Фотографии киноактеров сменились на стенах их комнат портретами балерин с какими-то большевистскими кличками. А виновата во всех этих странностях была русская, взявшаяся невесть откуда. Так вот, пусть знает — девочки никогда не станут заниматься «этим». Мне оказали честь, допустив, чтобы их более или менее славные фамилии красовались на афишах рядом с моей. Ну и довольно. Помечтали — и хватит. Собственно, я была для них чем-то вроде бонны, обедающей с детьми за отдельным столиком, или англичанки, которая ужинает у cefyi, когда в доме гости. Общаться со мной общаются, но место свое я должна знать. Нельзя же, в самом деле, потворствовать девичьим глупостям, когда каста обязана укреплять себя посредством брачных союзов! «Марш Давидсбюндлеров» в недело сменился «Свадебным маршем» Мендельсона, который так скоро зазвучит в приходской церкви или в соборе Сердца Иисусова. Но одна я не останусь, говорили мне девочки, уходя, учениц у меня будет еще больше, просто сменятся поколения, старшие ушли — придут помладше, много-много младших, ибо танец, надо мне знать,— «лучшее из упражнений», «придает изящество фигуре и походке», «не мальчишеская игра, вроде баскетбола» и т. д. и т. п. Я раз-два-три, и-и-и р(п, и-и-и два, и-и-и три. Станок, станок, все он, станок. Раз, два три, четыре. И раз, и-и-и-й два, и-и-и-й три, и-и-и-й четыре. Пять основных позиций... Метроном пятьдесят четыре... Внимательней, внимательней!.. Еще восемь раз. Дорогой мой, четче такт... Забудь, что играешь Шопена. Это тебе не концерт... Ты производишь шум, над который мы танцуем... И все... И никаких рубато... Так, на четыре четверти почетче... Та-а-а-ак... (хлопаю в ладоши). Плохо, И сабель, плохо... Попкой не танцуют, подбери хвост!.. Вторая позиция... Восемь... Соня, поймешь ты или нет, что такое жетэ-батю?.. И сквозь однообразную повседневность слабо доносится дальний отзвук того, что происходит в мире. Энрике рассказываем мне, я не читаю газет: американцы высадились в Салерно; скоро они будут в Риме, где перед куполом святого Петра, среди колонн Бернини, станут дарить сигареты и жевательную резинку. Цивилизацию ремня и хлыста победно сменит в Сикстинской капелле цивилизация жвачки. И-раз, u-два, и-три... Теперь спиной н (танку... Забудьте, что у вас есть плечи... Не тяните их к ушам... I'm, два, три... Ты куда, Тледис? Урок не кончился... Что? Завтрак в клубе? Хорошо... Иди, куда хочешь... Дорогой мой, теперь \шта... Держите такт, но не мар-ши-руй-те!.. Па ВИДЯТ, а не СЛЫШАТ... Раз, два, три, четыре... Союзники высадились в Нормандии... Идут бои в Руане, дивный собор, который писал Клод Моне, совершенно разрушен. (А я вспоминаю, что сказала 1 ре га Гарбо перед войной: «Хочу посмотреть красоты Европы, пока их еще не разрушили».) Раз, два, три, четыре... Раз, два, три, четыре... Теперь у станка... В зеркале моей студии сто раз на дню по шикают картины Дега... Карменсита, не сгибай так локоть... Ты не понимаешь, у тебя лопатки торчат. Да подтянитесь вы, господи... Не думайте столько про мальчиков... Раз, два, три... Энрике сдал последний экзамен. Банкет и веселье у графини. Я в новом платье, все его хвалят, но мне как-то не по себе. Сама не знаю почему... Чем старше я, тем меньше мне нравятся эти светские сборища, шутят, острят, а толку нет... Раз, два, три... Теперь на (средину... немного расслабимся... Лоб — к самым коленям... Освободили Париж. Освободили Париж. Освободили Париж. Пришлось отменить занятия, 1лк все ликуют. Под окнами студии проходит шествие к бюсту Виктора Гюго, он в парке Ведадо (Виктор Гюго, живой, несмотря па глупую критику Андре Жида; Виктор Гюго, чьи книги читают вслух в здешних табачных; Виктор Гюго, неудержимый, велеречивый, во всем противоположный самому духу Декарта). Освободили Париж, освободили Святую Землю... Там, за океаном, пришло время очищения: кажется, Анри Беро расстреляют, и Робера Бразийака, у меня есть его прекрасная антология греческой поэзии, Дриё-ла-Рошель покончил с собой, Луи Фердинан Селин бежал в Германию, говорят, коллаборационистов было больше, чем я думала,— оказывается, Кто-то открыл в свое время выставку Арно Брекера, официального скульптора нацистов, ваявшего тяжеловесные статуи, воплотившего помпезный берлинский неоклассицизм... Кто-то... Дягилев сказал ему когда-то: «Удивляюсь я вам». Вот он и удивил нас... Не хочу ничего больше знать... Раз, два, три... Па-де-бурэ... Шесть открытых антраша... Три пируэта... Кабриоль... Жетэ-батю... Если бы эта девочка не была дочкой миллионера, из нее бы вышла настоящая балерина... Умер Рузвельт... Меньше чем через двадцать пять дней казнили Муссолини. События ускоряются, как в сказке, и вот — благая, хотя и непроверенная весть: покончил с собой Гитлер. Прихожу я как-то домой, у нас Гаспар, они с Энрике немного навеселе, виски в бутылке — едва до половины. Я спрашиваю: «У кого сегодня рожденье?» Энрике отвечает: «Мы тебя ждем» — и идет за шампанским. Хлопнула пробка, запенилось вино в трех бокалах. «Салют!» — сказал Гаспар. «Салют!» — сказал Энрике. «Как в бригадах».— «Не понимаю».— «Русские вошли в Берлин».— «А американцы?» — «Ну, еще войдут. Но дело сделано, первый флаг на рейхстаге — с серпом и молотом. Салют!» Я тоже подняла бокал. Победа привлекает. Я гордилась в глубине души, что победили люди одной со мною крови. И все же сказала: «Что ж, мы и в 1812 году разбили Наполеона».— «Да, но сейчас можно подумать, будто вы одни гнали тогда до Парижа войска императора». (Энрике прав. Однако память ведет меня по другому руслу: 1812 год... Я вспоминаю Торжественную увертюру Чайковского, которая кончается гимном «Боже, царя храни».) — «Да. Но теперь (кажется, я говорил это тебе в Беникасиме) надо немного, совсем немного изменить. «Марсельезу» заменить «Хорстом Весселем», царский гимн — «Интернационалом». «Такая увертюра по мне!—смеется Гаспар.— Мне говорили, в той, прежней, гремят пушки, а они всегда стреляют не к месту, у артиллеристов нет слуха».— «Потому их почти всегда и вымарывают».— «Нет, на сей раз это не нужно, вот вам артиллерист-музыкант». Он встал, щелкнул каблуками, отдал честь: «Гаспар Бланко. Батальон «Авраам Линкольн».— «Салют!» — «Салют!» И я сказала: «Салют», увлеченная их радостью. Раз... два... три... Станок, и еще станок, по всей стене... Вечно одно и то же— когда какая-нибудь из девочек обретает свободу и гибкость, отличается от других, движется изящно, не нарушая моих суровых правил, я знаю, что скоро она уйдет, сменит трико на фату... Рал, два, три, четыре... Раз, и-и-и-й два, и-и-и-й три, и-и-и-й четыре ВЗРЫВ ПЕРВОЙ АТОМНОЙ БОМБЫ В ХИРОСИМЕ. Грохот рушащихся зданий, многоголосый вопль несчастных жертв, тысячи и тысячи ослепших глаз, неизлечимые ожоги, страдания изувеченных тронули нас всех, без различия. «Вот мы и вошли в атомную эру,— говорит мне Энрике.— С тех времен, как открыли Америку, ни одно событие на земле не имело таких далеко идущих последствий». Да, конечно. Но началась эта эра со всесожжения, в самом ужасном смысле слова. Она оплачена неисчислимыми жизнями. Дар добрых богов (ведь мы превзошли и без того огромную власть над всем твореньем) дает человеку возможность, невиданную доселе, служить богам недобрым. Он может строить—и разрушать. Перед трагедией Хиросимы меркнут города, разоренные татарами, и Нумансия, и Троя. Во всем, что делают люди, присутствует Ариман, Шива, Каин или мой враг Ягве. Почему же те, кто помогает богу в делах, не могут обойтись без князя тьмы, словно иначе себя не утвердишь и перед тобой не преклонятся?
Месяцы шли один за другим, и я ощущала все сильнее, что меня затягивает какая-то неподвижная топь. Мне казалось, что я ( к ж) на месте, и я уже знала это чувство, и оно всегда несказанному тронуло меня. Раз, два, три... Раз, и-и-и два, и-и-и три... Пируэты, пируэты, пируэты... Па-де-бурэ... Антраша... Я выпускала один класс, набирала другой. Уходили девочки постарше, приходили помоложе. День за днем исполняли мы сюиту из «Щелкунчика» или «Шубертиану», а под конец танцевали что ни попало, под музыку Минкуса, Шаминад, Годара, Понкиелли — словом, только бы полегче... Раз, два, три... Раз, и-и-и-й два, и-и-и-й три... Много девочек побывало у меня, но только две остались и делали серьезные успехи, Сильвия и Маргарита. Карьере Сильвии угрожала лишь ее красота, Маргарита была скорее нехороша собой, но лицо ее живо преображали чувства, и оно становилось скорбным, отчаянным или радостным (я думала дать ей Жизель). Сильвия и Маргарита были моими помощницами и моим утешением, когда однообразный труд изматывал меня и я уже не могла точно, четко судить о том, хорошо ли кто-то держит руку, или ногу, или все никуда не годится. Обе они были из мелкобуржуазных семейств, но не считали, что оказывают мне честь, не снисходили к моим урокам, а с каждым днем все больше предавались мне, задерживаясь после всех на два, на три часа, читали классиков, слушали пластинки современных композиторов или мои рассказы про детство, про Россию, про балет и балет в Монте-Карло, а сами рассказывали мне про свои невзгоды, заботы, сомнения или облегчали душу, ругая кого-то или что-то с пылом или только-только прорезающейся остротой суждения, с нетерпимостью или милостивым попустительством, которые обитают в сердце женщин, когда они становятся взрослыми, одни — сразу, рывком, другие — нескоро, трудно, после многих ошибок и потерь... Я крепко держалась за этих учениц, потому что все кругом казалось мне пресным и плоским, хотя муж мой преуспевал — да, теперь он был «моим мужем», с подписью и печатями, мы решили «узаконить наши отношения», тихо и скромно, в нотариальной конторе на улице Эмпедрадо; были только профессиональный свидетель и Тереса, которая тоже внесла свою лепту в это дело, убедив нас одним из лучших своих аргументов: «Вечно одно и то же — двое хотят жить, не связывая себя, бросают вызов устоям, а живут точно так, как муж и жена, слушавшие перед алтарем Послание апостола Павла! Ваш свободный союз себя не оправдывает, вы ведете себя, как законные супруги». «Документ ничего к этому не прибавит»,— говорила я. «Допустим. Но поверь мне, когда и не ждешь, станет известно, что ты не безупречная дама, которую хвалят мамаши, и тогда, я-то знаю своих, конец твоим классам. К чертовой матери полетят станки, пачки, метроном, рояль, зеркало, весь твой хлам!» «Мещанами становимся»,— сказал тот, кто был моим мужем с 10.30 утра, меланхолически глядя на белые каллы, которые преподнесла мне чуткая, а может, и насмешливая Тереса. «Останемся, какие были».— «Нет. Они переделают нас понемногу, мы и не заметим. Сегодня мы уступили им чуть-чуть. Что до меня, они уже начали подкоп». Первый раз он говорил при мне с такой горечью, я к этому не привыкла, разочарование росло в нем — потому-то он едва отвечал, когда я спрашивала его о работе. «Все идет хорошо—строю много. Заказов хватает. Денег получаю все больше». И быстро переменит тему — заговорит о книгах, картинах, балете, последних событиях,— словно спешит забыть долгие часы работы. Теперь я поняла, почему он так отвечает. Ему никак не удавалось построить то, что он хочет. Идеальные дома, созданные по образу прекрасных колониальных зданий, существовали только в толстых альбомах, стоявших в его кабинете, у стены. Бумажный город, сложенный вдвое и втрое, мертворожденный город, где лежат в обломках причудливые перегородки, спят, не родившись, могучие колоннады, на корню засохли раскидистые деревья в двориках, поросших благоуханными травами, которыми так хорошо лечили дома. Заказчикам хотелось всегда чего-нибудь «посовременней», «пофункциональней» — словечко это обрело для них ценностный смысл, а вычитали они его в «Форчун» или еще в каком журнале. Здесь, честно говоря, «денежные люди» знают мало (лов, они выражают свои мысли жестами или что-то мычат (выговорят «пофункциональней», разрубят воздух одной рукой, другой проведут пальцем прямую где-то у губ, и все понятно). Архитектору приходится забыть о храме Святого Духа, апостола Иакова, Троицы, о дворце Ломбильо или Педросы, он переходит к «другим», старается не отстать от янки, которые уже покупают Джэксона Поллока, и тогда ему скажут, увидев новые наброски: «Ну уж, это вы слишком, слишком, слишком, лучше бы... м-м-м... поскромнее. Функционально, это да, но помягче... как бы тут выразиться?.. Поизящней». И архитектор, в конце концов, строит самое избитое из того, что было построено когда-то во Франции на Лазурном берегу (образцом там считают виллу кубинского туза, женатого на знаменитой в свое время акфисе или в Беверли-Хиллз, в Ньюпорте, у моря, где обитают миллионеры, если не предается блуду — да, именно блуду — испанско-калифорнийским стилем, такой Стэнфорд с завитушками, или вороватые перепевы вышедшего из моды стиля, тогда заказчик уж в полном восторге. «Тереса мне творила; в конце концов ты им поддашься. Зарабатываю — больше некуда, заказов куча, а я недоволен, я не в ладу с самим собой. Понимаешь, я должен — и не могу выразить себя. Мне негде применить собственный стиль. Смотрю журналы и завидую нынешним мэтрам, как они гордо показывают миру свои творения! Я делаю совсем не то, что хотел бы, я не люблю мою работу, а хуже этого нет ничего. Я продал душу черту».— «Подожди творить, пока не состаришься, как Фауст, у тебя жизнь впереди». Но он был истинный зодчий и чувствовал, что гибнет в мире, где карабкающийся вверх подражает изо всех сил достигшим вершины — тем, у кого уже есть и положение, и стиль. Особняки в здешних пригородах все как один, ибо кубинская архитектура томится в топкой заводи приятного, но безликого миля, приправленного иногда устарелыми открытиями «Art Deco». Да, стиль этот совершенно безлик, он может бьпь и здесь, и всюду, он по вкусу богачам и выскочкам, которые стремятся к комфорту и благопристойности, и ничем не выражает личности владельца. «Продал черту душу»,— говорил в тот день мой архитектор - Фауст Он всегда шел к горькому через смешное, шутил над самыми серьезными своими мыслями и сейчас облек их в форму начиненной аллюзиями и цитатами ученой речи (а я вспоминала, как он рассуждал когда-то о здешней кухне, ссылаясь на авторитет Декарта и Мальбранша).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68