнгард. Но в глубине души она уже не сомневалась, что работу он получит, и подозревала, что тот человек был именно фон Райнгард. Если дело обернется так, то у нее не останется выбора. Ей придется рассказать ему хотя бы частично о том, что произошло во Франции. Она не может позволить, чтобы сын бродил вслепую, не зная, с чем может столкнуться. Но ей не улыбалась перспектива откровенничать с ним. Более того, такая возможность ужасала ее, и Кэтрин знала, что Ги тоже придет от услышанного в ужас. Возможно, думала она, все еще можно отговорить его от этой затеи. Она всем сердцем хотела этого и одновременно чувствовала, что только знание всех подробностей прошлого позволит остановить его. Но к такому разговору она не была готова.
Кэтрин рассеяно провела рукой по волосам. Теперь тени прошлого почти настигли ее, заполнили небольшую комнатку, которую она использовала как кабинет, злобно ухмылялись из картотеки, мелькали в огоньках парафинового нагревателя, который был в коттедже единственным источником тепла.
Она не хотела сталкиваться с этими привидениями. Они слишком остро напомнили ей о вещах, о которых она предпочла бы забыть – о времени ужаса и разочарований, отвращения и кошмаров. Было не очень-то приятно находиться во Франции, когда страна оказалась под кованым сапогом завоевателя. Но это еще не самое страшное, во всяком случае, для нее. Самое худшее заключалось в том разочаровании, какое она испытала к людям, которых любила и уважала, с которых давлением событий сдернуло благопристойные облики. Когда воцарились страх и отчаяние, защитный слой интеллигентной цивилизованности оказался нестойким. Она как будто увидела окружавших ее людей голыми – оправдывающихся, запуганных, и ей не понравилось то, что она увидела. Кэтрин пережила сильнейшие потрясения, узнала вероломство и предательство, неизмеримую глубину и значение подлинной и беззаветной любви. Когда это время прошло, она не смогла вернуться к прежней жизни. Простодушная девушка, вышедшая замуж за Шарля де Савиньи и приехавшая в Шаранту в качестве его невесты, уехала навсегда, покинула это место так же окончательно, как и те, которые погибли.
И вот они снова подступили к ней, заполонили ее крохотный кабинет за стеной магазинчика, где они, наверное, и таились все эти годы. Шарль и Кристиан, Отто фон Райнгард, а также мужчина, которого она знала под именем Пол Кёртис. Прежде всего, Пол Кёртис…
Кэтрин долго сидела молча, предавшись воспоминаниям.
– Думаю, что, возможно, нам следует поговорить, Ги, – предложила Кэтрин.
Наступил канун Рождества. Ги приехал на машине, забитой подарками. Они прекрасно закусили холодным окороком и печеной картошкой.
Но вместе с подарками он привез ей неприятную новость: его взяли-таки на работу в компанию «Эр перпетуа» в Карибском бассейне, и Кэтрин поняла, что больше нечего оттягивать и уже пора хотя бы частично рассказать ему подлинную историю.
– Относительно фон Райнгарда? – Ги удобно развалился в кресле возле камина. – Может, не стоит вспоминать о нем хотя бы в этот праздничный вечер. Эта тема явно расстраивает тебя, а ведь сегодня Сочельник!
– Нет, Ги, боюсь, что разговора не избежать. Сегодня у нас последняя возможность поговорить перед твоим отъездом и, думаю, что мы должны воспользоваться ею.
Ги видел, какое серьезное у нее выражение лица, и его кольнуло дурное предчувствие.
– Насколько я понимаю, мне что-то в этой истории неизвестно, – предположил он.
– Давай скажем так: ты знаешь не всю правду. – Кэтрин потуже стянула на себе желтовато-коричневый замшевый жилет, как будто это могло дать ей дополнительную защиту, и Ги опять почувствовал, как его начинает томить беспокойство.
– Тогда, может быть, действительно лучше, если ты мне все расскажешь.
– Это я и собираюсь сделать, как сумею, – спокойно продолжала мать. – Пока что ты знаешь только одну сторону случившегося. Но есть во всем этом и другая сторона – на самом деле, не все было так, как ты себе представляешь. Я собираюсь приоткрыть завесу, чтобы ты лучше все понял. Надеюсь, ты будешь не очень потрясен тем, что услышишь. Прошу тебя проявить великодушие и не судить нас слишком строго. Тогда мы жили в жестоком мире, в ненависти, которую тебе, надеюсь, не доведется испытать. В условиях постоянной напряженности люди вели себя странно, Ги, и далеко не всегда похвально.
Ее слова прозвучали для него как эхо того, что говорил дедушка. Его тревога усилилась.
– Не понимаю.
– Я попытаюсь рассказать тебе обо всем, как было, – обрисовать ситуацию, в которой мы оказались. Не забывай, что положение контролировали нацисты– целиком и полностью контролировали, – они вели себя безжалостно. Хотя замок находился на территории правительства Виши, как раз за демаркационной линией, реально это не имело никакого значения. Конечно, по сравнению с оккупированной зоной эта часть сначала напоминала рай. Немцы держали себя корректнее, пытаясь произвести на нас впечатление преимуществами того общества, которое, несомненно, пытались нам навязать. Но это продолжалось недолго. Всякий раз, встречая сопротивление, они показывали, какие они есть на самом деле. Хотя гестаповцы ходили в гражданской одежде, они были заметны повсюду, творя свое черное дело, а поскольку Петен заигрывал с нацистами, то и полиция Виши тоже сотрудничала с немцами.
– Мама, я давно все это знаю, – нетерпеливо останови ее Ги. – Нет необходимости повторять мне все это.
– Думаю, есть, Ги. Я пытаюсь объяснить тебе, почему твой дед занял такую позицию – лучше умиротворять немцев, чем противостоять им.
Она увидела по глазам Ги, как он поражен, и возненавидела себя за то, что делает.
– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил он. – Не станешь же ты утверждать, что моя семья относилась к коллаборационистам?
Кэтрин вздохнула. Она бы все отдала, чтобы избавить его от этого.
– Да, дорогой мой. Именно это я и хочу сказать. Вначале так все и было.
– Я не верю! Моего отца наградили за его участие в Сопротивлении, так же как и дядю Кристиана. Что же касается дедушки…
– Твой дедушка делал то, что считал лучшим выходом из положения. К тому же он был большим почитателем Петена, героя первой мировой войны, как ты помнишь. Петен был коллаборационистом и ясно заявил, что обязанностью каждого здравомыслящего француза является подчинение порядку.
– Это достойно сожаления! Петен – предатель. Неужели мой собственный отец и дед были такими же порочными людьми? Не хочу ничего слышать об этом!
Кэтрин вздохнула. Она знала, что такой разговор добром не кончится, но получилось даже хуже, чем можно было представить. Разве она могла объяснить Ги то, что сама поняла только с годами. Разве могла ждать от него прощения тому, что сама находила непростительным, во всяком случае, в то время. Было б странно, если бы теперь она взяла их под защиту. Тогда она была так же шокирована и разгневана, как он теперь.
Кэтрин взглянула на Ги, и его нахмуренное, обескураженное лицо напомнило ей Шарля. Как он похож па своего отца – во всяком случае, обликом.
– Ги… послушай меня, – взмолилась она. – Пожалуйста, выслушай свою мать!
Но некоторое время она не могла сказать ни слова. Казалось, что в мелькающих отсветах пламени перед ней сидел Шарль, а совсем не Ги, и Кэтрин показалось, что она находится не дома в Нью-Форест, в уютной комнате перед рождественской елкой, с веток которой свисали поздравительные открытки на красных ленточках и которая была украшена весело мигающими огоньками, а снова находится в Шато де Савиньи во время длинней трудной зимы 1941 года.
5
– Нет, Шарль, – отказалась она. – Я не стану этого делать. Наотрез отказываюсь. Мало того, что приходится мириться с присутствием немцев повсюду; они все заполонили, они навязывают нам правила поведения, они назначают цены за наши товары. Нет, меня не заставишь сесть за один стол с немцем; предупреждаю, я на это не соглашусь.
Они находились в гостиной отведенной им части замка де Савиньи. Стояло хмурое начало ноября. Тогда зима пришла рано в Шаранту. Те немногие рабочие, которых не вывезли в Германию для принудительных работ на военных заводах и которые не попрятались, дабы избежать такой судьбы, работали долго и напряженно, силясь успеть собрать урожай винограда до наступления заморозков. Теперь виноградные лозы, как и деревья, окружавшие замок, оголились, над ними висело серое небо, а по долине гулял пронизывающий ледяной ветер, сотрясая двери и окна замка.
В гостиной было холодно, несмотря на жарко пылавший камин. Но Кэтрин знала, что дрожит не столько от холода, сколько от нервного озноба. Ей повезло, что у нее было столько теплых вещей в гардеробе, которые они приобрели, как и все остальное, еще в то время, когда вещи были доступны. Но ничто не могло помешать теперь холоду пробрать ее до костей. Нервный озноб не оставлял ее даже в разгар жаркого лета, как будто она оказалась навсегда сокрытой от солнца и его лучей, и по мере того как пробегали недели и месяцы, это ощущение нарастало, как будто она попала в становящийся все более чуждым мир.
А в данный момент никто ей не представлялся таким чужим, как собственный муж, Шарль. Он глядел на нее из другого угла гостиной, тот же самый худощавый человек со смуглой кожей, одетый, как ей помнилось, в тот же джерсовый бретонский костюм, который он носил, когда они впервые встретились в Женеве шесть лет назад, во всяком случае, костюм, очень похожий на тот. Да, лицо слегка изменилось, постарело. Волосы поредели и отступили, обнажив лоб, который постоянно был наморщен, как у сбитого с толку человека, а в глубоких глазах светился встревоженно-обиженный, почти угрюмый взгляд. Теперь мало что осталось от того утонченного весельчака, в которого она влюбилась. Изредка, приходя в отчаяние, она гадала, а существовал ли вообще тот человек, или же он был плодом воображения романтически настроенной простушки.
Составные элементы для возникновения такого романтического чувства были, конечно, налицо – красивый француз, который унаследует титул и поместье, на десять лет старше ее, – и Шарль умело использовал эти сильные козыри, чтобы стать неотразимым. Он ухаживал за ней на французский манер – цветы, подарки и экстравагантные комплименты, заставлявшие ее чувствовать себя самой желанной женщиной в мире. Это ей льстило, очаровывало. Ее охватывал благоговейный трепет от ощущения мнимой власти над ним и от самого вида этого мужчины.
Но теперь имбирное покрытие слетело с глазированного пряника. После шести лет замужества с ее глаз спала пелена, она увидела слабости его характера, о которых ранее и не догадывалась. Кэтрин теперь видела в нем не столько хозяина своей судьбы, сколько раба традиции, – того, что он называл ответственностью за наследие; движимого больше всего желанием сохранить существующее положение вещей, нежели искать неизведанные пути и, прежде всего, жаждущего единственного – заслужить благосклонность своего отца. Сначала она чувствовала разочарование и нетерпение, потом досаду. И эта досада не проходила, она медленно перерастала в отвращение, потом в открытый бунт. Кэтрин не была больше ребенком, которая приехала в поместье де Савиньи – восторженной невестой с влажными от восхищения глазами. Атмосфера страха в замке, где слово Гийома было законом, нацеленным на сохранение династии, способствовала переменам в ней, а рождение сына и начало войны ускорили их. Приход немецких оккупационных войск и отношение к ним семьи де Савиньи завершили этот процесс.
– Не понимаю, как ты можешь обращаться с ними столь учтиво, – говорила она.
– Мы уже пережили такое, Катрин. – Он произносил ее имя на французский манер. – У нас нет другого выбора как ладить с ними.
– У нас тысяча вариантов поведения! – Ее гневные, темно-карие глаза начинали сверкать. – Ах, я понимаю, что у нас имеются определенные дела с фон Райнгардом. Теперь он возглавил район, заменив Бюхлера, и твоему отцу приходится вести с ним переговоры от имени всех, кто проживает в поместье и в деревне Савиньи. Но совершенно необязательно проявлять к нему дружеские чувства. И, конечно, мы не обязаны приглашать его на обед! Это чудовищно!
– Но очень полезно для нас. Очень. Ты понимаешь, как он может все нам осложнить, если захочет. Важно его задабривать, ради интересов всех.
– Может быть, ты так считаешь, но не я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62