В двух шагах от нее под скалой бьется море, позади колышутся зеленые кроны. Безупречно вырезанные глаза ее прикрыты, пальцы сплетены в плотном замке.
В двух шагах, под обрывом, нет уступов шириной больше пяди, нет камней. Если раскинуть руки, довериться ветру, как птица, то тело не будет разбито и обезображено. Принцессу найдут бледную и прекрасную, как при жизни…
Конечно, ей не дадут упасть. Минако-химэ слишком дорога отцу, чтобы он позволил ей уйти прежде себя, слишком нужна ему – единственная опора старости, отрада глаз. Но иной раз необходимо постоять так, на пронизывающем ветру, чувствуя, как смерть прикасается к виску прохладной щекой.
«Все они – дети», – ответила Ми-тян любимому отцу, отгораживаясь этими словами от веселого черного взгляда Анастис. И подумала, что в ее возрасте простительно путать ребячество с юностью. Ей много лет… много.
Чигракова странно посматривала на нее, слушая рассказ об архипелаге Фурусато, символике его скал, холмов и озер, смысле лесов и тропок… наконец, Минако не выдержала и остановилась. Обернулась, хотя так и не заставила себя встретить взгляд райской птицы.
«Мне сорок пять лет, – сказала она. – Сорок из них я ношу биопластик. Вы ведь это хотели узнать?»
Она знала, что производит странное впечатление. Пока рядом дряхлый отец, кажется юной, и это лишь наполовину иллюзия: ее телу не более двадцати. Но стоит кому-то остаться наедине с ней, и разлад между сутью и формой начинает страшить. Даже гайдзины чувствуют его.
«Нет».
«Что же тогда?»
Чигракова смотрела прямо.
«Вы – корректор, местра Терадзава?»
Минако не ожидала этого.
Не успела сделать вид, что не понимает, о чем речь. Отец когда-то имел дело с Райским Садом, и по своему обыкновению раздобыл столько информации, сколько ему требовалось для душевного спокойствия. Много. Достаточно, чтобы добиться рождения Минако-химэ, нежной сойки, собственной певчей птицы… Он счел, что инкубатор может повредить психике ребенка, поэтому дочь выносила суррогатная мать, которая стала затем ее няней. Когда Ми-тян исполнилось пять лет, мать уволили.
Отец надеялся, что мудрая принцесса совладает с исчадием уральского рая. Ей не удалось. Она так виновата… так ужасно виновата, что не сумела даже признаться в этом.
«Это нельзя не почувствовать», – сказала Анастис так мягко, точно это она была почти вдвое старше Минако, а не наоборот.
«Что вам нужно?» – сухо спросила принцесса.
«А вам?»
«Что?!»
«Почему вы остаетесь здесь? На этом игрушечном архипелаге, с отцом, который прожил уже две человеческие жизни и пошел на третью? Вы Птица, вы можете все».
Минако не смогла не улыбнуться такому.
«Если ты Птица, трудно устоять перед искушением спеть себе долгую счастливую жизнь. Но Птицы не умеют предвидеть будущее. Поэтому со счастьем бывают накладки…»
«Исправить! – удивилась Чигракова и невольно продолжила, – разве вам никогда не хотелось иметь детей?..»
Они одержимы детьми, эти русские, у них демографический взрыв, население Урала растет с неприличной скоростью, они и представить не в состоянии, что кто-то может думать иначе. Минако даже снизошла до ответа на столь непочтительный вопрос.
«Я Белая Птица. Я с трудом убиваю, но дарить жизнь умею очень хорошо. Мне слишком много довелось подарить жизни, чтобы желать еще и родить кого-то. Многие жизни не заслуживают продолжения, а многие и начала».
«Вы можете прожить здесь еще сто лет. Вы уже столько лет играете Сэй Сёнагон, Минако-химэ, еще век той же игры – не много ли?»
«Причесываться, – ответила она, – наряжаться. Любоваться соснами и океаном. Писать стихи. Так можно прожить полтора тысячелетия, не то что полтора века…»
Так ответила она тогда, и вот стоит над обрывом, не размыкая век, потому что злой ветер не постыдится выбить слезинку из прекрасных очей юной принцессы. Как вышло, что она уступила, даже не начав схватку? Потому ли, что сверхполноценность Анастис проявляется по-иному, она не «корректор», а «энергетик», и рядом с нею проснулись давно онемевшие чувства?
Потому ли?
Минако решительно отворачивается от вечного моря, сходит вниз по едва заметной тропке меж валунов. Рощица, два поворота, и покажется ее любимая беседка у подножья холма… достаточно. У нее есть занятие. Вчера из Города прибыл экраноплан, и какие-то изрядно напуганные, но все равно грубые и низкие люди вели долгую беседу с отцом. А потом, стоило тем удалиться, король позвал принцессу и объяснил, что она должна сделать.

Все, известное о судоремонтном заводе, агентуре и проекте «Скепсис» проговорилось как-то слишком быстро. Синий Птиц кис в стороне: он больше не был единственным корректором на десяток парсек кругом. Света Тихорецкая, Флейта, первой сказала, что можно говорить здесь, прямо в «Пелагиали»: случайных свидетелей не будет. Семитерране пришли к выводу, что нужно аккуратно расписать действия, чтобы не оставить за собой «нечищеных хвостов», как оно бывает с особо самонадеянными персонажами. Даже начали расписывать, но разговор неуклонно скатывался на другие темы, и в конце концов они решили просто отложить разработку планов до тех пор, пока «не устаканятся мозги».
Смысл некоторых фраз до Лилен добирался долго.
Теперь она сидит, смотрит, слушает, попивая коктейль через блестящую трубочку, изредка вставляет что-то. Смеется, когда ей поправляют произношение. Кокетничает с Шеверинским, устраивает перепалку с Таисией, слушает Каймана, который говорит почти так же гладко, как Майк, только проще и занимательней. «Жизнь», – думает Лилен и понимает, что только сейчас начала оттаивать. Для этого потребовались Нитокрис с ее «отомсти!», очарованные глаза Севера, спокойная мощь Дельты за спиной, и наконец, эта веранда, три сдвинутых столика, добрейший викинг Солнце, который показывает любительское видео на голографическом экране браслетника…
«Энергетики, – небрежно объяснял Синий Птиц по пути в „Пелагиаль“, – беззащитные существа. Они настолько большие и сильные, что обычно очень добрые. И пока ситуация не дошла до точки, в смысле – до зашибить насмерть, их можно доставать как угодно».
«Поэтому ты съел мой мозг», – мрачно подтвердил Шеверинский. Димочка состроил рожу.
Они трое – команда.
Ненадолго. Лишь в пределах цветущей, но уже не мирной Терры-без-номера.
И все-таки.
Корректор, энергетик и амортизатор.
«И папа твой был амортизатор, – занудным голосом сказал Птиц. – И мама твой был амортизатор. И сама ты то же и туда же. Если б были у вас в глуши хорошие врачи с нормальной медтехникой – обязательно бы заподозрили, что вы пришельцы».
Лилен только усмехнулась. На сей раз димочкин игломет дал осечку.
Она поняла.
Анжела хороший врач.
Мама много чего рассказывала. Когда-то за ней охотились, подозревали, что она генетически модифицирована, что она плод экспериментов каких-то секретных лабораторий, биологическое оружие на основе вида Homo. С папой проще – он был мастер, все знают, что мастера люди особые. Хотя никто никогда не задумывался, чем это обусловлено. Есть дар, и всё: как дар сочинять стихи или делать деньги… Странно.
Или задумывались. А потом переставали. По разным причинам.
Юра, Кайман, тоже вроде мастера. Амортизатор. Потому и разговаривает с Дельтой. Лилен, отойдя от шока, перекликнулась мыслями с нуктой, и даже сумела услышать Юру – дракон будто превратился в передатчик. Она не удивилась, потому что мама как-то рассказывала и про такое.
Над ресторанным столиком полыхает голограмма.
– А это что?
– Дип-миссия на Первой Терре.
– Там Полетаев за ящик боеприпасов девку купил.
– То есть как?!
– Натурально, купил.
– Ну что ж я, должен был смотреть, как человек умирает?!
Ослепительно-белые терморегулирующие плащи. На Первой Терре уже лет сто огромные плантации коки, с ними даже в Великую Войну, когда планету захватывали ррит, ничего не случилось… там, в кадре, стоит адская жара. Золотые волосы Солнца сияют костром. Они заняты делом: два офицера и девочка семнадцати лет. Света Тихорецкая.
Корректор.
Она тут, и ест мороженое, сидя на краешке стула – иначе не достанет ногами до пола. Света бывший «муреныш»: одна из тех, кому посчастливилось выздороветь от синдрома Мура. Характерных деформаций почти не заметно, лишь небольшая сутулость; у Светы красивые ноги и узкая талия, длинные ресницы и толстые косы, но вот рост так и остался метр сорок пять. Рядом с двухметровым Солнцем и ненамного уступающим ему Кайманом она выглядит сущим ребенком.
– Понимаешь, – рассказывает Солнце почти виновато, – там у одного барона был гарем, жены и наложницы. И какая-то самая последняя наложница, или рабыня… в общем, умерла, а дочке ее четыре года было. А у них девочка вообще человеком не считается. Вещь. Вот, прилетаем мы. Смотрю, а в углу, в мусоре зверь возится. Думаю, что за зверь, эти ж, первотерране, всю местную фауну как увидят, тут же стреляют, приручать не хотят. А это, оказывается, ребенок!
– Мне бы сказал, – упрекает Света. – Я бы попела, он бы нам ее подарил. А ты – покупать!
– Ну… – Солнце смущается. – Я подумал…
– Весь Эрэс на уши поставил, – сообщает Кайман. – Никто не знал, чего с ней делать. Маугля.
– Амина ее зовут.
– Что такое Эрэс? – шепотом спрашивает Лилен у Севера.
– Райский Сад, – тоже шепотом отвечает он и улыбается, – альма-матер. Гнездо!
– Хороший ты человек, Солнце, – со странной улыбкой говорит Птиц и тише заканчивает, – такие долго не живут…
Тихорецкая щурится. Облизывает ложку.
И Лилен ощущает снова. Теперь это уже привычнее, теперь ей не нужны зрительные галлюцинации. Это похоже… это ни на что не похоже, но между двумя корректорами оно прошло. Туда и обратно.
– Птиц, ты будешь ставить нам выпускной? – на удивление беззаботно говорит Света.
И тот отзывается с готовностью почти отчаянной. Подается вперед, со слишком наглой, явно наигранной ухмылкой.
– Почему это я должен?
– Так ты же у нас главный шоумен, – смеется Света. – Никто лучше не сделает.
– Ну давай, – мурлычет Димочка, – давай-давай, хвали меня, а я буду слушать.
– Вот как?
– А еще меня погладить можно, за ушком почесать… я ведь хороший. Смотри, какой белый и пушистый, – и Птиц ерошит модную стрижку; белые перья встают дыбом, как иголки, медленно опускаются. Флейта с улыбкой клонит голову к плечу.
– Птиц красивый, – напевно, как котенку, говорит она, – Птиц веселый. Птиц талантливый, он такие праздники устраивает! И танцует, и поет, как эльф. Птиц – звезда.
– Да, я такой, – милостиво соглашается Димочка, жмурясь. – Я звезда.
– Поэтому в прошлом году прыгал по сцене полуголый и весь облитый блестками, как идиот, – ехидно, но не без восхищения отзывается Шеверинский.
– Да что ты понимаешь! – фыркает Птиц. – Это был сценический грим. Я сверкал!
– В прошлом году, – насмешливо замечает Чигракова, доливая кофе из чайничка, – был не выпускной, а стихийное бедствие. Помните? Даже Борода, и тот… птичью болезнь словил.
– Хорошо, что не медвежью.
– Он перепил, – хихикает Таис, – и гонялся по парку за девками с криком «утютю!»
Лицо Солнца становится задумчивым: он явно пытается представить, как это выглядело.
– И… много поймал? – усиленно пытаясь не хохотать, интересуется Кайман.
– Да кто ж от него убегал-то? – удивляется Таис.
– И чего он?
– Ловил, в воздух подкидывал и орал: «Господи, как жить-то хорошо!»..
Птиц смеется. Ложится грудью на стол, подмигивает Свете сначала одним глазом, потом другим. Полетаев косится на неудачливого соперника неприязненно, чуя какой-то подвох.
– Вот кстати, – говорит Димочка, – насчет хорошей жизни. Здесь по Морскому бульвару недурные магазинчики есть. В бутике Альгари коллекция весна-лето – такие туфельки, пальчики оближешь, и как раз на каблуке-макси, как ты носишь. А напротив – Диамант-Эстет, можно авторскую ювелирку посмотреть, что-то для себя заказать неповторимое… Пойдем вечером в казино? Вместе?
– Я тебе пойду в казино! – рычит Солнце, угрожающе выставляя челюсть. – Мозги пропил? Ребенка тащишь!..
– Я совершеннолетняя! – по-змеиному шипит Флейта; даже плечи приподнимаются от ярости. – Мне семнадцать! – кажется, что карие ее глаза алеют, как накаленный металл, и грозный Полетаев под этим взглядом теряется и сникает, вид у него чуть ли не жалобный. – Дима! Во сколько?
– Часиков в восемь, – удовлетворенно мурлычет Птиц, поигрывая серьгой в ухе. – Когда люди играть соберутся…
– Мы с тобой, – тихо говорит Костя.
– Нет, – отвечает Света: ясно, что так и выглядят окончательные отказы. – Я вообще сейчас в кино пойду. На «Олений след». Спать. У меня от тебя голова заболела.
– Юрка… – только заикается Костя, и Тихорецкая вновь обрывает:
– Одна.
– Света, Светик, – торопится он, – погоди, тут же эти уроды, может, ползают…
– Не делай щенячью рожицу. Я себе все, что надо, спою.
Димочка без сарказма, грустно думает, что Света, Бабушкина «внучка», вроде него самого: ребенок-чудо, ткнувшийся нежданно в глухую стену. У нее тоже пятнадцатый уровень, от которого никакого толку. Батя с Бородой заняты, да и вообще чересчур официальные лица, чтобы всюду сопровождать Алентипалну, поэтому та когда-то, отправляясь по делам, брала с собой Каймана и Солнце. Говорила – «мои запасные крылья». И вот Бабушка не придумала ничего лучше, чем доверить насквозь больного, как большинство корректоров, ребенка – им.
Для здоровья это, может, и обернулось пользой, но у Солнца какой-то дар – влюблять в себя больных нежизнеспособных баб. Кнопка, запредельной мощи амортизатор, не способная ни на какие собственные чувства, и та… впрочем, она-то всего-навсего впитывает и отражает испытываемое другим.
По части накала страстей с энергетиком Полетаевым Птиц сравниться не мог.
– …а вот и нет! – внушает кому-то Шеверинский. – Если у корректора болит голова, это не значит, что кто-то плохой энергетик. Это значит, что кто-то плохой амортизатор!
Девица Вольф таращится на него с видом нежной самки. «Вот не было печалей», – думает Димочка. В маниакальной фазе он бы обоим устроил веселье, но сейчас под горлом тоскливо и тяжко, как от проглоченного гнилья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67