Чтобы ускорить трудные роды, вознеслись к небу вышки, на вершине которых, как птицы на дереве, поселились их непременные обитатели — похожие на дятлов краны. Люди покинули дома, поля и сады, ради верных денег, которые платят многонациональные компании, проникающие туда, где только запахнет нефтью. И на пустырях, облюбованных прежде лишь скорпионами и змеями, за одну ночь родились города с барами о тысяче бутылок и борделями о сотне девок, где денно и нощно гремели симфонолы и музыкальные автоматы, а по субботам достигали апогея пьянство, блуд, карты и кости. Рамон Лопес Веларде мог бы написать здесь скорее, чем в Мексике, свои прославленные строки: «Христос даровал тебе ясли и крест, а дьявол — нефть и бензиновый трест». И впрямь, скот разводили тут веками. Уединенная, отсталая, далекая Венесуэла, где столько детей рождалось в стойле, а волхвов что-то не было, казалась бедной родственницей среди латиноамериканских стран, но вдруг ей довелось присутствовать при том, как Диоген стал царем Мидасом. И царь этот, напустив на столицу своры бульдозеров, сооружал преогромное чудище в духе самых диких чаяний урбанизма. С раннего утра (если не с ночи, когда работа шла при свете прожекторов и фонарей) эти безжалостные бульдоги принимались хрюкать, лаять, грызть и кусать землю, а за ними следовала свора землечерпалок, самосвалов, бетономешалок, они наступали, отступали, грязная густая масса лилась и пузырилась, гремели моторы, грузовые машины тормозили, срывались с мест, а сотни машин легковых, попавших в пробку, сигналили во всю свою мочь. Дельцов, продавцов, акционеров, покупателей, негоциантов, спекулянтов, банкиров, архитекторов, подрядчиков охватило какое-то бешенство, они разрушали, строили, разрушали, строили, безжалостно уничтожая все, мало-мальски связанное со стариною, что еще хранил хоть как-то четырехсотлетний город. Разъяренные бульдозеры с особой лихостью и прытью (раз — и нету!) кидались на старинные дома, срывая чердаки и крыши, сбивая химеру с угла, вкатывая единицы в тихий патио, где растет гранат и стоят кувшины, и, вернув Пречистую деву, царившую в дальнем вестибюле, наваливались отдышаться в известковой пыли, на грудах дымящихся обломков. Тем временем в сокрушительный грохот симфонии вступали электрические молоты, катки, свистки десятников и взрывы динамита, от которых в самое неожиданное время подскакивало сердце у слабонервных жителей. А надо всем этим, словно бич господень, в небесах покачивался, выжидая, пресловутый Шар, всегда готовый добить жертву; когда же нас iупало его время, он, словно таран в старинной битве, обрушивал всю свою железную тяжесть на пятиэтажный дом, и им оседал, оставляя сломанный костяк—обломки балок, торчащих из самой прочной стены. «А вот и Шар привезли»,— говорил народ, когда он величаво перемещался в другой квартал, словно непомерная аллегория карнавала, свисая с крана над еще и доломанными красными крышами. Там, где он остановится, воцарялся хаос — рушились кровли, ставни, оконные решетки, каменные стены, деревья, статуи, фонтаны,— словно разгневанный победитель отдал своим легионам захваченный город.
Когда коллеги мои показали мне, к чему может привести неукротимая и анархическая страсть к строительству, я испугался и кинулся к старине, пытаясь отыскать то, что осталось от стоявшего тут прежде города. Кое-что я нашел: на одном из холмов — Национальный Пантеон, окруженный очаровательнейшими домами в один или два этажа, розовыми, желтыми, шоколадными, синими, а подальше, в конце Бразильского бульвара,— улочки с узкими тротуарами и скамьями у ворот, ведущие к истинно колониальной таверне с белыми колоннами снаружи и темной стойкой внутри, чудом сохранившейся у начала древней дороги испанцев, которая, перевалив еще за какой-то, весьма ухабистый холм, выводила тебя туда, откуда открывался неповторимый вид на порт Ла-Гуайра. Встречая, и то нечасто, лишь ослика, от хвоста до уздечки груженного цветами, я доходил до тенистого дерева, бесстрастно высившегося на склоне, и смотрел на город, раскинувшийся у моих ног, на город в обрамленье гор, наделенный всем величием, всей бедностью, гордостью и прелестью, всеми соблазнами, тайнами и противоречиями, которыми наделены столицы нашего континента, познавшие после долгой спячки неукротимую тягу к росту. Издалека, из самых дальних краев, откуда текли великие реки, из-за степей, с невозделанных земель, со склонов Анд прибывали в город неисчислимые толпы мужчин, детей и женщин, привлеченных призрачным блеском нового Эльдорадо. Пристально и отрешенно, словно бы где-то блуждая, они глядели черными глазами на первые в их жизни небоскребы; должно быть, кочевники Ветхого завета, никогда не видавшие города, смотрели именно так на башни звездочетов и висячие сады, которые дети других племен сумели создать в пустыне. Потомки индейцев и испанцев, пришедшие из Тачиры или Баринас, с берегов Any ре или Карони, удивленно узнавали, что удалось создать их братьям по крови, опередившим на несколько веков свою захолустную родню. Еще не ведавшие вчера ничего, кроме земледелия и самых древних ремесел, они переходили от ослика к лайнеру, минуя поезд (ибо единственный экспресс, соединявший Каракас с Сыодад-Боливаром, курсировал лишь в воображении Жюля Верна, писавшего «Гордый Ориноко»), сталкивались с людьми сегодняшнего дня, которые так и рвались в завтрашний, и вскоре догадывались о том, что говорят они, в сущности, на разных языках. Какими словами, да и на каком основании могли они просить работы у своих соотечественников, ловко седлавших повисшие в небе железки, вонзавших в землю молотки и вообще похожих в своих намордниках и масках на каких-то чудищ? Того, что здесь нужно, пришельцы делать не умели и потому не решались войти в самый город, а селились по ближним холмам, неподалеку от окраин. Жили они в такой же нищете, какая царит, не зная просвета, в страшных предместьях Рио-де-Жанейро и Сантьяго-де-Чили, в лачугах Гаваны или в тех не похожих на жилища жилищах, которые множатся без удержки в высохших лагунах Текскоко. Здесь называлось жизнью умиранье, и, утрачивая остатки достоинства, люди все меньше гнушались мошенничеством и шарлатанством, воровством и нищенством, лишь для того, чтобы кое-как дотянуть до вечера, ничего не оставив на завтра, а голодные и многочисленные их дети разбредались по городу с ящиком для чистки ботинок или пачкой газет, и видели там, на широких улицах, в витринах контор и агентств, миниатюрные макеты будущего города. Завороженные картонной архитектурой и обещаниями фирм, дельцы уже проворачивали в этом мнимом юроде баснословные операции. Не успевал еще лак просохнуть на макете, а они уже приобретали особняки, дома, дворцы в пять дюймов шириною, в два — высотою, стоящие на плюшевой ставке, среди поролоновых деревьев и отражающиеся в зеркальных, стеклянных прудах, по которым плавают целлулоидные лебеди. На столах, где в самую пору играть в бильярд штанам, стояли города, сады с искусственными озерами, с деревьями, пересаженными на такую землю, которая не могла родить и репейник, с площадками ЛАЯ гольфа, олимпийскими бассейнами, зоопарками и радостью детей — крохотными поездами; и участки, точно обозначенные на картоне, что ни день росли в цене, а потому меняли хозяев, переходя из рук в руки. Росли в цене и трехметровые небоскребы, красовавшиеся в витринах агентств по продаже недвижимости, причем окна их освещались, едва нажмешь кнопку, миниатюрные лифты чудом двигались вверх и вниз, во двор въезжали машины, и клиент уже сейчас мог купить хоть этаж, хоть два ДЛЯ будущей конторы... Здесь денег хватало на все, ибо все окупал планктон Третьего Дня Творенья: «кадиллак» и «ягуар»; костюм от Диора и от Картье; последнюю модель автомобиля; секс-бомбу итальянского кино и осетровую икру, прибывшую самолетом Эр Франс прямо из Ирана (какую-нибудь белужью или севрюжью ели те, кто не связан с нефтью). Денег хватало на то, чтобы сынки богатых семейств, словно падшие ангелы, носились на невообразимо грохочущих мотоциклах, в ковбойском седле, с притороченным к рулю лисьим хвостом; хватало и на то, чтобы импортировать самых блестящих потаскух, которые, разодевшись в умопомрачительно открытые платья, принимали в знаменитом «Доме пятисот ключей», прикрывшемся ненужной вывеской «Зубоврачебная клиника» и располагавшемся на одной из центральных улиц в строгом, могильно-сером здании, похожем на тюрьму. Деньги, деньги, деньги, делать деньги, копить деньги, наживать деньги... Все одержимы здесь деньгами, монетами, купюрами, долларами, фунтами, дублонами, луидорами, боливарами, пиастрами, сукре, песо, золотом, серебром, новыми кредитками, которые, еще не обсохнув от типографской краски, исчезают в черной, маслянистой жидкости, с невообразимо древних пор рождающейся из остатков жизни в допотопных пластах, в темных недрах Ансоате-ги или Маракаибо, и взлетающей оттуда фонтаном, словно грязная жижа плутонова стойла. Если в прошлом веке было модно писать романы под названием «Парижские» или «Лондонские тайны», сейчас можно было бы написать «Тайны Каракаса». Город этот, непрестанно умножавший вполне потусторонние банки и страховые общества, закладывающий недвижимости и продлевающий кредиты, под щелканье арифмометров и грохот бульдозеров предавался оголтелому оккультизму. В тайных местах, глубокой ночью, среди египетских символов, крестов и головок Нефертити, происходили таинственные церемонии. Всякий маг, всякий гуру, всякий, кто смыслил в эзотерических знаниях, мог рассчитывать на успех в славном городе Сантьяго-де-Леон-де-Каракас, где успели утвердиться всем своим весом «властители» перебравшихся из Калифорнии розенкрейцеров. Незадолго до того один просветленный (кажется, из Тибета), в сандалиях и белой хламиде катаров, волосатый, как хиппи, и рыжебородый, как Фонсека с коробки гаванских сигар или из стихов Гарсиа Лорки, основал тут Ложу Водолея, призванную обезвредить козни поборников черной магии, творивших свое злое дело на берегах Такаригуа, где зародилась некогда цивилизация. Ученики Гурджиева (того самого, который довел до смерти Кэтрин Мэнсфилд, требуя, вокруг дворца. «Я туда иду!» — сказал Каликсто. «И мы с тобой!» — крикнули Эрменехильдо и Серхио. «Меня подождите,— вскричала Мирта.— Только накину платье».— «Никуда ты не пойдешь! — сказала я и схватила ее за обе руки.— Что тебе там делать? Да и всем вам. У вас и оружия нет. С ума посходили!» — «Пустите меня, мадам...» «Постойте, постойте!» Но мальчики бежали вниз, за Каликсто. Мирта, вся красная, повернулась к остальным, они застыли в углу, не зная, что им делать. «А вы? Мужчины вы или педики?» И тут я услышала свой незнакомый, металлический голос, непреклонный и властный: «Не дурите. Дело серьезное. На улицу бежать глупо. Вы не знаете, куда идти, кого слушаться. Только суматохи прибавите. Будет хуже. Если безоружные люди мечутся туда-сюда, они мешают тем, кто действует по плану, знает свою цель и опирается на продуманно размещенные силы революции». Тут я удивилась—резкий голос, сам собою вырвавшийся из моих губ, неожиданно произнес слово «революция» совсем не так, как произносила его я. Он выговаривал рубленые фразы на языке, столь чуждом моим глубочайшим убеждениям, что мне показалось, будто я отделилась от самой себя, как актеры у Брехта. Я, противница революций, играла роль умудренной революционерки, словно трагическая актриса, прекрасно воплощающая на сцене какую-нибудь Луизу Мишель, зная все время, что ее дело — творить, создавать мнимый образ, отнюдь с нею не связанный. Революция, говорила я, это не шутки. Мне ли не знать (во всяком случае, скорее знать мне, чем им, болтунам), ведь я видела своими глазами, когда во г так же училась, «величайшую из революций» (слова Энрике...). Что-то работало во мне четко, как часовой механизм, и я говорила уже о десяти днях, которые потрясли мир, «удивили человечество» и "изменили ценности» (слова Хосе Антонио). Кубинская буржуазия, говорила я, прогнила, она теряет и стиль и стыд в погоне за деньгами (слова Тересы), а смерть Батисты означает, что коллективное сознание совершило внезапный скачок (Гаспар). Однако — не забывайте, что я была в Петрограде те десять дней!—Революция не карнавал и не гулянье, а дисциплина, хладнокровие, верность своим лозунгам... И если у тех, кто передо мною, настоящее революционное сознание (Гаспар), они должны все как один ждать той минуты, когда надо будет занять свое место в борьбе. А сейчас, пока все решается... Меня перебили громкие возгласы — вошли Каликсто, Эрменехильдо и Серхио, потные, задыхающиеся, сломленные — да, именно, сломленные. «К дворцу не подойдешь... Улицы перекрыты... Даже танкетки там... Говорят, много
последнюю модель автомобиля; секс-бомбу итальянского кино и осетровую икру, прибывшую самолетом Эр Франс прямо из Ирана (какую-нибудь белужью или севрюжью ели те, кто не связан с нефтью). Денег хватало на то, чтобы сынки богатых семейств, словно падшие ангелы, носились на невообразимо грохочущих мотоциклах, в ковбойском седле, с притороченным к рулю лисьим хвостом; хватало и на то, чтобы импортировать самых блестящих потаскух, которые, разодевшись в умопомрачительно открытые платья, принимали в знаменитом «Доме пятисот ключей», прикрывшемся ненужной вывеской «Зубоврачебная клиника» и располагавшемся на одной из центральных улиц в строгом, могильно-сером здании, похожем на тюрьму. Деньги, деньги, деньги, делать деньги, копить деньги, наживать деньги... Все одержимы здесь деньгами, монетами, купюрами, долларами, дублонами, луидорами, боливарами, пиастрами, сукре, песо, золотом, серебром, новыми кредитками, которые, еще не обсохнув от типографской краски, исчезают в черной, маслянистой жидкости, с невообразимо древних пор рождающейся из остатков жизни в допотопных пластах, в темных недрах Ансоате-ги или Маракаибо, и взлетающей оттуда фонтаном, словно грязная жижа плутонова стойла. Если в прошлом веке было модно писать романы под названием «Парижские» или «Лондонские тайны», сейчас можно было бы написать «Тайны Каракаса».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68