– Будь благоразумной, Катрин. Умоляю тебя, – взмолился Шарль. – Неужели непонятно, что мы будем нарываться на неприятности, если займем такую позицию?
– Мне наплевать. Я не стану обедать с этим ублюдком. Не могу. Если попытаюсь, то просто задохнусь от злости. Скажи, что у меня разболелась голова, я тебе разрешаю. Говори, что вздумается – я тебе не помешаю.
– Он сразу все раскусит. Ты же никогда не болеешь. Он очень обидится, Катрин.
– Но не так сильно, как если я скажу какую-нибудь резкость о Гитлере, а я не гарантирую, что не скажу. – Глаза ее сверкали как молнии, и Шарль беспомощно покачал головой.
– О, Катрин, Катрин, что мне только делать с тобой?
– Тебе совсем необязательно что-нибудь делать. Просто не мешай мне следовать своим принципам.
– Все это прекрасно. Но можем ли мы такое позволить себе?
– О чем речь? Немцы же паши враги! Не стану общаться с ними только ради того, чтобы сделать приятное твоему отцу.
– Не моему отцу. Мне.
– Разве это не одно и то же, – вспыхнула она. Кэтрин увидела, как он весь побелел, и ощутила укор совести, понимая, что зашла слишком далеко.
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего, – ответила она уклончиво. Чтобы сказать ему, что он пойдет на все – абсолютно все, – чтобы добиться благосклонности в глазах отца, этот момент неподходящ. Что он принесет любую жертву – свои принципы, семью, поступится ее уважением – лишь бы оказаться тем сыном, какого в нем хочет видеть отец. Если только она ступит на эту дорожку, то наговорит ему гораздо больше, чем надо. Отец сожалеет о слабости его характера, его неспособности хоть в чем-то, отстоять, отспорить свое мнение, и чем больше Шарль старается угодить отцу, тем больше тот презирает сына. Она могла бы даже сказать, каким жалким он кажется ей; его вечное ползание на брюхе вызывает у нее омерзение. Но инстинктивно Кэтрин знала: если такие слова будут произнесены – всему конец. Когда-нибудь она скажет об этом, но не теперь.
– Катрин, – он переменил тон. – Ты должна понять, почему мой отец ведет себя таким образом. Он лишь старается сделать жизнь терпимой – не только для нас, но и для всей семьи, для всех, кто от нас зависит, – рабочих поместья, жителей деревни, всех остальных. Нравится нам или нет, но немцы тут командуют, несмотря на всю трепотню Петена о том, что «страдания способствуют возрождению Франции». Разве ты не знаешь, чем кончают те, которые оказывают сопротивление? Их ловят, пытают и расстреливают. А так, по крайней мере, мы можем продолжать жизнь почти без помех. Этого нельзя недооценивать.
– Вот как? А когда война кончится и немцев вытурят вон, какая жизнь будет нам уготована тогда? Сможешь ли ты примириться с совестью, зная, что умиротворял врага – сотрудничал с ним?
– Мы все хотя бы останемся в живых! – резко ответил Шарль. – Задумывалась ли ты над тем, что случится, если мы начнем их доводить, Катрин? Ведь пострадаешь не ты одна. Пострадает и Ги. Подумай хотя бы о нем. А если ты не хочешь думать, что же ты за мать?!
При упоминании о сыне щеки Кэтрин вспыхнули.
– Не втягивай сюда Ги!
– Но разве тебе непонятно, что он давно втянут? Нацисты не считаются ни с детьми, ни с кем другим.
– А как же ты тогда можешь принимать у себя за обеденным столом одного из подобных типов?
– Генерал фон Райнгард – солдат, который волею судеб руководит этим регионом. Он не гестаповец и не эсэсовец. Те – настоящие дьяволы. Да и некоторые наши люди в полиции Виши не лучше, должен признать к своему стыду.
– Типичные французы, – вырвалось у Кэтрин негромко.
– Что ты сказала? – жестко спросил он. Его терпение, наконец, лопнуло.
Она не ответила, опять почувствовав острый укол совести, понимая, что говорит не то и занята обдумыванием таких вещей, о которых ей не следует и думать. Но ее разочарование было таким глубоким, что она не могла заставить себя молчать. Она полюбила Францию так же, как полюбила Шарля, и оба ее подвели. Она просто не могла перенести, что люди, которые ей дороги и которых она уважает, заискивают перед врагом.
Коллаборационисты встречались повсюду, деревенские девушки заигрывали с солдатами, деловые люди грели руки на сделках с ними, а де Савиньи принимали у себя их как достойных людей. Шарль объяснял это инстинктом самосохранения, а Кэтрин находила такое поведение унизительным. Она скорее погибнет, думала Кэтрин, чем покажет, что примирилась с их господством. Так она по крайней мере сохранит самоуважение.
Шарль холодно взирал на нее. Она тоже смотрела на него и как будто видела незнакомца.
– Мне стыдно, Шарль, – наконец тихо сказала она. – И тебе тоже должно быть стыдно.
На мгновение в его темно-голубых глазах сверкнул гнев, и она подумала, не ударит ли ее муж. Пока что он этого не делал, хотя она замечала, что во время наиболее горячих ссор у него сжимались кулаки. Но во всем бывает первый раз. Он так часто повергал ее в шок, почему бы не переступить грань? Кэтрин подумала, что даже лучше, если б он ее ударил. Во всяком случае, пощечина – мужская реакция, а бесхребетное заискивание больше напоминало ей запуганных старушек, умоляющих о пощаде.
Но Шарль не ударил ее, а просто с усталым видом отвернулся.
– Больше я ничего не скажу, Катрин. Вижу, что говорить бесполезно. Но умоляю тебя, подумай о том, что ты делаешь. Если тебе все равно, что будет с тобой или тем более со мной, подумай о Ги. А теперь я иду одеться к обеду. Если тебе небезразличен наш сын, то ты сделаешь то же самое.
Он резко повернулся и вышел из гостиной. Кэтрин немного постояла, преодолевая в себе порыв схватить одну из драгоценных антикварных вещиц и запустить ему вслед. Потом, когда ее гнев начал проходить, на нее навалилось чувство одиночества, мутное и пенистое, как гребень набегающей волны, ее глаза застилали безотрадные слезы.
Она ничего не могла сделать. Ничего. Она оказалась в западне со своим маленьким сыном, а тюремщиками были не только нацисты, но также ее собственный муж и вся его семья. Разве хватит ее сразиться с ними со всеми?
– Папа, Катрин отказывается обедать с нами, – сообщил Шарль.
Гийом, сидевший за письменным столом, поднял голову, увидел в дверях сына и почувствовал обычное в его присутствии раздражение.
– Что ты этим хочешь сказать – «она отказывается обедать с нами»?
– Только это. Она сказала, что не сядет за один стол с фон Райнгардом, и, думаю, она настроена серьезно.
– Сказал ли ты ей, что он мой гость и что, если мы хотим сохранить этот дом, нам надо поощрять проявления с его стороны доброй воли?
– Да, я пытался вразумить ее, но она не хочет слушать. Я подумал, что, может быть, ты поговоришь с ней.
Раздражение Гийома возросло.
– Шарль, что с тобой происходит? Неужели ты не можешь справиться с собственной женой?
Шарль ничего не ответил. Его брови сошлись, придав лицу угрюмый вид. Гийом подумал, что сын больше похож на ребенка, который боится, что его в наказание запрут в темной комнате, чем взрослый мужчина, наследник древнего титула барона де Савиньи.
Конечно, и раньше было так. Возможно, он вспомнил о ребенке, когда смотрел на Шарля, потому что на лице у того было выражение, будто его отчитывают в детстве. Оно злило Гийома тогда, разозлило теперь. Неужели у этого мальчика не было своей воли? Почему бы ему не надерзить вместо того, чтобы стоять и с пришибленным видом выслушивать отповеди? Гийом давно уже заметил, что у него практически не было времени для сына – даже теперь, когда минули годы, он совершенно отчетливо вспомнил, когда впервые признался себе в этом.
Шарлю тогда было примерно три годика, и Гийом купил для него пони. Будучи заядлым всадником, он хотел, чтобы его сын и наследник поскорее научился ездить верхом. Он повел Шарля к конюшням в задней части двора, думая, что он загорится и обрадуется тому, что заимел своего собственного пони. Но реакция Шарля оказалась прямо противоположной. Когда Гийом попытался посадить сына в маленькое седло, тот судорожно вцепился в отца, весь побелел от страха, и никто не смог уговорить его отпустить шею Гийома.
– Малыш, не будь таким глупым! Я же не дам тебе упасть! – успокаивал его Гийом менее ласково, чем обычно, потому что поведение Шарля было за гранью его понимания. До этого он частенько катал его верхом, сажая перед собой на спину Бо, гнедой кобылы и учил его накрепко прижиматься к челке Бо. Но, конечно, он не имел возможности видеть, появлялось ли уже тогда выражение ужаса на лице Шарля, когда они скакали рысцой к холмам, и Гийом думал, что слезы на щеках Шарля – от порывов встречного ветра.
– Нет, – завопил Шарль, так сильно пнув каблуками Гийома в бок, что синяки не проходили у того в течение двух дней. – Нет, нет! Папа – нет!
То же самое произошло, когда Гийом пытался учить его плавать. Сын ухватился за края бассейна и вопил от ужаса. Тогда Гийом вылез на сушу, бросил сына в воду, а сам нырнул следом, подняв захлебывающегося ребенка над поверхностью, потом снова отпустил, заставив мальчика отчаянно бить ногами и руками по воде, торопясь к надежной защите отцовских рук.
В конце концов Шарль научился и ездить верхом, и плавать, преодолевая ужас желанием понравиться отцу, но неприязнь Гийома к нему почти не уменьшилась, а даже усилилась. Если ребенку действительно не нравились такие вещи, то почему у него, по крайней мере, не хватало смелости прямо сказать об этом? Слабость духа представлялась Гийому худшим даже, чем физический страх.
Отношения между ними не улучшались и по мере взросления Шарля. Гийом знал, что мальчик боится его, и это вызывало в нем еще большее презрение к сыну. Возник порочный круг: Шарль пытался заслужить благосклонность и уважение отца, а Гийом становился все более холодным и жестким, все более нетерпимым. Он не мог понять, почему у него такой бесхребетный сын. Его жена, защищая сына, говорила, что тот нежный, с добрым сердцем и мягким характером, а Гийом считал, что сын – просто «тряпка».
Такое положение не улучшало и то, что Кристиан, младший брат Шарля, являлся полной его противоположностью. Кристиан, мальчик атлетического сложения, славился как сорванец, бесстрашный до безрассудства. На два года моложе Шарля, Кристиан скоро опередил брата в плавании; и во всякой возне всегда побеждал Кристиан. Он вел себя развязно, мало считаясь со старшими, и действовал самостоятельно. Гийом думал, что если б из двух мальчиков слепить одного, то у него вышел бы совершенный сын. К сожалению, нужным сочетанием послушности и силы характера отличалась только его дочь Селестина – олицетворение всех его надежд.
Но Селестина не только была третьим ребенком и не только все еще училась в колледже в Париже. Она была девочка! Титул барона не мог перейти к ней. И Гийому оставалось каким-то образом приспосабливаться к Шарлю. А это была борьба не из приятных. Неужели паренек так уж ничего и не может сделать как надо? Ну раз он не может взять в руки даже собственную жену, то как можно надеяться, что он – когда придет время – будет достойно управлять поместьем де Савиньи?
А разве нужно все еще управлять поместьями де Савиньи? Гийом устало покачал головой. Уже прошел год, как французская армия сложила оружие и была проведена линия раздела страны: на оккупированную территорию на севере и востоке, жестко контролировавшуюся немецкими войсками и полицией, и остальную часть, которая, управлялась, по крайней мере номинально, из Виши. Демаркационная линия разрезала земли де Савиньи по самой середине.
Эта линия затруднила жизнь. Даже когда дело шло о самых простых, будничных нуждах, надо было предъявлять пропуск, пограничники хмурились, подозревая французов во всех грехах. Но Гийом пытался относиться к этому лишь как к неудобству, как к неизбежной плате, которую, по меньшей мере временно, приходится платить за сопротивление немецкому вторжению. Это не будет тянуться без конца. Когда конфликт исчерпает себя, все наладится, станет почти нормальным. А пока что для всех лучше не задирать захватчиков. Иначе будешь напрашиваться на неприятности. Будьте повежливее – и все поместье Савиньи, а также люди, которые принадлежат этому роду или как-то связаны с ним, окажутся в безопасности. Задирайте их – и собственность будет уничтожена, а люди погибнут зря.
Он объяснил всем членам семьи позицию, которую собирался занять, когда Франция капитулировала и они оказались в оккупации. Его жена Луиза ненавидела насилие в любой форме и беспрекословно соглашалась с его решениями. Такой порядок установился с самого начала их семейной жизни, она безоговорочно приняла его верховенство, считая, что пол и положение позволяют мужу лучше судить о делах. Шарль привык к этому. И хотя такое положение далеко не идеально, не было смысла без нужды портить друг другу кровь на землях Савиньи. Меньше он мог поручиться за Кристиана и Селестину. Кристиан был сорвиголовой, его тяготило положение человека, угнетенного нацистским режимом, и если бы он что выкинул, то Селестина тут же поддержала бы брата. Но во время своего кратковременного пребывания по французской армии Кристиан получил ранение – серьезное ранение в ногу, лечение ее займет много времени и, по крайней мере, в настоящее время он не в силах выкинуть какой-нибудь дурацкий поступок, а дальше Гийом был почти уверен, что семейная традиция – превыше всего ставить долг и наследство, – убедят их в конце концов следовать примеру остальных.
Но Кэтрин, англичанка, жена Шарля, представляла собой самую серьезную угрозу для хрупкого мира в Савиньи. Соотечественники Кэтрин все еще воевали с Гитлером, и каждым словом и каждым жестом она выказывала презрение так молниеносно сдавшимся французам.
Гийом испытал приступы ненависти к молодой женщине, которая, с его точки зрения, легко могла поставить под угрозу сложившиеся отношения с оккупационными властями. Но, невзирая на это, втайне он относился к ней с ворчливым уважением. Кэтрин сильна духом, чего не скажешь о Шарле. Он признал это в ней сразу же, когда Шарль привез ее в Савиньи и представил своей невестой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62