Теперь мы не собирались больше, чтоб разговаривать в тени деревьев, благородные эллины в гребенчатых шлемах, хламидах и хитонах потеснили нас; шли репетиции, звучали великие классические стихи, и самое удивительное — если учесть неопытность актеров,— звучали выразительно. Конечно, некоторые жесты и интонации, наскоро придуманные молодым режиссером, казались наивными, но голоса звенели истинной страстью, непритворным ощущением трагизма. Временами Антигона из квартала Хесус Мария чисто интуитивно достигала высокой выразительности, а ведь многим это удается лишь в результате долгих лет обучения (у креолов необычайно развита интуиция, с самого начала, на заре своей истории креол всегда вынужден был руководствоваться одной лишь интуицией...). Стали готовить музыкальное сопровождение, решили передавать по радио произведения Дариуса Мило и Онеггера. Получалось очень впечатляюще: Вера, поначалу относившаяся к затее довольно скептически, вдруг воодушевилась, взялась помогать. Особенно хорошо «читали текст» девушки, они сумели выработать манеру речи нейтрально-правильную, ясную, без режущего слух местного акцента, и в то же время лишенную аффектации и непринужденную, избежав влияния — а это было большим достижением — испанского традиционного театра, его чрезмерно панической декламации. Они говорили естественно, с увлечением, подъемом, но без напыщенности и ложного пафоса. Получалось удивительное зрелище: персонажи Эсхила действовали среди классических колонн на фоне пальм, и грязные ауры медленно кружили над ними, быть может, привлеченные трупами героев; вокруг суетились негры-плотники с пилами и молотками, доканчивали последние декорации, раздавались над непогребенным телом Полиника душераздирающие вопли, и греческие стихи, повторенные десятки раз, казались на удивление современными, словно трепетали в них все наши страдания и заботы. Ой, ой, ой, ой! Грохот повозок, ой, слышен у стен. Ободы шаркают»,— произносил он, и я думал о танковых дивизиях, входящих во Францию, а Пера сжимала мою руку, когда слышалось: «Трепет полей родных, взрытых гоньбой коней, /В уши вонзился, ой! Топот гремит, растет! Так о порог камней хлещет, клубясь, падун»... Семь против Фив» имели такой успех, что режиссер решился поставить вещь, еще более грудную — начали репетировать. Гению» Гёте. Теперь мы то и дело слышали рыдающий голос. Ведь искала она лишь крова—и его нашла»,— и жена моя взглядывала на меня. «Чужбина разве родиной станет?» — спрашивала дочь Агамемнона. И Аркад (я) отвечал: «Чужбиной стала родина». А Ифигения: «Поверь, дышать — еще не значит жить»... пользы жизнь — безвременная смерть ». «Мы можем сделать жизнь полезной, если будем трудиться»,— говорил я Вере, ибо меня восхищало трудолюбие этой молодежи;
Знаменитая сцена, где Оргон сидит, спрятанный под столом; не знаю почему, некоторые стихи вызывали в моем представлении тех французов, что возлагали жалкие свои надежды на «спасение западной культуры» с помощью старого пораженца Петэна в потрепанном маршальском мундире: «Великий государь столь милостив был к вам, /Что тотчас вы должны припасть к его стопам. Да. Верно сказано. И, преклонив колени, /Я мудрость восхвалю его благих решений»1. Во время Французской революции эти стихи изъяли из комедии... Успех университетского театра чрезвычайно воодушевил Веру. Там свершилось чудо — веселые беззаботные студенты превратились в героев Эсхила, Гёте и Кальдерона, среди студенток нашлись прирожденные актрисы. Но ведь и среди ее учениц немало таких, что наделены от природы большими способностями, и жена моя задумала интересное дело. Она решила поставить балет на музыку «Карнавала» Шумана. Короткие эпизоды, отделенные один от другого, давали начинающим балеринам возможность показать свое искусство; при всем врожденном таланте они не смогли бы еще справиться, например, с адажио или па-де-де, требовавшими серьезного владения техникой. Итак, в то время как на университетском холме можно было видеть Антигону, Фоанта-царя Тавриды, Ореста и Пилада, Сехисмундо, Басилио и Клотальдо, Эльмиру, Дорину и Обманщика, в Ведадо, на Третьей улице Евсебий, Флорестан, Киарина, Эстрелла, Арлекин, Панталоне и Коломбина кружились целыми днями то быстро, то медленно в «Благородном вальсе» и в «Немецком», и все сливалось, наконец, в едином порыве — начинался финальный радостный «Марш Давидсбюндлеров»... «Раз, два, три... раз, и два, и три, раз, и-и-и два, и-и-и три... В такт... Не отставать... Опусти плечи... Не делай похоронную физиономию... А ты выплюнь сию минуту эту гадость... Наверняка, американская выдумка... Разве можно танцевать, жуя чингон2... Словно корова, которая жует жвачку... Выброси за окно... Теперь иди в центр... Повторим «Благородный вальс»... Встали в позицию... Начали...»
Но вскоре я покинул прелестный «Карнавал» ради книг. Они заняли все стены, добрались до самого верху и больше уже не умещались в нашей маленькой комнате рядом с танцевальным классом. К тому же некоторые ученицы являлись на занятия по вечерам, когда я возвращался из университета — приходилось пользоваться черным ходом, чтоб не показаться нескромным; девушки, мои племянницы и их подружки, окончив занятия (а работали они, надо сказать правду, старательно и с увлечением, чего я вовсе не ждал, поскольку мамаши с ранних лет заставляли их заниматься глупостями, то есть приобщали к так называемой «светской жизни»), стягивали пропитанные потом collants, плотные шерстяные чулки, снимали tutu и, будто спортсмены из раздевалки стадиона, бежали, голые, в душевую (Вера, сокративши наше жизненное пространство, установила четыре душа), с наивным бесстыдством демонстрируя едва намеченную детскую или высокую, вполне сформировавшуюся юную грудь, а также и тс остальное. Каждый вечер, пройдя через кухню, я вынужден был запираться в нашей тесной комнате и сидеть до тех пор, пока не уйдет последняя ученица. Мне это надоело; и, чтобы каждый из нас получил возможность без помех сосредоточиться на своей работе, я приобрел квартиру, о какой мечтал еще в ранней юности: несколько комнат, расположенных анфиладой в мезонине, в старом городе неподалеку от древней площади Капшания Хенераль; получился очень милый pent-house с дома на порт, Морро и крепость Ла-Кабанья. В ломбардах на улице Анхелес я раздобыл огромный шкаф в колониальном стиле с большущими зеркалами и барочными консолями — в таком шкафу только кринолины храни,— кресла с резными спинками красного дерева, лампы с разноцветными хрустальными подвесками и даже качалки с решетчатыми сиденьями и выжженным на деревянных спинках рисунком. Каждая вещь была по-настоящему сильной, прежние владельцы заменили ее, по-видимому, дешевый американской «функциональной» мебелью либо «столовым», грубо подделанным под Возрождение, из тех, которые у нас в народе зовутся «Испанская грусть»... Школа по-прежнему оставалась в Ведадо, там Вера работала, а жили мы теперь в мезонине старинного дворца; здесь уместились и мои дна чертежных стола, и книжные полки; на террасе мы принимали друзей или просто сидели, ожидая, когда подует знаменитый бриз из Кохимара, его дыхание ощущалось вечером, после девятичасового пушечного зала; иногда мы смотрели, как входят в порт большие роскошные туристские пароходы, ярко освещенные, с оркестром, играющим на корме; они возникали из темноты, сверкая гирляндами разноцветных огней, мачты высились, будто громадные рождественские елки — изукрашенные, переливающиеся, на верхушке трепетали в лучах прожекторов флаги и вымпелы. «Людей, которые путешествуют на этих пароходах, война, видимо, нисколько не беспокоит»,— говорила Вера. «Вероятнее всего,— отвечал я, —-они на ней наживаются. Для одних — ужас, а для других — выгодное дельце». В это время мы узнали, что ситуация, которая так меня мучила, изменилась внезапно и резко — между Россией и Германией началась война. Прошел месяц, фашисты взяли Смоленск. Потом пал Киев. «Они, конечно, разрушили дворцы, церкви, всю старину, что жила со времен Ярослава Мудрого»,— рыдала Вера. В августе началась блокада Ленинграда... «Океан отделяет нас от Европы,— говорила Вера. Она видела, как все больше и больше тревожит меня происходящее: — И уж раз мы здесь, лучшее, что нам остается, это предоставить старой Европе со всеми ее конфликтами нить и окончательно губить себя. Нет мне больше дела до ее трагедий! Предпочитаю трагедии Эсхила и Гёте в университетском театре». (В это время в университетском дворике шли репетиции — Гекуба рыдала над развалинами Трои...) И тут будто взрывом оглушила Гавану новая весть: японские самолеты бомбят Пирл-Харбор.
Евангелие от Луки
21
Я всегда особенно любил старую Кальсаду-де-ла-Рейна, широкой дорогой идет она вверх от украшенной перьями Индианки, что стоит над белым фонтаном с четырьмя дельфинами, к королю Карлу Третьему, с изъеденным плесенью носом, в мраморной горностаевой мантии; величественно высится он между Земным шаром масонской ложи и острой стрелой неоготической церкви Христова. С новой радостью проходил я в то утро мимо Индианки, глядел на прекрасную ее грудь, мимо монарха, что позировал Гойе, и со мной вместе смотрели на них Флорестан, Кшебий и Киарина, потому что в ближайшем нотном магазине я купил два экземпляра «Карнавала» Шумана (они необходимы были Вере для работы); задумавшись, я чуть не сбил с ног какого-то человека—«Прошу прощенья!»... Прохожий вгляделся и меня и вдруг кинулся мне на шею, принялся обнимать, хлопать по спине. Насилу я вырвался, глянул ему в лицо и застыл, полный радостного изумления, не веря своим глазам. «Ну, конечно, все ясно. Ты, разумеется, был уверен, что я сыграл в ящик. Так нет же, братец, нет и нет! Вот он я, жив-здоров и хвост морковкой. И труба со мной, как положено». Я, в самом деле, думал, что Гаспар убит или пропал без вести во время разгрома, которым кончилась война, наша война. Мы зашли в первое попавшееся кафе, Гаспар стал рассказывать горестные приключения — все, что случилось с ним потом; он был веселый как прежде, не терял чувство юмора, это и помогло ему вынести твердо самые тяжкие испытания и унижения. Да. Он покинул Испанию с последними республиканскими частями; после роспуска Интернациональных бригад выдал себя за другого (акцент похож, кожа смуглая) и с разрешения командира, который счел его своим земляком, бился с фашистами до последней минуты; слышал в самом конце, изнемогая от ярости, последнее нелепое выступление глав правительства, находившихся в Фигерасе, говорили, уверяли, что не все еще потеряно, что есть еще возможность добиться победы — можешь себе представить!— бывали в истории подобные примеры: реконкиста началась в крошечном королевстве, в отдаленной крепости, в маленькой деревушке — ты только послушай! Бойцы перешли границу, и тут появились сенегальцы; они держали палец на курке: чуть кто-нибудь выйдет из ряда, сенегальцы орали: «reculez, reculez, reculez»;1 гнали нас как стадо, рассказывал Гаспар, оборванных, израненных, измученных, пригнали, наконец, в Аржелес-сюр-Мер, в концентрационный лагерь. Там жуть что делалось: спали в ямах, вырытых в песке, кормили — одна банка сардин на четверых в день. Вокруг колючая проволока в три ряда. Уборных нет, не отведено даже определенного места, испражнялись прямо на пляже, у самой кромки, думали, отлив омоет берег, а получилось как раз наоборот, и пришлось жить у моря, полного экскрементов; полоса их становилась все шире, гуще, зловоннее. В скором времени появились блохи, гниды, началась чесотка. Потом — дизентерия, лихорадка, малярия. И все-таки в эти страшные дни у Гаспара хватило сил сочинить песенку, теперь он напевал ее, постукивая в такт карандашом по сахарнице: «Allez, reculez, reculez, reculez de la frontiere a Argeles», трижды повторялся припев: «Liberie, Egalite, Fraterni-te», и Гаспар типично креольским жестом поднимал руку, с вытянутым средним пальцем. «Ладно, хватит, тебе, наверное, надоело»... Гаспару повезло — он попал в партию латиноамериканцев; благодаря хлопотам сеньоры Нэнси Кьюнар (я знал ее в Париже, где часто встречался с сюрреалистами) их посадили в Марселе на пароход, следовавший на Мартинику; пароход назывался «Капитан Поль Лемерль» и был набит беженцами. «Там оказался и тот поэт, из Бретани, что ли, или из Нормандии, не помню; он жил наверху над «Кубинской Хижиной». «Андре Бретон»,— сказал я. «Да, да, он самый. Я добрался до Форт-де-Франс, а дальше дело пошло легче. В Венесуэлу приплыл на шхуне, хозяин был наш». (Ей-богу, у них поразительное чувство солидарности!) В Каракасе Гаспар тоже нашел своих и—«вот он я!» Он снова играет, поступил в оркестр кабаре «Монмартр»... Потом рассказывал я, а Гаспар слушал. «Так ты, значит, связался-таки с той русской? Еще в Беникасиме сердце мое чуяло, что рано или поздно вы с ней...» (Тут Гаспар свистнул негромко и соединил указательные пальцы.) Но я стал говорить о том, как разочаровался, как терзает меня, мучает то, что творится в мире. Гаспар глядел недоуменно. «Что-то я не пойму,— сказал он,— не пойму я тебя». Для него все было абсолютно ясно: каждый факт имел самое простое объяснение, ни сомнений, ни разочарований Гаспар никогда не испытывал. Германо-советский пакт—хорошо продуманный маневр с целью во что бы то ни стало оттянуть неизбежную войну с Германией, выиграть время, перевести в безопасные районы военные заводы, подготовить страну к обороне. Мы сидели друг против друга, на столике «под мрамор» стояла перед каждым чашка кофе; мы чувствовали себя братьями; мужское братство родится перед лицом смерти; мы с Гаспаром лежали когда-то рядом, и пули свистели над нашими головами; к го не был с нами, не знает, как они свистят; и все-таки что-то переменилось с той поры, как шли мы плечом к плечу сквозь огонь. Мы сами стали другими, и выглядели очень разными без формы, в штатской одежде. До чего же, наверное, буржуйской кажется моя отлично сшитая рубашка с чуть подкрахмаленным норогником на взгляд человека в простой рубахе, завязанной у шеи ярким шнурком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68