Не в силах справиться с внезапным волнением, Франсуа положил ладонь на руку сына.
— Я сражаюсь за мир, порядок, мудрость и умеренность. Если у меня все получится, если я преодолею все три ступени — черную, белую и красную, тогда я смогу сосредоточить в себе все силы, какими только может обладать человек. Плоды алхимии надлежит передать некоему рыцарю. Он восторжествует над злом и принесет в мир идеальную гармонию. В мир… и в эту страну.
Луи был искренне взволнован словами отца, хотя понял далеко не все. Тем не менее, он решился возразить:
— Вы же прекрасно понимаете, что я не смогу быть этим самым рыцарем по причине моего увечья.
— Понимаю. Вот почему я надеюсь, что им сможет стать ваш сын.
— Шарль воспитывается при дворе своей крестной, Валентины Орлеанской. Он живет среди музыки и любовных песнопений, в неведении и беззаботности. Но все изменится, когда я расскажу ему о смерти его матери.
— Вы ничего мне не рассказывали.
— Ни вам, ни кому другому. Он узнает первым.
Наступило долгое молчание, которое казалось еще более торжественным и многозначительным в этом самом месте, отмеченном молчанием мертвых, которые окружали собеседников. Затем Франсуа проникновенно произнес:
— В тот день в битве сойдутся три поколения Вивре: первый будет сражаться тайно, в лаборатории, второй в полумраке, при дворе, а третий — при свете дня, с мечом в руке.
Франсуа вскинул седую голову.
— Возможно, будут и другие, которых мы пока не знаем и которых встретим после. Вы ничего больше не слышали о Маго д'Аркей?
— Нет, отец. Она исчезла.
— А дети, которых она родила от меня?
— Их забрали в Сент-Поль, чтобы воспитывать там. К чему вам их опасаться?
— Сам не понимаю. Я их совсем не знаю. Меня беспокоит это потомство. Их мать была чудовищем. В жилах этих отпрысков Вивре течет половина ее крови.
— Но половина — вашей.
— Возможно. И все же мне хотелось бы, чтобы вы за ними приглядывали.
— Я сделаю это, отец.
Немного помолчав, Франсуа де Вивре переменил тему.
— А вы? Расскажите о себе!
Луи ответил вопросом на вопрос:
— Вы ведь слышали о Троянской войне?
Франсуа утвердительно кивнул.
— Ну так вот, я — Кассандра, троянская прорицательница, которая была обречена говорить богам правду, но при этом ей никто не верил. Вот уже семь лет я твержу правду Людовику Орлеанскому, и вот уже семь лет он не слушает меня. Он называет меня своей черной птицей — предвестницей бедствия.
Франсуа вздрогнул. В его глазах замелькали тревожные сполохи.
— Вы сказали — «черной птицей»?
— Да, но…
Франсуа де Вивре воодушевился, его глаза заблестели.
— Ворон, птица первой ступени, он символизирует черный цвет, который принимает материя в начале процесса Великого Деяния!.. Слушайте! Я тоже обладаю даром пророчества. Я вижу будущее, ваше будущее!
— Прозрения — они случаются часто?
— Нет, впервые… Луи, вам суждено осуществить три алхимических периода: черную ступень, белую ступень и красную ступень. Но вы придете к этому особым путем, самым прямым, без книг, без инструментов, только лишь собственной жизнью. Вы станете черной птицей, вороном, — ценой слез; белой птицей, лебедем, — ценой лжи; и красной птицей, фениксом, — ценой крови. И тогда вы получите высшую награду: вы увидите свет Севера…
До этой минуты они стояли в сумраке галереи. Франсуа взял сына за руку, подвел его к центру четырехугольника и показал на одну из сторон оссуария — ту, что выходила на Скобяную улицу. Ту самую, которая была обращена на север. Черепа, похожие один на другой, аккуратно уложенные в груду, смотрели в одну сторону пустым взглядом.
— Здесь покоится череп моего брата Жана. Я сам принес его сюда и положил согласно его воле. Он мертвым хотел видеть свет Севера. Но мне он сказал, что я увижу его при жизни. И вам я говорю то же самое.
Стало совсем темно. Франсуа сделал несколько шагов и присел, облокотившись на стойку оссуария, который только что показывал сыну. Теперь его взгляд тоже был обращен на север. Он надел на голову золотой шлем, закрыл глаза и медленно произнес:
— Fiat cervas servus! Пусть раб станет оленем, а олень станет рабом.
А затем замолчал.
Луи не тревожил отца. Он вернулся к центру кладбища, огляделся вокруг. Со всех сторон оссуария на него пристально таращились черепа, а от земли поднимался назойливый, невыносимый запах разложения. Здесь, в этом месте, даже сама полная луна казалась похожей на огромный, выбеленный дождем и ветром круглый череп.
Луи нисколько не был удивлен мрачными пророчествами своего отца, хотя то, как были они высказаны, привело его в замешательство. Он никогда не сомневался, что его жизнь, жизнь шпиона, завершится трагически, и был почти счастлив узнать, что в конце существования ему суждено познать торжество духовного перерождения. Это еще более уверило его в необходимости продолжать борьбу.
Луи приблизился к краю общей могилы. Из груды, сваленной в яму, выбивались руки, ноги, несколько черепов. Своей левой, единственной рукой Луи взялся за подбородок и тяжело вздохнул. Трудно было представить себе образ, более подходящий для описания нынешней ситуации: Франция стояла на краю пропасти, смертельной пропасти…
Долго, очень долго Луи де Вивре размышлял о трагических событиях, которые неминуемо произойдут. Через какое-то время — он и сам не мог понять, долго ли стоял у ямы, — Луи вернулся к отцу. Лунные блики играли на золотом шлеме рядом с крылатым оленем, едва различимым на поверхности. Франсуа уже заснул и тревожно метался в забытьи: должно быть, ему что-то снилось.
***
Франсуа де Вивре действительно спал, и, как он и надеялся, перед ним возник единорог. Чудесный зверь радостно резвился на зеленом лугу. Франсуа долго любовался этим Животным — самым прекрасным созданием из всех, которых когда-либо задумал Господь. Но внезапно поведение Животного изменилось.
Единорог смотрелся в зеркало, а под ним проступала фраза «Страшусь самого себя». Этот образ вовсе не был химерой, рожденной убаюканным сознанием Франсуа. Он действительно его видел, видел близко и подробно в одной из своих книг. Там даже говорилось, что фраза «Страшусь самого себя» была девизом единорога.
Зато ничего остального ему не случалось видеть нигде. Зеркало увеличивалось в размерах и вдруг совсем почернело. Появилась женщина, покрытая длинной черной вуалью, с черной короной на голове. По всем законам природы ее черный силуэт не должен был быть различим на черном фоне, но, тем не менее, ее хорошо было видно. Она стояла неподвижно и смотрела на него.
Франсуа воскликнул:
— Это вы?..
Она ничего не ответила и исчезла. На этот раз наступившая темнота была плотной и непроницаемой…
***
В пробуждающемся мире небо бледнело и гасло. Луи, склонившись над отцом, смотрел на этого строгого спящего человека, который, надев золотой шлем и погрузившись в неведомые области души, вел собственную битву, таинственную и опасную. Нет, этот старик, с виду несчастный и жалкий, с возрастом не потерял ни остроты ума, ни здравого смысла. Напротив, от него исходили необыкновенная сила и властность. В нем ощущалась убеленная сединой мощь библейских патриархов. Еще немного — и его можно будет сравнить с самим Господом.
Луи осторожно положил руку ему на плечо.
— Пора, отец.
Франсуа мгновенно пробудился, еле заметно улыбнулся, снял шлем и протянул его сыну. Луи вновь спрятал королевское сокровище под широким плащом. Они не разговаривали, даже почти не смотрели друг на друга, но в каждом из них жила уверенность, что больше они не увидятся никогда.
Все парижские колокола одновременно зазвонили к первой мессе — точно так же, как еще совсем недавно они возвестили наступление ночи. Открылись ворота кладбища, и Луи вышел, молча поклонившись на прощание отцу.
Оказавшись на Скобяной улице, он сделал неприятное открытие: дорогу преградил патруль, и солдаты гвардии обыскивали всех прохожих. В причине подобных действий сомневаться не приходилось. Обнаружив пропажу, стражники разыскивали золотой шлем. Значит, придется сделать крюк. Луи развернулся и зашагал в противоположном направлении.
Приблизившись к заставе Сент-Оноре, он свернул к Сене, полагая, что сможет пройти по набережной. То, чего он опасался, случилось уже при подходе к Лувру. Патрульные были повсюду, впереди него, сзади, и бегство становилось невозможным. Более того, они вели себя с неслыханной грубостью, и стало очевидно, что никакое благородное положение не спасет от обыска. Это был момент, когда решалась его судьба: если его схватят, это означает неминуемую смерть. Не говоря уже о том, что опорочен будет герцог Орлеанский, с которым Луи де Вивре так тесно связан.
Ему ничего не оставалось, как избавиться от шлема. Стараясь по возможности не привлекать к себе внимания, Луи приблизился к крепостным стенам Лувра, вытащил из-под плаща шлем и бросил его в ров. Какое-то мгновение на поверхности воды играли золотые отблески, а затем они навсегда исчезли в мутной глубине.
Луи де Вивре долго стоял в задумчивости над этими пасмурными водами. Если когда-нибудь золотой шлем Карла VI отыщется, кто сможет догадаться, каким странным целям довелось ему послужить и какие образы рождались под ним в голове спящего человека?
Он поспешно отошел от стены и благополучно добрался до дворца Сент-Поль.
***
В тот самый день Луи должен был докладывать Людовику Орлеанскому о том, что узнали его шпионы за минувшую неделю. Герцога он нашел в библиотеке, он рассеянно играл сам с собой в шахматы. Эти два человека внешне казались похожими: оба одного возраста, невысокого роста, темноволосые, с правильными чертами лица.
Вот только в одежде их не было ничего общего. Герцог одевался чрезвычайно изысканно: по белому камзолу с широкими рукавами были вышиты золотом его любимые мотивы — цветы актинии и дикобразы. У ног его спала борзая по кличке Дусе, собака, с которой он никогда не расставался.
Если же говорить о морали и нравственности, то и здесь двое этих мужчин вовсе не были похожи. Да, конечно, оба тревожились за страну, оба обладали необходимыми для политика качествами, оба одинаково здраво оценивали ситуацию, но на этом сходство и заканчивалось. Для герцога чувства других не значили ровным счетом ничего. Он умел рассчитывать, он переставлял людей, как фигуры на шахматной доске, он был большим любителем шахмат.
Луи де Вивре вынужден был действовать точно так же, но имелось важное отличие: в глубине души он от этого страдал. Поведение их было похожим, чего не скажешь о том, что творилось в их душах.
Людовик Орлеанский любезно предложил своему посетителю сесть.
— Так в чем же обвиняют меня в городе?
— Мои люди слышали, как про вас говорят, будто вы носите на шее мешочек с толчеными костями повешенного, а на пальце кольцо, которое держал во рту подозреваемый во время пыток.
— Забавно!
— Но это еще не самое серьезное.
— Знаю. Что еще?
— Говорят, будто вы проиграли в кости свою лошадь.
— Да, это правда. Прекрасное было животное!
— Церковь осуждает азартные игры. Священники вами возмущаются.
Людовик Орлеанский задумался. Он взял с доски фигуру черной королевы и какое-то время крутил ее в пальцах.
— И это все? Разве не болтают, будто я сплю с Изабо Баварской?
— Вы просили меня узнать, в чем вас обвиняют именно на этой неделе, монсеньор, а не о том, в чем вас обвиняют каждый день.
Герцог усмехнулся и поставил фигуру на место. Луи де Вивре был, возможно, единственным, кому дозволялось разговаривать с ним подобным тоном. Людовик слишком ценил его достоинства, и, прежде всего, сдержанность, качество, необходимое для выполнения самых деликатных поручений.
— Не стоит так волноваться, дорогой господин де Вивре! Мне, напротив, эта ситуация очень даже нравится: она, должно быть, сильно раздражает нашего главного противника, герцога Бургундского. Я сделаю из этого девиз. Я велю вышить на ливреях моих людей: «Я ему покажу!», а эмблемой пускай будет суковатая палка.
— Это вызов.
— Конечно. Ну и что?
— Подобного рода провокации всегда бесполезны, а порой весьма опасны.
Герцог Орлеанский улыбнулся еще шире.
— Узнаю тебя, моя птица-ворон!.. Позволь мне действовать так, как считаю нужным. Все будет хорошо.
Луи де Вивре вздохнул. Герцог Орлеанский, разумеется, так ничего и не понял. Людовик Орлеанский желал бросить вызов безжалостному Иоанну Бесстрашному, как будто это был его отец, суровый, но верный рыцарскому кодексу чести Филипп Смелый. И вот последняя находка: «Я ему покажу»! Что за безумие! Хищного зверя дразнить нельзя. Его либо убивают, либо оставляют в покое.
Герцог молча смотрел на своего шпиона, давая понять, что аудиенция окончена. Возразить было нечего. Луи де Вивре с почтением склонился перед ним и вышел.
Закрыв за собой дверь, Луи внезапно подумал, что ему нужно сделать нечто важное, но что? Какое-то время он рылся в памяти. Пробегавший мимо малыш напомнил: дети Маго д'Аркей, которые воспитывались во дворце Сен-Поль. Он обещал отцу приглядывать за ними. И в глубине души следовало признать, что не так уж Франсуа был не прав. От существ, порожденных такой матерью, следует ожидать самого страшного.
Если ему не изменяет память, родились две девочки и один мальчик. Самое время пуститься на их поиски…
***
Франсуа де Вивре покинул кладбище почти сразу же вслед за Луи и пошел в том же направлении — по Скобяной улице к заставе Сент-Оноре. Сам того не заметив, он вышел за пределы Парижа и, обернувшись, увидел, что уже одолел холм Шайо. Огромный город, на который он смотрел против света, казался теперь далекой, сумрачной громадой в лучах заходящего солнца. Франсуа остановился, и какое-то время просто сидел, глядя на Париж. Он сам не заметил, как на него нахлынули воспоминания.
Он почти уже позабыл свои первые, уже семилетней давности, шаги на поприще алхимии. Он отправился в Бретань, едва лишь до него дошли слухи о смерти герцога Иоанна IV. Как и надеялся Франсуа, новый герцог, Иоанн V, тотчас же вернул прежнему владельцу принадлежавшие ему замки, и Франсуа поселился в Куссоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93