Под владычеством римлян жили ведь последователи Еврипида, так и под властью нацистов будут жить продолжатели дела Коко Шанель. Римская волчица не уничтожила наследия Гомера и Платона, свастика тоже не сотрет следов Пастера, Анатоля Франса, Анри Пуанкаре... «Раймона Пуанкаре»,— поправила тетушка. «Анри»,— повторил издатель. «Но президента Франции...» — «Я имею в виду ученого».— «Да, ладно вам... Одним ученым больше, одним меньше, не так важно. Все знают президента...» — «Немцам также не удастся покончить,— продолжал издатель и понимающе подмигнул,— ни с прическами Антуана, ни с обувью Перуджия, ни с «canard a Porange» в «Ла Тур д'Аржан»... Юные мои кузины завели разговор о французской литературе. Меня удивило, как сильно они отличаются от женщин предыдущего поколения, те читали книги исключительно по совету и с позволения духовника, эти же обнаружили знакомство с произведениями весьма смелыми, даже в какой-то степени безнравственными, так что хозяйка дома нахмурилась и тяжко вздохнула: «Помилуй нас, боже!» Мои собеседницы видели «Майю» Симона Гантийона и даже «Пленницу» Бурде в Центральном театре комедии. («Подходящие спектакли для молодых девушек, черт побери!» — воскликнул сахарный магнат, сидевший справа о г Веры...) Читали мои сестрицы и Поля Морана, Анри Дювернуа, Пьера Бенуа, Коллет и биографии Андре Моруа... «А «Любовника леди Чаттерлей» просто проглотили, только сказать не решаются, сама им книгу давала»,— крикнула, смеясь, женщина в темно-синем, почти черном, бархатном костюме от хорошей модистки; она появилась в дверях, оживленная, заметно навеселе, скрывая иронию, сказала постным тоном, подражая тетушке: «Зачем таить—вам ведь доставила большое удовольствие сцена, где Констанция и лесничий...» — «Иисус милостивый!» — завопили хором несколько молодых матерей, а это означало, что и они, видимо, тоже прочли роман. Вновь пришедшая звалась Гересой, она тоже была моя кузина; значительно моложе меня, она, как и я, испытывала ужас перед «святым семейством»; впрочем, несмотря ни на что, ей было завещано приличное состояние. Бесчисленными своими похождениями Тереса приводила тетушку в негодование, терроризировала ее эксцентричными выходками и в то же время была единственным по-настоящему близким ей человеком; тетушка доверяла Тересе, ценила ее прямоту. Расточительная, беспорядочная, неукротимая, кузина моя коллекционировала любовников, как коллекционируют марки или автографы знаменитых писателей; графиня не могла обходиться без ее врожденного «savoir vivre» : Тереса умела устроить прием или роскошный ужин, с несравненным тактом рассаживала гостей, она всегда знала, с кем следует поговорить по-особому, кому отдать предпочтение, составляла меню, расставляла цветы, читала briefings прислуге; француз-повар боялся ее как огня, ибо Тереса не раз выводила его на чистую воду при шкунках икры, foie-gras или вин, якобы выдержанных и якобы марочных. «Ты великолепно знаешь, что мои земляки не мастера I избираться в винах, они даже кока-колу от пепси-колы отличить не в состоянии, но меня ты не проведешь, я вижу — эти бутылки « этикетками Мутон-Ротшильд наполнены местной бурдой. А если еще раз попытаешься подсунуть вместо Дом Периньон дешевое шампанское, отправлю тебя во Францию вместе с твоей мула! кой и всем прочим, вот тогда посмотрим, как тебя там запросто за уклонение от военной службы...» — Mademoiselle est imbattable!» — восклицал уныло француз... Тереса явилась веселая, немного подвыпившая, она притворилась, иуд го забыла об обеде у тетушки. «Поставьте мне стул поближе к «красненькому». Я уже обедала в Сентро Васко с ребятами Уолта Диснея. А сладкое съем. Только, Венансио, мне никаких «bombe glacee», крема шантильи и прочей гадости не давай. Принеси немного сыра белого».— «Вот так она всегда! — воскликнула тетушка.— Значит, ты предпочитаешь обедать не с нами, а с этими, которые придумали Утенка Дональда и Микки Мауса?» — «Они здесь ненадолго. А вас я вижу каждый год».— «Уолт Дисней — гений»,— заметил издатель «Диарио де ла- Марина».— «Был когда-то. Но теперь... Его «Белоснежка» — фильм для кретинов. И краски такого дурного вкуса, просто ужас...» Заговорили о другом. Кузина между тем шепнула мне на ухо: «Вот эта твоя жена?» — «Да».— «Очень рада познакомиться»,— обратилась Тереса к Вере. «Я тоже очень рада»,— прозвучало в ответ. Тереса словно протянула через стол визитную карточку: «Je suis la putain de la famille» —«Иисусе!» — воскликнула тетушка. Тереса же как ни в чем не бывало продолжала беседовать то с сидевшими рядом, то с теми, кто сидел напротив, о последних новостях в спорте, и в свете, пересказывала клубные сплетни, всякие пустяки, сыпала остротами, упоминая между прочим какого-нибудь художника, композитора или писателя. Я услышал, что этот по-прежнему собирает картины Сорольи и Фортуни, а тот видел только что вышедший в Нью-Йорке «Tobacco Road»2, а тому-то, как ни странно, нравится «Рапсодия в стиле блюз» Гершвина, «Испания» Шабрие, и при этом он считает, что «Реквием» Верди — это нудь и не годится для концертного исполнения. Я наблюдал за приглашенными в этот вечер — чистое золото, а не люди,— каламбур вполне уместный, ибо фамилии этих людей и в самом деле звенели и сверкали, будто золотые монеты; впрочем, мне пришлось смириться перед очевидностью: люди эти культурны, хоть их культура всегда как бы немножко в стороне, словно бы на полях истинной культуры. Однако больше всего поражало меня другое (я долго пробыл на чужбине, отвык от здешней жизни): люди, гордящиеся своим происхождением, вроде моей тетушки, а также те, кто приобрел богатство ценою тяжких усилий и жертв, сердечно, с улыбкой, с открытой душой принимали политиканов, обогатившихся благодаря хитроумным махинациям, растратам, хищениям государственных средств, темным сделкам и грязным делишкам. Видные финансовые и промышленные тузы, сахарные и биржевые короли привыкли часами не отходить от телетайпа, ведь им необходимо постоянно следить за ситуацией на мировом рынке; под ритмичное пощелкивание счетных машин погружаются они в обдумывание бесчисленных комбинаций, не сводят глаз с табло биржевого курса, просматривают за день по двадцать биржевых бюллетеней, шлют каблограммы, диктуют письма; весь потный, без пиджака, говорит такой человек одновременно по трем телефонам, путаясь в проводе, как Берт Бови в фильме
< Человеческий голос», он выжимает соки из себе подобных, получает доходы и прибыли от латифундий, от шахт, на которых никогда не был, его плантации сахарного тростника тянутся от горизонта до горизонта, он владеет бесчисленными стадами, хотя никогда не слышал и не услышит, как они мычат, он встает имеете с солнцем, завтракает у себя в кабинете, он редко уделяет внимание жене, слишком уж много у него забот (впрочем, иногда, где-нибудь в углу конторы, он обнимает на ходу хорошенькую секретаршу...), этот человек многолик, вездесущ, всегда начеку, первый, у него великолепный нюх, он умело преследует добычу, предчувствует заранее приближение кризиса, падение курса и сохраняет равновесие, будто ловкий эквилибрист, у него счет в Нью-Йорке, в Бостоне, в Швейцарии... Он умеет использовать сложившуюся конъюнктуру, как Ротшильды во время битвы при Ватерлоо, как торговцы оружием при малейшем слухе об освободительной войне в Африке или Азии... И вот повторяю: больше всего меня удивляло, что люди, отличавшиеся многими буржуазными добродетелями: трудолюбием, упорством, энергией, мод и, постоянно занятые расчетами и комбинациями, от которых ели перестановки в правительствах разных стран мира, все гаванские Фуггеры, Медичи с улицы Обрапия или креольские бароны Нюсинжены — на приемах, празднествах, вечерах и обедах с удовольствием садились рядом с грязным мошенником, делавшим в данный момент политику, с продажным сенатором, но умеет ловить рыбку в мутной воде, с чиновником, разбогатевшим в несколько недель. Разумеется, мошенник этот — человек на редкость симпатичный и остроумный — пожертвовал сто тысяч песо на строительство публичной библиотеки, которое, впрочем, in пошло дальше эскизного проекта; сенатор же — элегантный, и винный — был даже несколько месяцев министром просвещения, однако совсем недавно решил съездить в Майами и увез в чемодане с двойным дном миллион долларов — зарплату сельских гелей всего нашего острова; а чиновник, весьма тонкий шутник, язвительный и саркастичный, сумел нагреть руки вот к таким оригинальным путем: ухитрился провести закон, в сто раз»личивающий стоимость необработанных участков, которые за цену приобрел недавно некий «pool», состоящий из его приятелей и т. д., и т. д., и т. д. ... Подобные лица стали с недавнего времени появляться в особняках персон, принадлежащих к высшему обществу, и были приняты с распростертыми объятиями; их называли сильными людьми, «лихоедами», каковой неологизм в некоторых кубинских толковых словарях не слишком точно трактуется как «обманщик». Ибо «лихоедение» нашего времени, реальное «лихоедение» сегодняшнего дня возведено в ранг вполне почтенной деятельности.
Сама тетушка, когда приглашала к себе какого-либо выскочку, ставленника нового режима — а их было немало,— говорила обычно: «Он из «лихоедов»»,— что при хорошо сшитом фраке или смокинге было равносильно определению дона Мигеля де Унамуно «во всяком случае, вполне человек» или мольеровскому «Бене, бене, превосходно: Дигнус он войти свободно/ В ностро славное сословие,/ Респондендо всем условиям» . И я в тот вечер подумал, что если представители господствующего класса способны снисходительно улыбаться «лихоедам», значит, этот класс находится в состоянии деградации и загнивания... Однако не до рассуждений мне было. Очень скоро забыл я о своем негодовании, оставил все критические размышления — кузины, услышав, что Вера «классическая балерина», совершенно неожиданно стали проявлять к ней усиленное внимание, чего я, по правде говоря, никак не ожидал. Супруга сахарного магната вспомнила, что видела в Национальном театре Александра Волынина («он был любимым partenaire Анны Павловой»,— заметила Вера), Эмилия Больма, Рут Сан-Дени («Да, эта американка старалась быть экзотичной»), а в газетах писали, будто Джорж Баланчин приехал в Гавану, надеясь найти что-либо интересное для балета в негритянских ритуальных танцах, они все еще сохранились на Кубе на позор нам, ведь это даже и не фольклор, и вообще ни на что не похоже, просто варварство, в лучшем случае — остатки древних африканских обрядов... Вера вдруг объявила (я и не знал, что она уже приняла решение): она собирается открыть школу классического балета; тут же нашлось множество учениц, жаждущих заниматься. Юные мои кузины пришли в восторг — заниматься балетом гораздо приятнее, чем гимнастикой или играть в баскетбол — от него руки и ноги все в синяках; что же касается тенниса, то оно, конечно, весьма элегантно и в Англии все играют, да только у нас в тропиках больно уж потеть приходится. Те же, что были замужем, прочили в Верину школу дочерей, ведь занятия танцами делают девочек легкими, грациозными, придают гармоничность движениям. Но нужен просторный зал с деревянным полом, большое зеркало да несколько перекладин для «работы у станка»... «Это уж предоставьте мне»,— сказала Тереса, жуя свою гуайабу с белым сыром... ужин кончился весело, будто мячи, перелетали с одного конца на другой шутки, каламбуры, пикантные намеки, и, надо сказать, присутствующие проявили такую быстроту, живость, остроумие и изобретательность, что мне стоило большого труда не отстать в том состязании. После полуночи начали прощаться. Вера пошла привести себя немного в порядок, и тут тетушка, как дама, привыкшая со всей решительностью вмешиваться в чужую жизнь, сочла своим долгом, воспользовавшись ее отсутствием, сообщить мне sotto voce одну из своих кратких сентенций. Но пресная. Воспитана хорошо, неглупа, но pep не snaiaer. Меня вся эта история не слишком волнует. Ты спишь с русской, потому что тебе это н сойдет. Однако у кубинцев патриотам как раз в том самом месте. Едва увидят креольскую пышечку, так и защекотит. А русская скоро тебе надоест. Вот мы тебе и подыщем что-нибудь сортом повыше».
Смуглая Тереса (все мои кузины на редкость белокожи, одна мши» Тереса воплощает «возврат к предкам»—явление довольно чм roe среди кубинских буржуа) внезапно прониклась нежностью is Вере. Полюбив Веру, я, на ее взгляд, нарушил устои, внес племен г анархии, свободы в обдуманный гармоничный автоматам семейных союзов, матримониальной стратегии, направленной на увеличение богатств путем слияния собственности, сосредоточения капиталов (или латифундий); чем меньше становилось рук, в которые попадало добро, тем крепче вцеплялись эти руки N добычу — земля, "** дома, городские участки, предприятия; впрочем, многие продавали свою собственность, и весьма выгодно, прямо или через посредников, какому-нибудь американскому концерну. Моя подруга — иностранка, «русская загадка, странная и сладкая, будто шоколадка»,— чрезвычайно понравилась Тересе, главным образом потому, что ее появление сильно встревожило тетушку; нечто странное, непредвиденное вторглось в мир, идеально устроенный в полном соответствии с ее, тетушкиными, представлениями. Зачем оказалась тут эта женщина, чужая, ненужная, неприятная? Она—не наша, и при первом удобном случае надо постараться от нее избавиться, изгнать из клана. Тереса, как всегда, улавливала малейшие колебания в настроениях графини, угадывала ее тайные помыслы, сокровенные душевные движения, и вот с лукаво-злобной радостью кинулась разрушать тетушкины воинственные планы; Тереса, Вера и я заключили в тот вечер тройственный союз и в конце концов одержали победу. Тереса усадила нас в свой длинный зеленый бьюик, где на переднем сиденье свободно помещались три человека, и повезла в отель «Унион», но, проезжая мимо «Флоридиты», остановилась и объявила, что необходимо выпить, иначе мы просто умрем от жажды. Опершись локтями о стойку, ссутулив широкие, как у лесоруба, плечи, сидел спиной к дверям Эрнест Хемингуэй;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68