Цифры в десять раз превышали те, с которыми он привык иметь дело, и он никак не мог поверить своим глазам. Но когда они начали обсуждать цены на аренду помещения в престижном районе, он схватился за сердце и издал вопль.
Маккензи в сотый раз повторяла:
– Наш второй магазин должен быть на Мэдисон! Более того – в районе Шестидесятых, Семидесятых или Восьмидесятых улиц и на западной стороне авеню. Мы должны иметь витрину, соответствующую «Голд!» Поверь мне, я права – разве я это не доказала до сих пор?
Эйб состроил гримасу и пожал плечами, в то время как ее братья угрюмо согласились, что до сих пор ее выбор всегда приносил успех. Что бы она ни отстаивала – определенные часы работы, оформление витрины, штат продавщиц, даже рисунок на пакетах – все это работало превосходно.
– О'кей, – недовольно пробурчал Реджи, – полагаю, нам следует начать поиски на Мэдисон. А теперь, как насчет твоего приятеля? Этого… Элистера?
– Я хочу, чтобы он стал членом нашей компании, – заявила Маккензи. – Если мы откроем магазин на Мэдисон, мы будем нуждаться в публикациях в прессе, в ее благосклонности. Как раз этим он занимается. Он должен начать присутствовать на наших совещаниях.
– С каких это пор он стал членом нашей семьи? – спросил Эйб.
– Он является моей семьей, о'кей? – отрезала Маккензи.
– Если ты сожительствуешь с каким-то парнем, – буркнул Реджи, – это еще не делает его членом моей семьи, Мак.
– Ты живешь с этим мужчиной? – спросил Эйб. – Он еврей?
– О Господи! – завопила Маккензи, – оставьте мою личную жизнь в покое!
– Ты хочешь положить жалованье этому парню? – спросил Эйб.
– Нет, он будет работать бесплатно! – Глаза Маккензи сверкнули. – Честно говоря, пап, он так мотается по городу, помогая с магазином, что у него зад отваливается. Давно уже пора было положить ему жалованье.
Трое мужчин смиренно переглянулись. Наконец Реджи сказал:
– О'кей. Узнай, какое жалованье он ожидает, но сведи его к минимуму. Мне не нужны все эти дополнительные выплаты каждую неделю. И мы установили правило для наших семейных совещаний, разве не так, папа? Только семья. Он не может присутствовать на этих совещаниях.
Эйб кивнул.
– Как можно допустить, чтобы посторонний человек знал, сколько денег мы выручаем?
Маккензи покачала головой. Его непреклонный тон говорил, что она не в состоянии переубедить его.
– Так будет лучше, Мак, – сказал Макс. – Ему ни к чему знать каждую деталь. Это семейный бизнес, и мы хотим таким его и сохранить.
– А если я в один прекрасный день выйду за него замуж? – взорвалась Маккензи.
– Тогда мы перейдем мост, когда дойдет до этого, – пообещал Макс.
Она покидала совещание, чувствуя себя опустошенной и измотанной.
– Они ничего не понимают в моде, – жаловалась она Элистеру. Маккензи не стала рассказывать ему о своей попытке официально ввести его в состав компании. – Все, что я говорю, подвергается сомнению. Но у них есть деньги, и я должна иметь с ними дело. Во всяком случае, какое-то время.
Она достаточно разбиралась в бизнесе, чтобы понять, что их бухгалтер, двоюродный брат Эйба, который всегда вел его дела, не обладает достаточной квалификацией, чтобы заниматься таким предприятием, каким стал «Голд!» Реджи согласился с ней и предложил своего старого школьного друга Эда Шрайбера. Когда сбыт резко увеличился, начались разговоры о втором магазине, и они решили устроить в Бронксе мастерскую на двадцать швей. Эд Шрайбер был приглашен на совещание, и Маккензи едва заметила его, она была целиком захвачена новыми идеями для следующей коллекции и увлеченно делала наброски в своем альбоме.
Для себя у нее не было и минуты свободной, но между занятиями дизайном и контролем за приемками она искала новую квартиру, как декорацию к своей новой, успешной жизни. Большую квартиру на Мэдисон-авеню, которую она случайно нашла, можно было бы назвать пентхаузом, или «подходом к пентхаузу», как она колко заметила своей семье.
– Есть смысл, – сказала она им, – включить арендную плату в деловые расходы. – Лучше я буду заниматься дизайном там, чем снимать для этого студию. Это позволит нам снизить налог.
Отец и братья смотрели на нее широко раскрытыми глазами. Им и в голову не приходило, что Маккензи когда-нибудь может потребоваться студия.
– И они согласились! – говорила она позже Элистеру с триумфальным сиянием в глазах. – Я больше и шага не сделаю снова в эту жуткую квартиру в Виллидж. А новая квартира такая огромная! Говорю тебе, Элистер, это, черт побери, пентхауз!
Она потащила его туда, захватив целую сумку доритос и самую большую банку икры, какую только могла найти в отделе деликатесов «Блумингдейла». Квартира располагалась на двух верхних этажах небольшого престижного дома с швейцаром и очень респектабельными жильцами.
– Я здесь буду казаться странной личностью, – говорила Маккензи, устраивая пикник в центре большой, пустой гостиной. Элистер прошел по гулким огромным комнатам, заглянул в ванную и на кухню. Когда он вернулся, она протянула ему чипс.
– Ты единственный человек в мире, – заявил он, – который ест белужью икру с чипсами!
– Ну и что! Я чувствую себя такой богатой, что могу есть все, что только захочу. – Она засмеялась. – Когда кончатся чипсы, буду пользоваться собственными пальцами!
Элистер опустился рядом с ней, и она стала кормить его из своих рук.
– Мои никогда не уважали меня, – говорила она, – но по тому, как они обращаются со мной, я вижу, что они считают меня гусыней, которая откладывает золотые яйца моды. – Глядя на икру, она вдруг нахмурилась: – Это мне даже не нравится, но я намерена отыскать в ней вкус. И во всем остальном, что стоит дорого.
– Ты переросла меня, Мак, – сказал Элистер, – ты достигнешь большего, чем я мог и мечтать…
– Ты должен быть счастлив за меня, потому что ты верил в меня, – сказала она, сунув руку ему между ног и играя там, чтобы возбудить его.
Его глаза сделались нежными и томными, когда он наблюдал за ней. Маккензи захихикала, расстегнула молнию на его брюках и высвободила его член. Элистеру многого и не требовалось – он уже был готов. Он задрал на Маккензи свитер и начал сосать ее груди. В шутку она сначала намазала немного икры на его член, а потом медленно слизала ее с него. Он взял немного икры на кончик пальца и намазал на ее соски, потом, наклонив голову, тоже слизал ее. Она в восторге заверещала.
– О Господи, это действительно здорово! Готовая принять его, она сняла с себя одежду.
– Мой сладкий Элистер! – пробормотала она, зажмурив глаза, когда он вошел в нее, и стала медленно двигать бедрами навстречу ему, словно они танцевали. Она запустила пальцы в его тонкие белокурые волосы, а он не спеша усиливал ее возбуждение. Он никогда не делал ошибок, всегда был таким нежным. Когда Маккензи почувствовала, что ее наслаждение приближается к пику, она стала долго и судорожно вздыхать, и он воспринял это как сигнал, что и ему можно кончить. Он тогда задвигался так быстро, что она достигла еще одного оргазма, а затем они кончили одновременно. В спазмах содрогалось все его тело, он громко стонал, и она тоже разделяла его наслаждение. Это было самое прекрасное чувство в мире – знать, что она способна дать мужчине такое наслаждение. Прошло несколько минут, их дыхание вошло в норму. Им снова стали слышны звуки с улицы.
– Я хочу купить самую красивую мебель, Элистер, – пробормотала она, – итальянскую, стильную. «Блумингдейл» открыт допоздна – ты не сходишь со мной?
Они проходили через ее бутик. Было пять часов дня, и покупатели разглядывали вещи на вешалках.
– Я хочу поговорить с тобой кое о чем, – негромко сказал Элистер. – Я работаю для «Голд!», или как?
– Но ты ведь все время здесь, разве не так? – Маккензи пощекотала ему подбородок. – А кем бы ты хотел быть? Генеральным менеджером?
Он нахмурился:
– Может быть, ты бы поговорила предварительно со своей семьей, прежде чем раздавать должности?
Маккензи привела в порядок стопку ярких свитеров, сложив их в акриловый куб.
– А как ты думаешь, за что я сражалась с ними всю неделю?
Он побледнел, и она увидела, насколько это было для него важно.
– Значит, они не хотят меня? – Он пытался говорить бесстрастно.
– Ох, беби! – Она сделала большие глаза. – Я должна воевать за каждый пустяк, значит, и за тебя! И мы хотим тебя, Элистер!
Она импульсивно обняла его, и стоявшая рядом покупательница хихикнула.
– О'кей, но я хочу настоящий контракт, Мак, – предупредил Элистер, – и приличное жалованье.
– Да? Вот так неожиданно хороший контракт? Мне не нравится, что ты относишься к этому так серьезно. Для меня это еще похоже на игру в магазин. В чем дело? Тебе нужны деньги? – Она нагнулась над прилавком, нажала на клавишу кассового аппарата, вытащила из него пачку двадцатидолларовых банкнот и протянула ему. – Слушай, тебе достаточно только попросить меня, дорогой. Господи, я знаю, что ты так работаешь ради меня, что у тебя задница отваливается.
Он взглянул на деньги, которые она совала ему, затем на покупательниц вокруг.
– Мак, – сказал Элистер, – так не делают…
– О, не будь таким упрямым! – Она засунула деньги в карман его блейзера.
Маккензи отпустила продавщиц и сама заперла магазин. Элистер выровнял стеллажи и погасил свет. Когда они очутились в темноте и им оставалось только включить сигнализацию, он привлек ее к себе.
– Давай поженимся, Мак, – прошептал он.
Она обняла его, а затем резко ответила:
– Нет! – Он отшатнулся от нее, разочарованный, – Давай будем долго-долго жить в грехе. – Она взяла его за руку и вывела в сторону Второй авеню. – Женитьба – это такая древность, варварская практика, дорогой, а я еще многое должна сделать сначала! Я хочу повидать мир.
– Женатые люди тоже путешествуют, – напомнил он.
– Пойдем в «Блумингдейл», и ты поможешь мне выбрать мебель. – Маккензи поцеловала его в щеку. – Мы успеем поговорить об этом, если я забеременею. – Чего я не хочу, добавила она мысленно. И ни на минуту раньше, чем мне исполнится тридцать, поклялась себе же.
«Если бы только ты была здесь! – писала она Майе в Париж. – Мы обедаем в самых шикарных местах. И мне нравится иметь деньги, чтобы тратить их, Майя, просто швырять ими».
И Маккензи швыряла их каждую субботу в «Блумингдейл», где ее уже знали как сумасбродную покупательницу, которая приобретает самые большие флаконы духов, какие только есть на полках, и гигантские бутылки «Дом Периньон» после целого дня работы без перерыва в «Голд!»
– Если ты приняла две с половиной тысячи долларов и у тебя гудят ноги и болит спина, то что такое сорок долларов за бутылку выпивки? – смеясь, говорила она Элистеру.
И они пили и занимались любовью в ее новом пентхаузе, теперь декорированном белым и застланном толстым серым ковром. На таком мягком полу можно сидеть, есть, заниматься любовью, спать. И это самое лучшее, самое фантастическое ощущение на свете. Не само по себе шампанское или секс, но осознание, что ты создаешь такое, что люди хотят купить! Успех придал ей волшебное качество – уверенность в себе. Она носила свои собственные платья, но переделывала их – укорачивала или опускала вырез у горла, чтобы сделать их более вызывающими. Все это было так легко, так весело!
Наконец они нашли превосходное место на Мэдисон, в районе Семидесятых улиц и на нужной стороне авеню, магазин был снят, и они оборудовали его, имея поддержку в виде крупного займа, который сделал Голдштайн. Маккензи проводила большую часть своего времени внутри нового магазина, наблюдая, как рабочие укрепляют гигантские зеркала на стенах и устанавливают хромированные стойки, которые зигзагом пронизывали помещение, отражая свет неоновых ламп.
К тому времени, когда они с Элистером переехали в пентхауз, квартира уже была обставлена самой лучшей итальянской мебелью, элегантной и дорогой. Менялась и внешность Маккензи. Тяжелая работа и диета сделали ее тоньше, более привлекательной и искушенной.
В один из их первых вечеров в новых апартаментах она позвала его:
– Взгляни на меня, Элистер!
Он курил джойнт. Вытребовав жалованье, которое побудило Эйба Голдштайна симулировать сердечный приступ, Элистер закупил «травку» наивысшего качества, что позволило ему получать более утонченный кайф. Он взирал на экран телевизора в эти дни с особой привередливостью.
Маккензи стояла перед своим отражением в отделанной белым и черным ванной комнате. Элистер нетвердо встал на ноги и направился к ней. Ее волосы были искусно подстрижены с нарочитой асимметричностью Видалом Сассуном. Новый макияж оттенял ее большие карие глаза и суживал лицо. Она научилась подрезать слишком длинные ресницы и подчеркивать двумя линиями верхние веки и одной нижние. Так она выглядела утонченной и изысканной.
– Не правда ли, я больше не похожа на Маршу Голдштайн? – спросила она.
– Конечно, нет. Ты Маккензи Голд!
Она хихикнула, повернула голову в одну сторону, потом в другую.
– Теперь я понимаю, что чувствовал Франкенштейн.
Держа Элистера за руку, она повела его обратно в гостиную, налила шампанское в бокалы и стала наблюдать, как он сворачивает свежий джойнт.
– Я бы предпочла, чтобы публика вообще не знала, что я каким-либо образом была связана с Голдштайнами, – сказала она. Маккензи сделала глоток шампанского. – Я никогда не имела с ними много общего. Если хочешь знать правду, они смущают меня… – Глядя на него, она присела на край одного из гигантских итальянских диванов. – Тебе знакомо, что это такое, чувствовать, что ты стыдишься своей семьи?
Элистер пожал плечами.
– По-настоящему я никогда не стыдился своей – просто мне с ними было ужасно скучно!
– Ты мне никогда не рассказывал о них.
– О, я был сплавлен в закрытый пансион, когда мне было всего восемь лет. Вот так высшие классы Англии решают свои проблемы по воспитанию детей.
– Так ты принадлежишь к высшему классу? У тебя поэтому такой шикарный британский акцент?
– Ну да, и поэтому у моего отца такой величественный дом. Он едва ли не обваливается, совершенно запущен, но числится в списке охраняемых зданий и принадлежит моей семье на протяжении столетий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71