Я хотел бы понять все, что относится к тебе, твои надежды, твои мечты…
– В этом нет секрета! – Она повернулась на сиденье лицом к нему. – Я хочу оставаться главным редактором «Дивайн» так долго, как только смогу! И я хочу посвятить себя этому на все сто процентов!
Он свернул к ее дому, остановился у подъезда и положил руку ей на плечо. Потом нежно поцеловал в шею, но она попыталась не почувствовать этот поцелуй.
– Я знаю, это пугает, – прошептал он. – Меня это тоже пугает. Я ожидал так много от этого уик-энда и получил даже больше, чем ждал. Это такая редкость, когда два человека чувствуют себя так хорошо друг с другом. Мне не нравится большинство людей в этом бизнесе. Я скромный человек, Корал. И я влюблен в тебя…
Она повернулась и осторожно взглянула ему в глаза.
– Влюблен? – эхом отозвалась она. – Все не так просто.
– А может быть, как раз просто? Может быть, такое бывает в одном случае на миллион, когда вот так…
– Нет! – воскликнула она и увидела выражение боли в его глазах.
– Но ведь ты хочешь меня, Корал! Я знаю, что хочешь! Как ты вела себя там, когда…
– Это напугало меня, – призналась она. – Эти чувства пугают меня – я так долго глушила их. Теперь я понимаю, почему. Они захлестывают меня своей силой. По этой причине большинство женщин теряют свою цель в жизни…
– Ты думаешь, что любовь уводит в сторону от жизненной цели?
– Если это означает отрицание чьей-то карьеры, то да, так думаю. – Она поцеловала его в щеку, открыла дверцу, затем остановилась в нерешительности.
– Я тебя увижу снова? – спросил он.
– Ты знаешь, Говард, как кровосмесителен этот бизнес. Мы обречены сталкиваться друг с другом.
Он сидел и смотрел, как она прошла мимо привратника со своей загадочной улыбкой, держа в руке сумку со всем необходимым для уик-энда, которую она так и не открыла. Склонив голову на руки, сжимавшие руль, он попытался собраться с мыслями. Наконец он выпрямился и уловил наполненный болью взгляд своих глаз в зеркальце. Да будь он проклят, если откажется от нее так легко.
– Всего лишь до свидания… – громко произнес он, глядя на ее дом и включая зажигание, – и в следующий раз ты сама будешь просить меня об этом.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Весь уик-энд Дэвид названивал ей. Уэйленду было велено отвечать, что ее нет дома. Но проснувшись наутро и осознав, что в понедельник они все равно увидятся, Майя поняла, что должна как-то помириться с ним. Когда он позвонил в воскресенье после полудня, она подошла к телефону.
– С тобой все в порядке? – заботливо спросил Дэвид. – Что, черт возьми, такое произошло?
– Дэвид, – она перенесла телефон в свою комнату и плотно закрыла дверь, – я чувствую себя совсем больной. Я в панике. Я просто не готова. Я не знаю, что… – она запнулась, – я действительно не знаю, что и сказать тебе.
– Ладно, по крайней мере останемся друзьями, – предложил он, – ты думаешь, получится?
Она глубоко и тяжко вздохнула.
– Конечно, мне хочется, чтобы мы остались друзьями. Но только мы должны вести себя так, словно вчера ничего не произошло.
– О'кей. Принимается. Этого никогда не происходило. Ты уверена, что с тобой все хорошо? Я имею в виду, что после всего чувствую себя насильником. Я…
– Стоп. Не будем говорить об этом. Мы только что условились, что будем делать вид…
– Ничего не произошло. Я обещаю. Увидимся завтра, Майя.
С того дня Маккензи всегда была с нею. Они стали постоянной парой в школе.
Но у Маккензи были свои собственные проблемы. Песня «Битлз» «Она покидает дом» стала ее любимой. Это было нелегко для еврейской девушки – покинуть дом, все должно было готовиться в тайне. Стипендия, выплачиваемая «Дивайн», уходила на плату за обучение, некоторые поездки, покупку материалов. Совсем немного оставалось на ленчи. Если добавить деньги, которые она получала, подрабатывая по уик-эндам официанткой, то набиралась четверть суммы, требовавшейся, чтобы снять с кем-нибудь вдвоем комнату в Виллидж. «Это будет лачуга, – говорила она Майе, – но моя собственная лачуга». Она просматривала все объявления в «Виллидж Войс» о сдаче квартиры на паях. Теперь ей помогал в этом новый друг – Элистер.
Никто толком не знал, кто такой Элистер Брайерли. Единственно определенным в нем был британский акцент, да и тот менялся день ото дня, от весьма аристократического до кокни и дальше к его собственному варианту нью-йоркского. Высокий и тощий, с белокурыми волосами и бледно-голубыми глазами, он был похож на мальчика-херувима из церковного хора. Кафетерий «Макмилланз» был его постоянным пристанищем, где к нему по-матерински относились все официантки. Было известно, что он менеджер рок-группы – четырех парнишек из Бруклина, которые называли себя «Генрихом Восьмым» и делали вид, что они из Ливерпуля. На их первое выступление в вечернем клубе талантов в Виллидж он раздавал в кафетерии бесплатные билеты, и Маккензи оказалась единственной студенткой, которая пошла на концерт.
С тех пор Элистер стал внимательным и очаровательным по отношению к ней. Этот английский парень был последователем хиппи с 1964 года, и Маккензи вся трепетала, когда он, опустив подбородок на руки, глядел на нее, жующую пышку, и говорил:
– Ты очаровываешь меня!
– Почему? – быстро спросила она. Она хотела знать точно, что привлекло в ней мужчину, чтобы она могла усилить это качество.
– Ну… ты… такая… американка, мне кажется. Словно персонаж из фильма, который я когда-то видел.
– Ты хочешь сказать, как Мэрилин Монро, или Лиз Тейлор?
– В действительности, я думал о Шелли Винтерс.
– Большое спасибо! – и она толкнула его.
Он был самоуверен и нахален. «Большой хвастун, – говорила Маккензи Майе, – как я!»
– Что ты делаешь целый день, пока мы вкалываем в нашей тюрьме? – спрашивала она его.
– Да разные дела, – отвечал он. – Свожу разных людей. Контакты. Слышала о Видале Сассуне? Я помогаю налаживать его салоны. Руковожу нашей группой. Я участвую во многих делах, Мак.
Элистер не очень распространялся о своей жизни, которую он оставил в Англии. Он, видно, получал удовольствие от ореола легкой таинственности, но откуда-то просочился слух, что он был «паршивой овцой» в именитой семье и получил образование в Итоне, в школе, которую презирал. Его мать умерла, когда он был ребенком.
– Мне никогда не было по-настоящему хорошо с моим отцом, – как-то сказал он, неожиданно став похожим на обиженного маленького мальчика.
Она ощутила, что очень хорошо понимает его. Его грубое, агрессивное поведение, очевидно, было формой самозащиты. Под впечатлением от фильмов, рок-н-ролла и «чего-то американского», он сбежал в Нью-Йорк.
– Я тоже «паршивая овца», – сознавалась Маккензи, ее черные глаза пристально вглядывались в его бледно-голубые. – Я всегда это чувствовала, чувствовала, что я лучше своей семьи. Годами я вынашивала убеждение, что моя настоящая мать – Глория Вандербильд. Я хочу сказать, что это не было мечтой – я на самом деле верила в это. Она пожала плечами.
– Но нужно было быть глупцом, чтобы направиться в Нью-Йорк. Здесь ты всегда будешь голоден – будешь жаждать успеха, известности, богатства…
– А на что у тебя голод?
– На все это! – засмеялась она, допивая свой кофе. – И я не просто голодна, Элистер. Я умираю от этого чудовищного голода! Я хочу всего этого! Но это забавно. Это похоже на то, как будто я знаю, что буду знаменитой. Это чувство где-то внутри меня. Когда я выиграла этот конкурс «Дивайн», одна моя половина ужаснулась. А другая только пожала плечами и сказала: «Ну и что? Ты знала, что выиграешь».
Слушая ее, Элистер кивал. Она распространяла ауру успеха вокруг себя.
– Да, ты должна верить в свои мечты.
Она любила разговаривать с ним, рассказывать этому отличному парню из Англии о своих мечтах и планах – какой жизнью она хотела бы жить. Он никогда не смеялся над ней. Прочь от корней Эйба Голдштайна, ее грубых братьев, ее бедной, увядшей матери – только так она могла расцвести, быть той новой Маккензи, которой она всегда хотела стать.
– Я постепенно ищу свой стиль, – говорила она Элистеру, – но я уверена, что не найду его до тех пор, пока буду жить со своей семьей. Они разрушают мое вдохновение. Я должна уйти от них. И как можно быстрее!
– Ты найдешь свой путь, – заверял он, – если достаточно сильно хочешь этого. Может быть, я смогу помочь тебе.
Элистер стал хранить ее пожитки в своей неопрятной квартире в доме без лифта на Седьмой улице. Каждое утро она потихоньку выносила в школьной сумке свою одежду, книги, журналы или пластинки, а Элистер забирал их у нее возле школы.
Иногда они покупали китайскую еду и съедали ее в его квартире в промежутке между ее занятиями в школе и вечерней работой официанткой. Но необходимость отбиваться от притязаний Элистера, которые возрастали прямо пропорционально его помощи, отравляли ей эти обеды. Ей нравилось слушать, когда он говорил, что без ума от нее – это льстило ее самолюбию, но она не хотела, чтобы ее первая взрослая связь началась среди пустых жирных картонок из-под еды. Это не совпадало с ее представлениями о том классе, которому, как она решила, должен соответствовать каждый аспект ее жизни. Элистер не настаивал. После первых нескольких попыток он вернулся к обсуждению планов, как сделать деньги – его мозг все время работал в этом направлении. Он распустил свою рок-группу, которая так ничего и не достигла, и начал обходить расплодившиеся в Нью-Йорке бутики, предлагая им организовать паблисити. Он тоже учуял в Маккензи потенциал. Ее модели были оригинальны, сумасбродны и новы. Его одобрение и вера добавили ей самонадеянности. Она начала нуждаться в его комплиментах так же, как в чашке кофе по утрам.
Иногда она приходила домой в семь часов вечера. Поскольку Голдштайны из-за несварения желудка у Эйба всегда ели рано, обед ко времени ее возвращения уже бывал закончен. Маккензи усаживалась с матерью на кухне, ела то, что оставляли для нее теплым, и рассказывала, как прошел день.
– Твоему отцу хотелось бы видеть композиции, которые ты делаешь в школе, дорогая, – однажды вечером сказала Эстер. Стоял декабрь, было холодно, и она приготовила свой знаменитый борщ.
Маккензи сделала круглые глаза.
– Господи, почему? Ему не нравится то, что я делаю, он не понимает этого. Это доходит даже не до всех преподавателей в школе.
– Но почему ты не стараешься понравиться своим преподавателям? – спросила Эстер.
– Прежде всего, я должна понравиться самой себе! – выпалила Маккензи.
У Эстер вырвался душераздирающий вздох. Ее роль заключалась в поддержании мира, в том, чтобы быть своего рода буфером между взбалмошной дочерью и раздражительным мужем.
Позднее Эйб Голдштайн совершил паломничество в комнату дочери, предварительно громко постучав. Она переворачивала листы своего альбома для набросков, разукрашенного неоновым фломастером. Эйб взял альбом, водрузив на нос очки. Он рассматривал ее мини-юбки в комплекте со светящимися париками, коротенькие майки с рукавчиками, одежду для диско с дырками, прорезанными на спине или над животом.
– Это как странички юмора в воскресной газете, – заметил он, возвращая альбом.
Маккензи засмеялась.
– Хорошее определение, папа. Именно так девочки хотят выглядеть: «поп», «оп», сумасбродными и забавными.
– М-да? – Эйб недоверчиво пожал плечами. – Ты знаешь, что мы сегодня продаем так, словно у людей не будет завтра? Домашние му-мас.
– Что это?
– Похоже на женские халаты, но с дикими гавайскими рисунками, многоцветными. Девятнадцать девяносто пять, и хорошо идут.
– Это здорово.
– Думаешь, ты в состоянии придумать такую ерунду, – спросил он, – вроде этих му-мас?
Маккензи пожала плечами.
– Не знаю. Полагаю, что смогу. Если кто-нибудь приставит револьвер к голове.
Эйб повернулся и присел на край кровати, глядя ей в лицо.
– Твои братья очень успешно работают в магазине. Они не жалеют, что пошли в этот бизнес. Ты тоже когда-то неплохо продавала по уик-эндам, помнишь? Мой план – подготовить вас всех для дела. Я не вечен, у меня уже нет сил.
– Ты это говоришь годами.
– И с каждым годом я становлюсь все слабее. – Его взгляд как будто говорил: «Вы об этом еще пожалеете», надеясь вызвать в ней чувство вины. – Если ты когда-нибудь вздумаешь покинуть свою школу, я устрою тебе твою собственную мастерскую. Если мы увидим, что что-то хорошо продается, ты сможешь быстро сделать выкройки, и мы найдем пару швей. Мы устраним посредников. А тебе самой шить не придется, как до сих пор. Что ты на это скажешь?
Маккензи покачала головой.
– Мне нравится мое дело. Это то немногое, что мне всегда нравилось – самой конструировать одежду, а затем изготавливать ее. Я не хочу копировать чьи-то модели. У меня есть мои собственные!
– Эти? – Он захлопнул альбом с набросками. – Но какие люди станут носить такое? Чудаки?
– Да! Чудаки вроде меня!
Он взглянул на ее узкую кожаную юбку и белые чулки в рубчик.
– Это не шутка! С моей точки зрения, ты одеваешься как чудачка!
Она рассмеялась.
– Вот и хорошо! Я и хочу, чтобы такие люди, как ты, думали, что я выгляжу как чудачка! А для меня чудачки – эти твои домохозяйки из Бронкса в их гавайских му-масах! Они не имеют ничего общего с модой!
– Мода – это то, что носят женщины! – закричал Эйб.
– Ух-ух! – ответила Маккензи. – Мода находится впереди всего этого!
– Впереди! – Эйб скорчил гримасу. – И ты думаешь, что сделаешь деньги на этой ерунде? Школа не учит тебя самому главному – как заработать на жизнь!
Маккензи тоже встала, стараясь сохранить спокойствие:
– Я заработаю на жизнь! Но я могу конструировать только ту ерунду, которую я считаю хорошей!
– С моей точки зрения, это просто упрямство! – выпалил он и выскочил из комнаты.
Реджи и Макс просунули свои головы в дверь.
– Почему ты всегда доводишь его до бешенства? – спросил Макс.
– Потому что я не лижу его задницу, как вы! – выкрикнула она в ответ.
– В твоей школе есть хорошенькие курочки, Мак?
– Конечно. Множество, но почему ты думаешь, что они только и мечтают, чтобы встретиться с вами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71