Во вставленном в дверце зеркале она увидела свое отражение: высокая стройная девушка с копной темных волос, рассыпавшихся по кашемировому свитеру, с такими темно-карими глазами, что они казались черными. Лили унаследовала внешность своей мамы-венесуэлки. К ней почти ничего не перешло от арийского папы. У нее были длинные ноги и узкая, почти мальчишеская фигура, ей подошло бы скакать на конях благородных кровей, которых разводила семья ее матери в их обширном поместье в Андах. Лили словно переняла от благородных животных их грацию, помноженную на выносливость, и неотразимую таинственность. Даже в космополитическом Нью-Йорке она выделялась своей экзотической красотой и понимала, что ее внешность помогала даже в ее работе сотрудницы информационного отдела небольшого издательства. Встречавшиеся с нею сразу же запоминали ее, а очарование и привлекательность Лили отрывали перед ней двери, которые могли бы при других условиях остаться закрытыми.
В маленькой кухоньке своей квартиры Лили включила центральное отопление и налила бокал вина. Возможно, более благоразумно было бы сварить кофе, но Лили привыкла в свое удовольствие выпивать бокал шабли в конце рабочего дня.
Она смаковала вино с видом знатока, допила, отнесла бокал на стойку и села на стул с высокой спинкой.
Письмо с карибской почтовой маркой лежало на стойке, куда она его и положила. Почерк на конверте, по-детски закругленный, легко было узнать.
Джози, подруга ее детства, которая, по мнению отца, была совсем ей не пара. Джози, чья мать работала горничной на их вилле, превратилась для нее в сестру, которой так ей недоставало. Не важно, что отец иногда топал ногой и запрещал им играть вместе, они умели устраиваться. Не важно, что Лили была избалована вниманием и совершенно ни в чем не нуждалась, в то время как семья Джози даже не стыдилась своей бедности. Между ними установилась дружба, которую ничто не могло разрушить. Лили отправили учиться в Венесуэлу, а Джози ходила в школу на острове, где учились местные дети, но когда бы Лили ни возвращалась домой, они тут же все забывали и возобновляли свои непрекращающиеся игры.
Джози теперь вышла замуж за садовника, работавшего в поместье отца Лили, у нее появился сын – родился он не на Мандрепоре, а на Сен-Винсенте, как и всех местных девушек, Джози отправили рожать на другой остров. Отец Лили не хотел, чтобы возникали осложнения с родившимися на Мандрепоре детьми, которые впоследствии могли бы требовать для себя соответствующих прав на острове, если бы такая практика установилась. И хотя Лили больше не жила на Мандрепоре, Джози обратилась к ней с письменной просьбой стать крестной матерью. Лили знала, что отец придет в ярость, если узнает об этом, но с восторгом согласилась, оформив все по доверенности.
Две девушки постоянно переписывались, хотя и не так уж часто. В своих письмах Джози сообщала массу новостей о своей семье, о том, как подрастает маленький Уинстон, а в своем последнем письме, несколько месяцев назад, писала, что опять забеременела. Она редко упоминала об отце Лили или об Ингрид, потому что знала, что Лили это будет неприятно, и никогда – о Джорге.
Лили открыла конверт и вынула из него два листочка бумаги, мелко исписанные детским аккуратным почерком Джози. Она подлила вина, знакомясь с последними проделками Уинстона и ходом беременности Джози. Абель, муж подруги, получил повышение и стал главным администратором единственной гостиницы острова. По мере чтения ее тоска по дому возрастала, и мысленно она опять увидела подстриженные лужайки, цветущие кустарники, аккуратно подстриженные, благоухающие цветами, теннисные корты с бархатной зеленью ухоженной травы.
В уголках ее губ заиграла задумчивая улыбка, когда она вспомнила, как однажды они с Джози отправились в гостиницу и спрягались в кустарнике, окружавшем большой плавательный бассейн на открытом воздухе, подглядывая за гостями, подставлявшими солнцу свои дряблые бледные тела на лежаках возле бассейна или неловко прыгавшими в воду, шлепаясь животом о лазурную гладь, и хихикали над беспомощностью этих мужчин. Гости для девочек всегда были источником забав. Все они являлись олицетворением трезвого практицизма людей среднего возраста, говоривших друг с другом только по-немецки, на языке, которого Лили не понимала, хотя то был родной язык ее отца, и страшно дороживших своим уединением. Лили знала, что ее отец возмутится, если узнает, что она и Джози подглядывали за гостями, хотя в сам отель ей заходить не запрещалось. Ему просто не понравилось бы, что она надсмехается над гостями, подзадоривая в этом Джози – местную мулатку, которой подобало бы знать свое место.
Теперь муж Джози Абель ухаживал за теми же самыми кустарниками, следил за чистотой того же самого бассейна, где те же самые гости или очень похожие на них, позволяли своей бледной коже поджариваться под жарким солнцем Мандрепоры до цвета розовой лососины. Ирония воображенной картины заставила Лили опять улыбнуться и продолжить чтение письма, отыскивая там слова и образы, которые ярко оживляли остров в ее памяти.
Однако через несколько абзацев тон письма изменился. Еще до того, как Лили прочитала эту часть письма, она почувствовала это. Как будто ее подруга начала писать нескладно, не зная, как ей продолжать письмо, и ее беспокойство отразилось на ее стиле: ее речь приобрела непонятный, смутный смысл, стали попадаться неестественные высокопарные слова.
«Лили, мне хотелось бы кое о чем рассказать тебе. Твой отец в последнее время чувствует себя не совсем хорошо. Он очень похудел, осунулся, стал сам на себя не похож, и горничные на вилле говорят, что ему надо много отдыхать. Я не писала об этом, потому что не хотела тебя беспокоить, по неделю назад он летал на материк, чтобы, как слышал Абель, пройти медицинское обследование в больнице. Когда он возвратился, то выглядел еще хуже, чем раньше. Я пыталась разузнать, в чем дело, но это нелегко – твой отец очень скрытен. Брат Абеля, Ной, который работает на вилле, считает, что твой отец ездил к специалисту по раковым болезням. Может быть, он связывался с тобой, но, зная, как обстоят дела, я сомневаюсь в этом. К тому же твой отец ненавидит болеть, правда? Во всяком случае я решила сообщить тебе об этом».
Написав об этих важных новостях, Джози продолжила с явным облегчением освещать другие, менее серьезные вопросы, но Лили дальнейшие строчки пробежала вскользь.
Холод раннего вечера, казалось, пронизал ее насквозь, до спины, ознобом отозвался в суставах, но не смог рассеять первоначальное впечатление полного неверия.
Ее отец болен – возможно, очень болен, – но этого не может быть! Этого нельзя себе представить. Лили вспомнила, что за всю свою жизнь, она ни разу не слышала, чтобы у него заболела хотя бы голова. Для нее он всегда олицетворял силу и власть. Ребенком она его побаивалась, с трепетом относясь к его неожиданным сменам настроения и вспышкам гнева, когда она плохо себя вела или огорчала его; вообще всегда испытывала волнение перед его непререкаемым властным видом. Даже потом, когда Лили обнаружила, что он далеко не такой уж властный распорядитель своей жизни, как она раньше считала, отец все равно оставался для нее безусловным авторитетом, возможно, с некоторыми недостатками, но все же сильным человеком, с которым не считаться было нельзя. Лили видела, как он стареет – седеют волосы, на лице прорезаются более глубокие морщины, а на руках надуваются вены, но ей просто не приходило в голову, что годы скажутся и на нем, как на всех остальных. Ей казалось, что время обходит стороной ее отца. Он по-прежнему оставался высоким и стройным, с зычным голосом, сильной волей, неукротимым характером. Болезни и смерти – это были несчастья, которые обрушивались на простых смертных, а на него такие слабости не распространяются. Он им не поддавался, и ей казалось, что никогда не поддастся.
А теперь она была шокирована, поняв, что, оказалось, иммунитета от времени не было и у него.
Лили снова перечитала письмо Джози, ее охватили дурные предчувствия. Какой бы тесной ни была их дружба, Джози никогда не стала бы соваться в их семейные дела. Она никогда не осмелилась бы сообщать ей эти новости, если б не считала, что это абсолютно необходимо, тем более что фактически располагала лишь догадками и сплетнями. А простая, без эмоций, подача этих фактов делала ее слова ужасающе убедительными.
Отец должен был сообщить мне об этом! – подумала Лили. Чувство страшного одиночества охватило ее. А если он не захотел сделать этого из-за соображений, о которых писала Джози, то должна была написать Ингрид. Они должны были известить меня! Я же все-таки его дочь! Я имею право знать!
Лили посидела еще некоторое время, машинально вертя в руках стакан и настраивая себя на решительные действия: нужно переговорить с ними самой и узнать всю правду. Она поднялась, подошла к телефону и набрала номер оператора.
– Пожалуйста, я хочу заказать международный разговор с Мандрепорой, Наветренные острова. – Голос ее звучал сухо, когда она называла номер телефона, когда-то такого знакомого, а теперь с трудом срывавшегося с ее языка, ушедшего далеко на второй план, отодвинутый многими недавно узнанными номерами – нью-йоркских друзей, деловых знакомых.
– Сейчас все линии заняты. Я вам перезвоню. Безразличное отношение оператора усилило ее чувство беспомощности. Сколько времени уйдет на то, чтобы дозвониться? Но сделать она ничего не могла. Лили положила трубку, хотела налить себе еще вина, но передумала. Лучше выпить что-нибудь покрепче. Конечно, слишком рано, но напряжение слишком велико! Она открыла неначатую бутылку джина, налила порядочную порцию в стакан, добавила тоника. А потом глотнула с такой жадностью, с какой заблудившийся в горах путешественник глотает бренди из фляжки спасательной команды на Сен-Бернаре.
Когда зазвонил телефон, она вздрогнула. Может быть, это не с Мандрепоры, сказала она себе. Возможно, кто-нибудь из друзей предлагает сходить в кино или пропустить по рюмочке.
Но дали разговор с Мандрепорой.
– Соединяю, – сказала операторша, и Лили услышала в трубке свистки и глухое эхо, что ей странным образом напомнило прибой на пляже, а потом откуда-то издалека донесся гудок.
Вскоре подошла одна из горничных. Лили поняла, что это горничная, потому что ей показалось несколько знакомой интонация нараспев.
– Я хочу поговорить с герром Брандтом, – сказала она.
– Скажите, кто звонит?
– Его дочь.
– Лили! Мисс Лили – это действительно вы?
– Петси?
– Да, мисс Лили, это я. Ах, как приятно услышать ваш голос!
– И твой тоже, Петси.
Опять нахлынули воспоминания. Улыбающееся черное лицо, пышная грудь, к которой припадала Лили. Петси, ее няня, которая во многих отношениях была даже ближе, чем собственная мать. Когда умерла Магдалена, именно Петси подхватила падающую Лили и обмыла ее поцарапанные колени. Петси, которая заплетала ей косы, укрывала ее на ночь одеялом, нежно баюкала перед сном. Даже со смерти Магдалены именно к Петси убегала Лили в тяжелые минуты, растрепанная и плачущая, зная, что здесь ее не будут попрекать помятым платьем или тем, что она целуется липкими губами. Дорогая, милая Петси. Но Лили знала, что не может тратить время на болтовню, хотя очень этого хотела. Связь с Мандрепорой не отличалась надежностью и могла в любую минуту прерваться, а ей важно поговорить с отцом.
– Отец дома?
– Дома, Лили. Но я не уверена, что… Вы знаете, он заболел. Думаю, он сейчас отдыхает.
– Тогда позови фрау Брандт, – попросила Лили.
– Да, конечно, поговорите с фрау Брандт, мисс Лили. – В голосе Петси послышалось явное облегчение. – Я приглашу ее. Ах, как я рада…
Пока ждала, Лили опять глотнула джина. Она немного успокоилась – голос Петси подействовал на нее благотворно.
Она слышала голоса – очень далекие и не смогла разобрать, что они говорили, потом – как будто шаги по плиточному полу. И потом необычно четко, словно она находилась в соседней комнате, а не где-то у черта на куличках, донесся голос Ингрид.
– Лили.
Один звук голоса оживил в ее воображении образ Ингрид. Мысленно Лили видела, как она стоит там, держа трубку в своей холеной руке, унизанной кольцами, слегка постукивая по ней ноготками, выкрашенными в цвет бледно-розового жемчуга. Ингрид было пятьдесят шесть лет, но выглядела она лет на десять моложе: ее налитое тело не позволяло прорезаться морщинам. Сейчас она стоит, приняв одну из своих величественных поз. Ингрид никогда не обнажала свою нежную бледную кожу на горячем карибском солнце, но от нее так и веяло здоровьем и покоем. Одевалась она броско и ярко, не переходя, однако, границ приличия. Очаровательная, хорошо воспитанная женщина, Лили не могла вспомнить, чтобы та когда-либо, рассердившись, повысила голос. Но Лили давно поняла, что Ингрид только мягко стелет и что за внешним очарованием, которое она демонстрировала с такой искренностью, скрывалась эгоистическая и черствая натура. Лили терпела Ингрид, думая, что она нужна Отто: слишком долго он был один после смерти Магдалены и много выстрадал, – но не любила ее.
– Ингрид, – сказала Лили. – Я получила письмо от Джози.
Наступила небольшая пауза. Помеха на линии или Ингрид собиралась с мыслями? Потом Ингрид произнесла:
– Понятно.
Лили поняла, что легкого разговора не получится.
– Она сообщила мне, что отец заболел. Это верно? Еще одна пауза. Потом:
– Да, это верно, – скупо подтвердила Ингрид.
– Насколько серьезно?
– Очень серьезно. Возможно, ему осталось жить всего несколько месяцев.
Кровь застыла в жилах Лили. С того момента, как она получила письмо от Джози, Лили боялась наихудшего, но когда эти опасения подтвердились, да еще в такой категорической форме, это явилось для нее ударом.
– Почему вы не сообщили мне об этом? – возмутилась Лили. – Если он так болен… если он скоро умрет… Вы должны были предупредить меня!
– Он не хотел, чтобы ты об этом знала, – оправдывалась Ингрид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62