Наконец Ги взглянул не нее, потирая свою скулу длинными пальцами, так похожими на пальцы Шарля.
– Ну… в начале войны они сотрудничали, – произнес он. – Согласен, гордиться тут нечем, но это мне не кажется такой уж неразрешимой проблемой, какой, похоже, ее воспринимаешь ты. До поры до времени они считали, что так лучше. Понятно, что они заблуждались, но, зная, что значит для них Савиньи, я почти могу их понять. А вскоре мой отец погиб смертью героя. Когда жребий был брошен и в отместку за покушение на Гейдриха взяты заложники, мой отец предложил себя вместо одного из них. Разве можно представить себе более мужественный поступок?
– Нет, – согласилась она, – нельзя.
– Почему же тогда я или кто-либо другой должен стыдиться того, что было раньше? Неприятно думать о том, что они принимали дома нациста, но я догадался об этом по фотографиям в коробке дедушки и, сказать откровенно, считаю, что отец возместил сторицей за содеянное им, отдав свою жизнь в обмен на жизнь одного из заложников.
Кэтрин поправила рукой волосы, холодные браслеты зазвенели, коснувшись ее разгоряченного лица. Этого она и боялась. Полуправда не убедила Ги. Если она не откроет ему остального, он не увидит все в истинном свете. Она никак не могла заставить себя рассказать все и очень боялась, что правда всплывет наружу, если фон Райнгарда предадут суду.
– Дядя Кристиан тоже проявил себя героем, – продолжал Ги. – Он боролся в рядах Сопротивления до тех пор, пока его не поймали и не казнили. Нет, меня потрясло то, что ты предала моего отца с английским агентом – Полом Кертисом, или какая там у него настоящая фамилия. Как ты могла сделать это, ма? Никогда бы не подумал, что ты на это способна.
Холодные голубые глаза встретили взгляд Кэтрин, и ее словно обдало ледяным ветром. Ги совершенно чужда ее точка зрения, он разделяет мнение отца. Конечно, ей следовало знать, что так оно и будет. Слишком долго ему представляли отца как героя, канонизировав его после героической смерти: она сама поощряла легенду, полагая, что Ги нуждается в этом, движимая, возможно, виной, в которой не хотела сознаться. Кэтрин так сильно полюбила Пола, что тот никогда не мог показаться ей низким или неправым. Но Ги видел все в ином свете. Для сына ее любовь была просто предательством отца, которому он поклонялся. И, возможно, где-то в глубине души и она тоже чувствовала свою вину. И ответственность за то, что произошло с Шарлем.
– Насколько я понимаю, ты больше его не видела? – вопросительно произнес Ги. Голос сына звучал холодно. Кэтрин не могла припомнить, чтобы он когда-нибудь раньше разговаривал с ней таким тоном.
– Не видела, – согласилась она. – Он погиб в ту ночь, когда мы улетели в Англию. – Она помолчала в нерешительности. – Ты должен быть благодарен ему хотя бы за то, что он не побежал вместе с другими, хотя тогда у него остались бы шансы на спасение. Но он не ушел от самолета, отстреливаясь от немцев, пока мы не взлетели.
– Нам нечего было делать в Англии, – грубовато заметил Ги. – Не следовало бросать отца одного. Наше место было рядом с ним в замке.
– Ты тогда был совсем малышкой, Ги. Я боялась за тебя. А Селестина находилась в отчаянном положении. Останься она, и нацисты могли бы ее схватить. Ребенка увезли бы в любом случае. Твоя кузина Лиза – полуеврейка, – если бы нацисты узнали об этом, их бы отослали в лагерь смерти.
– А твой ребенок? – спросил таким же холодным, строгим голосом Ги. – Что случилось с ним? Нет ли у меня брата или сестры, о которых я не знаю?
– Конечно, нет! – вспыхнула Кэтрин. – В ту же ночь у меня произошел выкидыш.
Она на мгновение закрыла глаза, воскрешая в памяти события той ночи. Сознание ее тогда туманилось, она даже не сознавала, что, пролетая над французским побережьем, самолет попал под огонь зенитной артиллерии. Пилот, пытаясь уклониться от снарядов, бросал машину вниз, уходил вбок, летел на низкой высоте. Она даже не заметила первой теплой струйки крови – предвестника выкидыша. Селестина потом рассказывала ей об ужасах этого полета. Кэтрин сидела на корточках в «Лисандере», крепко держа в руках Ги и думая, что тупая боль в низу живота предвещает начало беды, и не замечала горячую влагу между ног, пока белье не пропиталось ею насквозь. Когда «Лисандер» приземлился в Тангмире и на полу самолета обнаружили лужу крови, ее отвезли в госпиталь, но было уже поздно. Она потеряла ребенка и почти не плакала об этом. Все свои слезы она пролила о Поле, страдая, что никогда его больше не увидит. И только значительно позже Кэтрин стала горевать о жизни, которая погасла до того, как появилась на свет, но даже и тогда не знала толком, как ко всему этому отнестись. Если бы знать, что это ребенок Пола, она бы радовалась его рождению, лелеяла бы его как частичку, как лучик его самого. Но Кэтрин не была в этом уверена и думала, что ей было бы нелегко мириться с постоянным живым напоминанием о том, как Шарль грубо изнасиловал ее.
– Да, история непростая. – Ги поднялся. – Думаю, следует выпить. Не возражаешь, если я себе налью?
– Конечно, нет. Это твой дом! – отозвалась Кэтрин оправдывающимся тоном.
Он посмотрел на нее. Так ли? – казалось, говорил его взгляд. Теперь я ни в чем больше не уверен. Но вслух он ничего не сказал, подошел к полке, взял бутылку, налил себе хорошую дозу и залпом опрокинул стакан.
– Можешь налить и мне, – попросила Кэтрин. Он налил немного виски и передал ей стакан.
Она понемногу отпивала спиртное, чувствуя, как оно обжигает горло и желудок, наполняет ее вены теплом.
Себе он налил вторую порцию.
– Не пей слишком много, Ги. Не забывай, тебе еще вести машину.
Он не ответил, пошел со своим стаканом к окну, стал смотреть на обнаженный зимний сад.
– Что же мне делать? – повторил он задумчиво. – Конечно, я все же поеду в Карибский регион. Хочу поймать человека, который погубил моего отца, хочу вернуть фамильные драгоценности, которые он похитил. Он превратил замок в свой штаб вскоре после этих событий, верно?
– Да, но ты знаешь об этом. Семье он приказал переехать в особняк, где было совершено покушение на Гейдриха, а свой штаб перевел в замок. Он всегда домогался этого – было видно по его глазам, – думаю, ему доставило садистское удовольствие – сознавать, что де Савиньи вынуждены жить теперь в доме, где произошло покушение, которое стоило жизни твоему отцу. Понятно, что Гейдрих не захотел больше пользоваться им, и Райнгард знал, что всякий раз, когда они видели следы от пуль на стенах, то вспоминали о глупой попытке прикончить нацистского офицера.
– Жестокий мерзавец. – Ги со стуком поставил стакан на стол. – Теперь мне еще больше, чем раньше, хочется схватить его.
– Нельзя забыть того, что он натворил, – сказала Кэтрин. – Но я все равно хотела бы, чтобы ты не ворошил прошлое.
– Не сомневаюсь в этом. – Голос Ги звучал сурово, за словами угадывался ядовитый подтекст. Кэтрин вопросительно посмотрела на него, и он продолжил:
– Ты уверена, что откровенна со мною, ма? А может, ты не хочешь, чтобы все вышло наружу, потому что не желаешь, чтобы кто-нибудь узнал о твоем неблаговидном поступке?
– Ги? – Она была шокирована. – Как ты мог подумать такое?
– Прости, но мне все представляется именно в таком свете. Во всяком случае, ничто из того, что ты рассказала, не меняет моего отношения. Я ненавижу нацистов и, в частности, фон Райнгарда. Если б было в моих силах, я бы всех их предал суду. Всех мне не достать, но одного я постараюсь изловить.
– Ги, я их тоже ненавижу, – заметила она. – У меня больше оснований их ненавидеть, чем ты можешь даже подозревать.
Он прищурил глаза.
– Что ты хочешь этим сказать?
Кэтрин покачала головой. Об этом она давно уже решила не говорить ему… и никому другому. Это стало ее сокровенной тайной. У нее были на то причины, и хотя эти причины теперь били в нее рикошетом, она не меняла решения.
– Я просто думаю, что иногда прошлое надо оставить в покое, – безучастно отозвалась она.
– В этом отношении мы расходимся, – заявил Ги. – Послушай, ма, давай забудем обо всем и вспомним о празднике. Господи, Рождество уже наступило!
– Разве? – Кэтрин посмотрела на часы, стрелки которых показывали уже десять минут первого. Пока они разговаривали, на земле воцарился светлый праздник, а она этого даже не заметила!
Она простерла к нему руки.
– Счастливого Рождества, дорогой мой!
– Счастливого Рождества!
Но его объятие не было таким теплым как обычно, и сердце Кэтрин заныло. Она попыталась объяснить все как смогла, но у нее не получилось. Отныне между ними появилась преграда, которую, может быть, не удается устранить никогда.
Я потеряла его, горько подумала Кэтрин. Я потеряла его так же, как Пола, и ничего тут не поделаешь.
Неожиданно ей захотелось разрыдаться.
Ги уехал на святки после обеда. Праздник оказался не из самых приятных, и теперь, когда он катил домой в Бристоль, в голове его роились мысли.
Конечно, он знал, что отношения между матерью и его французской родней сложились неважные, но он оказался глупцом: не смог догадаться о подлинных причинах этого. Неудивительно, что она никогда не хотела говорить о войне, неудивительно, что пыталась мешать ему ворошить прошлое.
Конечно, он мог бы обо всем догадаться. Сохранились полузабытые детские воспоминания, возможно, скорее впечатления, чем ясные картины, но тем более впечатляющие теперь, когда он задумался об этом.
Достаточно ли правдива мать, думал он, утверждая, что больше не видела мужчину, которого он знал как мосье Пола, после той ночи, когда они улетели из Франции? Вполне разумно предположить, что он действительно погиб, если все произошло так, как она рассказала. И все же…
В его детские годы она надолго уезжала, он запомнил это. Несколько лет ему пришлось жить у английских деда и бабки, в то время как она, предположительно, работала на министерство обороны где-то в Шотландии. Теперь он засомневался даже в этом. Если она могла скрывать от него столько лет свою любовную связь, разве она не могла скрывать и что-нибудь другое? У него родилось предчувствие, что она утаивает от него что-то еще. Не могло ли случиться так, что Пол тоже спасся и она… уехала с ним? Всего два дня назад он никогда не подумал бы о таких вещах применительно к своей матери, но теперь он ни в чем не был уверен. Кэтрин превратилась для него в загадку, и он понял, что, хотя прожил с ней столько лет, в действительности он ее совершенно не знает.
Было также еще что-то, запавшее куда-то в тайники его памяти… что-то такое, что пока он не мог вспомнить.
Но все равно сейчас он не станет заниматься этим. Лучше сосредоточить все свое внимание на этом фрице на карибском острове, выяснить, действительно ли он фон Райнгард и, если так, предать его суду и возвратить семейные сокровища.
Он обязан сделать это перед памятью отца. Кэтрин могла изменить Шарлю, но Ги не подведет его. Он нажал на газовую педаль и быстрее покатил в Бристоль.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВОЗМЕЗДИЕ
18
Нью-Йорк, 1971 год
Первое, что заметила Лили Брандт, когда вынимала почту, было письмо с маркой, на которой был изображен экзотический карибский остров, что тут же вызвало у нее тоску по дому.
В Нью-Йорке Лили уже провела почти четыре года, но ее страстное желание возвратиться на райский островок, где она родилась и выросла, не ослабевало, особенно в такие дни, как этот, когда на холодных улицах Манхэттена гулял ветер, а толстая пелена серых облаков, скрывавших верхушки небоскребов, предвещала снег. Даже когда она просто взяла в руки конверт, перед ее мысленным взором возникли картины песчаных пляжей с пальмами, голубое, как сапфир, море, лучи жаркого солнца на голой коже, запах мускатных орехов и иных тропических растений. Страшно захотелось вернуться туда. Ее отъезд в Нью-Йорк был связан с нервным срывом, но это положения не меняло. Лили тогда смотрела из окна двухмоторного самолета на полоску земли, протянувшуюся на этом сапфирно-голубом море. Полоска удалялась, становилась все крохотнее, и она дала себе слово, что никогда больше сюда не вернется. От таких мыслей ее настроение ухудшилось еще больше, потому что боль наложилась на воспоминания об идиллии детских лет, грусти о тех потерянных годах невинности, невозможность вернуть время переживалась ею со все большей остротой.
Мандрепора, мой райский уголок, думала Лили, дрожа от холода в зимнем Нью-Йорке. Мандрепора, где отгораживаются ставнями от нещадно жгучего солнца, а не от ледяного ветра. Мандрепора, где так приятно лежать на песчаном берегу, подставляя загорелое тело набегающей волне и где вода такая прозрачная, что видно дно и кораллы, которые и дали острову название. Мандрепора тех дней, когда отец был для меня героем, сильным и непоколебимым, хозяином всего окружавшего, а мать – волшебным воспоминанием, не то святой, не то кинозвездой. Прекрасная темнокожая принцесса, с ярко-красными губами и ногтями, пахнущая духами, столь же экзотическими, каким был сам остров, и которая умерла – как это случается со всеми прекрасными героинями – не дожив до того времени, когда годы сотрут ее красу, сделают старчески слабой. Мандрепора тех блаженных дней, когда отец женился на Ингрид, тех дней, когда казалось, что детство не кончится никогда. До того, как я начала так стремительно взрослеть. До Джорге. Да. Прежде всего, до Джорге.
Память о нем язвила даже больнее, чем тоска по родному острову, и Лили нетерпеливо гнала ее от себя. Она не станет о нем думать. Не смеет. Он лгал ей, обманывал, разбил ей сердце. Более того, он запачкал все самое светлое, что она любила. Нет… последнее не совсем верно. Недостатки присутствовали всегда. Джорге лишь открыл ей глаза на них. Он выполнил роль своего рода катализатора. Она не может ничего простить ему – никому не может простить, – но все равно продолжает любить их. Это ее крест, который она несет на своих худеньких плечах. Именно это делало ношу особенно тяжелой.
Лили сняла пальто из толстой шерстяной байки бледно-коричневого цвета, аккуратно повесила в шкаф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62