.. Одно место из этой книги особенно мне запомнилось, может быть потому, что казалось таинственным пророчеством. Алиса спрашивает Кота: «Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?» — «А куда ты хочешь попасть?» — ответил Кот.— «Мне все равно...» — сказала Алиса. «Тогда все равно, куда и идти»,— заметил Кот. «...только бы попасть куда-нибудь»,— пояснила Алиса. «Куда-нибудь ты обязательно попадешь,— сказал Кот.— Нужно только достаточно долго идти...» Мало кто шел 1ак долго, как я, по всем дорогам земли, время гудело вокруг, а я рвалась в отчаянии, хотела спастись от прошлого, «попасть куда-нибудь». Баку, Петербург, Швеция, Лондон, Париж, сколько я шла, сколько шла и все еще никуда не попала. И вот после бесконечных скитаний вижу, что стою все на том же месте. Я не продвинулась ни на шаг. Здесь, в незнакомом городе, приютившем меня на одну ночь, я понимаю, признаю с болью, что жизнь моя не имеет ни смысла, ни цели, ни пути. Жан-Клод ошибается, он упорствует, он ослеплен, не хочет отказаться от своих взглядов, отметает заранее любые возражения — это так, я не сомневаюсь, мы с ним спорили тысячу раз. Но, ошибаясь, он верит. У меня же и веры нет. О, если бы я могла хоть верить во что-то. Упасть бы на колени под загадочным животворным взором Федоровской Божьей матери в родной полутьме старинной церкви, построенной моими предками...
В Париже то и дело слышится «Интернационал». Но это не тот победный гимн, что гремел 14 июля прошлого года во время гигантского шествия; признаться, я с некоторым страхом смотрела из окна квартиры, куда привел меня Жан-Клод и где я с удивлением увидела поэта Робера Десноса и Пикассо; последний был взволнован зрелищем массовой демонстрации, восторгался вслух, потрясенный, изумленный, что казалось (мне, во всяком случае) странным, несвойственным этому человеку, постоянно и напряженно саркастичному по отношению ко всем и всему. А сейчас «Интернационал» звучит не так энергично, не так решительно, будто слабое эхо минувшего, в голосах нет силы, уверенности; быть может, причина в том, что Народный фронт распался, ослабел (я, впрочем, да будет вам известно, ничего не понимаю, да и не хочу понимать в политике) и не в состоянии выполнить свои обещания. Что до меня, я стараюсь как можно меньше бывать дома, слишком многое напоминает там о Жан-Клоде— его рукописи, книги, его белье в шкафу, поношенные мокасины (я постаралась засунуть их подальше), кисточка для бритья, окаменевшая от засохшего мыла, запонки — платиновые листочки клевера, старинная фамильная драгоценность... Я не хочу ни о чем думать, не хочу знать, что происходит на свете, мне надо забыться, «живу, но жизни нет во мне», работаю до полного отупения. Я снова занялась балетом, это воистину во мир, если нет репетиции, я извожу себя упражнениями. Занимаюсь до изнеможения, будто начинающая, добилась кое-каких успехов, насколько это еще возможно, я ведь прекрасно знаю всю ограниченность своих данных, все свои недостатки. Настоящей грации у меня нет, это мне хорошо известно. Даже когда изредка удается достичь некоторой легкости, все равно я не похожа ни на эльфа, ни на ангела — просто подчиняю себе тело, заставляю его точно повторять движения, предписанные классическим каноном. Элевации настоящей у меня нет, я знаю; истинная балерина кажется крылатой как птица, мне же ни разу не удалось добиться этого впечатления свободного полета; я тяжелая, безнадежно тяжелая; и всегда я такой была, еще когда занималась в Петрограде с мадам Кристин; в те времена я все же надеялась, мне казалось иногда, что я взлетаю, становлюсь легкой — о, желанная невесомость, наконец-то,— поднимаюсь сама над собой, лечу, не касаясь пола, тянусь ввысь, как младенец на руках святой девы на картинах Монтаньеса, взнесенный к небесам, как огненно-ледяные фигуры (я снова вспоминаю Павлову), что едва виднеются на заднем плане полотен Эль Греко. Нет у меня и врожденного изящества, тоже знаю: стоит ослабить внимание, спина сразу горбится, руки висят как палки; хоть носок у меня и твердый, устойчивый, но всегда в моем танце чувствуется старательная работа, что-то жесткое, нет в нем гармоничной кости, свободной естественности; мои фуэте, мои пируэты слишком точно соответствуют музыкальному рисунку танца, у меня нет чудесного дара с непринужденной естественностью подчинять музыкальный ритм собственному своему ритму, так но со стороны кажется, будто балерина безмятежно прогуливаясь, и две четвертых, три четвертых или шесть восьмых — вполне достаточно времени. Я передвигаюсь по сцене; редко мне удается скользить как сильфида. Мне пошел уже тридцатый год, а я все еще на вторых ролях, значит, надеяться стать prima ballerina assoluta больше нечего, и это я тоже знаю, знаю, знаю очень хорошо; хотя вины моей здесь нет: я работала чудовищно много, едва только появлялась малейшая возможность. А не пришлось достичь многого потому, что я вела кочевую, беспокойную жизнь, начинала учиться, бросала, переезжала в другое вмсто, снова начинала и снова бросала, так уж складывались обстоятельства (я вспомнила, как Жан-Клод смеялся всегда над формулой «я и мои обстоятельства», весьма часто употребляемой испанским философом Ортега-и-Гассетом, он уверял, что формула эта начисто лишена какого-либо метафизического смысла. Но если «обстоятельства» — это события, врывающиеся внезапно, ломающие твою жизнь, заставляющие делать то, чего ты не хочешь, потрясающие, переворачивающие все твое существо, если это так, то я могу сказать, что обстоятельства «пластают» человека, как выражается кубинец Энрике, пусть меня простит сеньор Ортега-и-Гассет — полный комплект его журнала «Ревиста де оксиденте» разложен по всем трем столам, за которыми работает... работал! мой Жан-Клод...). Главное теперь для меня, самое нужное, жизненно необходимое — погрузиться полностью в мир балета; бежать от дневного света, от лезущих в глаза газетных заголовков, от описаний страшных подробностей, так тесно связанных с моим тяжким горем; забыть светлые жестокие утренние небеса, распахнутые над улицей, укрыться в театре, во тьме, где и рассвет, и полнолуние не настоящие, искусственные, где роскошные залы и дворцы по воле машиниста сцены превращаются в хижины и кладбища, где площади и агоры1 заполнены людьми, одетыми в костюмы других времен,—нынче утром я оказалась на праздничном гулянье на Адмиралтейской площади в Петербурге в тот день прошлого века, когда убили Петрушку, его убил Мавр, споривший с ним за любовь балерины, и все они — куклы, и Петрушка, и Мавр, и балерина, а балерина-кукла создана, видимо, по моему образу и подобию, ибо в эту тяжкую пору я каждый вечер, так же как она в первой картине балета, воскресаю и иду на зов музыки. И я же — чертенок в царстве колдуна Кащея в «Жар-птице»; дама в платье с турнюром, с лорнетом в «Волшебной лавке»2; придворная дама, не слишком похожая на венецианку, скорее — создание гениев Голь-дони и Скарлатти из балета «Женщины в хорошем настроении»; кокетка, шалава и капризная, в костюме, созданном Мари Лорансен3, из «Козочек» Пуленка—тут публика наградила меня долгими аплодисментами, я и в самом деле (говорю это с профессиональной гордостью) хорошо исполнила прелестное маленькое адажио. Едва выйдя из шатра князя Игоря, я превращалась в Киарину из «Карнавала» Шумана, от канкана в черных чулках из «Парижской жизни» переходила к сложной партии из «Блудного сына» Прокофьева, которого ставили в мрачных библейских декорациях Руо ; и вот однажды я хорошо танцевала в «Предзнаменованиях» на медленную торжественную тему из последней части Пятой симфонии Чайковского; вернулась в уборную — мне подали письмо. Из Испании:
ДОН ФЕЛИКС ДЕ ЛОС САНТОС МАРТИНЕС, начальник административного отдела Интернациональных бригад; канцелярия провинции.
Настоящим удостоверяю, что дон Жан-Клод Лефевр, зачисленный в Интернациональную бригаду №14, СКОНЧАЛСЯ в результате ранений, полученных в боях за Республику, в секторе Колль-дель-Косса, день, число, и прочее, и прочее, вследствие чего, и так далее, и так далее, и так далее... СКОНЧАЛСЯ. Я поняла одно только это слово, бледными буквами напечатанное на машинке, обычный официальный бланк, извещение (типографски: «подпись и помета начальника», сверху по линии, где положено — неразборчивые буквы и расплывшаяся печать), тут же меня ставили в известность о том, что мой любимый получал жалованье в размере 300 песет в месяц и, если желаю, я могу получить оставшуюся невыплаченной сумму и так далее, и так далее, и так далее... Меня позвали на сцену, я снова вышла под свет прожекторов, не успев даже хорошенько сообразить, что я такое прочла... «Сегодня ты была великолепна»,— сказала Ольга... «Ты была великолепна»,— повторяли Елена и Люба. «Ты была великолепна,— сказал после спектакля сам Полковник Базиль.— Посмотрим, может быть, у тебя получатся и роли побольше...» А я ничего не понимала. Я тупо перечитывала извещение снова и снова и никак не могла поверить в то, что там написано. В полночь, как обычно, всей труппой поехали ужинать; я сидела за столом, ничего не ела и вдруг потеряла сознание. Помню, что меня отвезли в отель, пришел врач, дал какое-то лекарство, и я уснула. Проснулась на другой день очень поздно. Пошла на репетицию, н в театре опять потеряла сознание. «Elle est enceinte?»— умудрился сострить кто-то.— «Je crois qu'elle fait de la depression»,— отвечал другой. Но мне было все равно, что бы кто ни творил. Я отдалась полностью на волю Ольги и Любы; они водили меня то к одному врачу, то к другому, показывали специалистам, у меня брали кровь из вены, из мочки уха. Полковник Базиль утверждал, что я переутомилась, и меня накачивали снотворными. Потом кому-то пришло в голову — все ведь только обо мне и думали,— что надо сводить меня к психоаналитику. Много дней подряд я машинально ела бульоны и все прочее, не чувствуя вкуса, равнодушная, бессильная, и вот в кабинете психоаналитика внезапно словно очнулась. Я говорю «очнулась», потому что внутри меня будто взорвалось что-то, я вдруг поняла, до чего смешно все происходящее. Меня всегда смешило, когда люди пытались с помощью психоанализа спастись от неприятностей, причиной которых была собственная их непредусмотрительность, лень или порочность; болезнь таких людей состояла просто в упорном нежелании проявить силу воли, им нравилось пользоваться снисхождением окружающих; смешно считать психоаналитика чем-то средним между врачом и исповедником, надзирателем дома умалишенных и наперсником; для некоторых же он еще и чудотворец, толкователь снов, человек, выслушивающий чужие тайны, прощающий и отпускающий грехи, предоставляющий каждому спасительный диван Венского Мага, чтобы через катарсис избавиться от навязчивых представлений; и вот я стою перед психоаналитиком, этот тип пытается незаметно прокрасться в мое подсознание, начисто лишенное тайн и загадок. «Не теряйте зря времени!» — крикнула я и сразу вернулась к жизни, я задыхалась от ярости, вот так же кричала бы на моем месте любая безграмотная крестьянка: «Мужика у меня убили! Ясно? Убили моего мужика!»... И только тут поняла всю непоправимость случившегося. Я снова стала работать, одна лишь работа придавала хоть какой-то смысл моему существованию. Опять я шагала, двигалась, танцевала, считала такты, измеряла глазами пространство, опять в костюме, созданном Дереном, была одним из персонажей кошмара в «Сновидениях» Дариуса Мило, кружилась как безумная в сцене бала в «Фантастической симфонии»; в костюме, выполненном по эскизам Хуана Миро, танцевала хозяйку каруселей и качелей в «Играх»; в короткой тунике, слегка напоминающей одежду монахов-францисканцев,— в «Nobilissima visione» Хиндемита: я делала все, чего от меня хотели, прыгала, когда надо было прыгать, вращалась как смерч, так что в труппе стали поговаривать, не попытаться ли снова поставить «Весну священную» Стравинского; как музыкальное произведение ее исполняли всюду, но как балет она по-прежнему считалась слишком трудной и неблагодарной, поскольку все помнили нелепую русско-далькрозианскую постановку, от которой, говоря откровенно, не так уж далеко ушел и Мясин, поставивший ее в 1920 г.; трактовка его отличалась чрезмерной схематичностью. По-настоящему никому еще не удалось поставить этот балет; задача казалась весьма заманчивой, но трудности предстояли большие. Опасности подстерегали на каждом шагу: нужен большой оркестр с восемью трубами, нужны хорошие ударные инструменты и целая группа блестящих музыкантов-исполнителей. С другой стороны, «Весна священная» — вещь кассовая, афиша, без сомнения, привлечет публику. Поэтому в ожидании денег, необходимых для осуществления постановки (со времен Дягилева мы привыкли к тому, что успех сменяется провалом, сегодня мы блестим, завтра надо бежать в ломбард, сегодня роскошный ужин, завтра два бутерброда на четверых, ведь все зависит от переменчивого настроения щедрых светских покровителей и снобов...), мы начали работать группами над отдельными сценами: весенние гадания, игры умыкания, игры двух городов, шествие Старейшего-Мудрейшего, тайные игры девушек, Избранницы, взывание к праотцам; работа требовала единства коллективного движения, мгновенности реакций, контрастности жестов, четкой слаженности ансамбля. Вдохновенный древними русскими обрядами, Рерих оформил спектакль — маски на палках, огромные тотемы на берегах озера; необычайная музыка вела к финальной «Великой священной пляске», и тут оркестр как бы разрушал сам себя, он полностью порывал с традиционными нормами, он создавал новый ритм; презрев всякую периодичность акцентов, звуки вновь обрели свою первородность—инструменты звучат как дерево, медь, бычий пузырь, натянутая кожа, исконное это звучание в ладу с исконной ролью музыки как части обряда, она призвана выразить нескончаемое биение земных сил, жизни в неистовом ритме созерцания, ожидания, страсти, подавленной или выходящей из берегов. Политая кровью Избранницы, принявшая искупительную жертву, Земля раскрывает лоно под лучами солнца и родит новый год, начинается новый плодоносный цикл, чтобы люди могли кормиться, жить, рождаться, умирать и поклоняться Земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68