https://wodolei.ru/catalog/installation/
К нему на «фатеру» очень сложно попасть?
– Да нет, попасть-то можно, солдатики к нему часто наведываются. Сам к нему водил молоденьких. Мне, – словно оправдываясь, сказал надзиратель, – чтобы до Самоката добраться, много чего вынести пришлось. Из-за него, ирода, крепкое хозяйство бросил и в тюремщики пошел. Сына моего единственного душегуб, как барана, зарезал, – опять пояснил он, – А его, изверга, за то не на виселицу отправили, а от праведного суда в жандармском корпусе спрятали, Он у полковника вроде как палачом служит, то есть служил. Царство ему, душегубу, небесное, – перекрестился Нестеренко. – Я, почитай, цельный год случая ждал. Вот и дождался...
– Ну, что, пойдем к полковнику? – прервал я грустный рассказ Нестеренко. – Не боязно?
– Мне нечего бояться, как сына потерял, больше ничего не боюсь.
– За что его убили? – спросил я, понимая, что надзирателю необходимо выговориться. Он убил человека, вероятно, впервые в жизни совершил такое страшное преступление и теперь пытался оправдаться, возможно, даже перед самим собой.
– Кабы самому знать. Мой Ваня был хорошим мальчиком, тихим, скромным, не мне в пример. Очень любил учиться. Сам по букварю постиг грамоту. Потом в селе у попа учился, – надзиратель замолчал, уйдя в воспоминания, потом поглядел на меня провалившимися, темными глазами и продолжил невеселый рассказ. – Батюшка наш, отец Филарет, и посоветовал отослать его в город в школу. Я его в Харьков и отвез, в реальное училище. Он экзамен какой-то сдал, сразу во второй класс взяли. Так-то вот. Учителя его хвалили, говорили, что он очень способный, каждый год награды давали. А как кончил он училища, то подался в Москву, дальше учиться. Приняли его в Императорское московское техническое училище, – тщательно выговорил заученное название надзиратель. – Как он здесь жил, не знаю, письма Ваня редко писал. А сам я не шибко грамотный, в его жизни мало что понимал. Только вот выучиться Ваня не успел. В кружок ходил, книжки они запретные читали. Кто-то донес, он и попал в тюрьму. Сидел в нашей Бутырке, только недолго. Там его и зарезали.
Нестеренко замолчал, шел, тяжело ступая по каменному тротуару. Я его не торопил.
– Как я про то узнал, думал, умом тронусь. Мать, жинка моя, то есть, та не сдюжила, плакала, плакала и померла от горя. Ну, я сначала, как водится, запил, а потом такая меня обида взяла… Хозяйство у меня крепкое было, пять работников держал. Все распродал и сюда подался. Только ничего не добился, куда не ткнусь, никто правду не говорит. Понятно, чего господам с мужиком разговаривать. Людей здесь много, у каждого своя жисть, где там в чужое горе вникать. Пришлось самому разбираться. В тюремщики пошел, в тюрьме Ваню порешили. Подмазал кого надо, взяли в надзиратели. Ну, а уж в Бутырках сам все проведал. Зарезал сыночка моего Ваню Жорка Самокат. Дальше ты сам знаешь…
– Почему его убили, удалось узнать?
Удивительно, но, скорее всего, эта простая мысль не приходила в голову крестьянину.
– Говорю же, Самокат его зарезал.
– Самокат и меня хотел убить, – попытался объяснить я, – но он ведь это делал не сам по себе. Ему так приказали. Так что главная вина не на нем, а на том, кто отдал приказ.
– Как это? – не понял Нестеренко. – Кто ж такое приказать может?
Следствие с причиной у него явно не сходились. Не хватало способности к абстрактному мышлению.
– Самокат у вас в тюрьме чем занимался?
– Сидел, – коротко ответил он. Пришлось расширить вопрос:
– Его сажали к неугодным арестантам, и он их убивал?
– Ну.
– Значит, и твоего Ваню он мог зарезать не по своей воле, а потому, что ему начальство велело.
– Так зачем сына-то было убивать, кому он мешал?
– Вот это и нужно выяснить! Поэтому пошли к полковнику, он-то наверняка знает.
Надзиратель задумался и начал замедлять шаг, пока совсем не остановился.
– Так выходит, я Самоката зря убил?
Вопрос, как говорится, получился хороший. Вот только ответить на него однозначно было невозможно. Это кому как: око за око, или ударят по правой, подставь левую. Пришлось уйти от прямого ответа и оценки:
– Пойдем лучше к Прохорову, у него все и узнаем.
– Если это он, – даже задохнулся Нестеренко, – так я ж его! Он главный в следственной части!
– Успокойся, если доберемся до него, он нам все расскажет, никуда не денется!
Глава 15
Все гениальное, как известно, просто, вот, к сожалению, не все простое бывает гениально. Это подтвердилось уже спустя час, после моего побега из Бутырской тюрьмы. Сначала у нас все проходило как по нотам: мы с надзирателем без труда добились от недовольного неурочным приходом гостей дворника Абдулки и начали требовать, чтобы он пустил нас в шикарный вестибюль казенного дома министерства внутренних дел.
– Чего в ночь шляться? – спросил он.
– Их высокоблагородие приказали, – сказал в своей краткой манере Нестеренко.
– Спят он. Зачем ходит туда-сюда?
– Тебе что за дело, сказано, приказали прийти, значит нужно слушаться.
– Ходит туда-сюда, – проворчал Абдулка но перечить не решился, открыл дверь и посторонился, когда мы вошли.
Мы молча поднялись на бельэтаж, к квартире полковника Прохорова. Надзиратель несколько раз провернул ручку механического звонка. В ночной тишине было слышно, как внутри звякал колокольчик, нам долго никто не отпирал.
– Спит, поди, Митрич без задних ног, – сказал Нестеренко, – поди, его добудись.
Он опять покрутил ручку. Дверь, наконец, открылась. Мы вошли в просторную прихожую, отделанную дубовыми панелями. Старик слуга, со свалявшимися со сна седыми бакенбардами и наброшенной на плечи старой офицерской шинелью без погон, видимо, тот самый Митрич, подслеповато щурился на нас:
– Чего-то не признаю, кто вы есть такие. Вам чего, служивые ?
– Это я, Митрич, Нестеренко, нам к их высокоблагородию.
– А, теперь разглядел, а это кто с тобой?
– Тебе-то какое дело, – рассердился надзиратель. – Что ты всегда кишки мотаешь! Сказано тебе, полковник приказал привести солдатика. Иди, доложи.
– А, по этному, что ли, делу. Так бы сразу и сказал. Идите, они в спальне почивают.
Митрич громко зевнул, демонстрируя нам беззубый рот, запахнул полу шинели и ушел, шаркая веревочными тапочками в свою коморку возле входной двери.
– Шляются, шляются, ни минуты покоя, – бормотал он.
– Пойдем, – сказал Нестеренко, – посмотрим, что из этого выйдет.
– Сейчас, – сказал я и первым делом перерезал у телефона, висевшего возле входных дверей провод. Так оно будет спокойнее.
Мы перешли из прихожей в большую комнату, скорее всего, холл, куда выходило несколько дверей. Полковник жил с размахом, явно не по чину: везде была дорогая, сколько можно было судить в полутьме, мебель, на стенах висели картины в массивных, золоченый рамах. Не казенная квартира старшего жандармского офицера, а филиал дворцового музея.
– Вот его спальня, – указал надзиратель на одну из дверей.
Я осторожно ее открыл, мы вошли в освещенное маленьким ночничком помещение. Сразу понять, что здесь к чему, было невозможно, и я на цыпочках пошел к наиболее вероятному месту обитания хозяина – огромной кровати под балдахином, Она стояла почти в середине большой, задрапированной материей комнаты, чуть сдвинутая от центра к дальней от двери стене.
Я отвел полог балдахина и посмотрел, там ли полковник Прохоров. Разглядеть в бледном кружеве постельного белья и комьях вспененных подушек его голову сразу не удалось, но то, что какой-то человек определенно в постели лежит, я увидел.
– Господин Прохоров, – позвал я и потянул за край пухового одеяла.
Вдруг под потолком вспыхнул яркий свет и одновременно вскрикнул Нестеренко. Я резко обернулся. Недалеко от надзирателя стоял сам Прохоров, но не в черном мундире, в котором я видел его на допросе, а в ярком шелковом халате с китайскими драконами, отделанном золотистой шнуровкой, и целился в меня из нагана.
– Я вас уже давно поджидаю, господин студент, – насмешливо проговорил он. – Где это вы так долго гуляете? Ветер свободы вскружил вам голову?
Первая мысль была: Нестеренко заманил меня в ловушку. Я быстро на него взглянул. Он стоял бледный, с круглыми то ли от ужаса, то ли удивления глазами.
Полковник был премного доволен производимым эффектом, однако для полного удовольствия ему явно не хватало красивого завершения сцены и восторга зрителей. Я не смог оценить его актерские способности и не пал к ногам в театральном раскаянье. Сказал спокойно и уверенно, как будто предвидел именно такую встречу:
– Очень хорошо, что вы не спите. У нас к вам есть серьезный разговор.
Прохоров, ожидавший определенной, задуманной им реакции, от неожиданности немного смешался и посмотрел на меня уже не таким, как раньше, гоголем.
– Я уже все знаю, господин студент! Вы не поняли, против кого решили бороться! Я предвидел и предусмотрел все ваши мысли еще до того, как они пришли в вашу пустую голову!
Говоря о своих необыкновенных способностях, он распалялся и раздувался от гордости. Скорее всего, самооценка и самоуважение у него были необыкновенно высокие. Оспаривать или доказывать обратное было совершенно бесполезно. Подобные люди высшее счастье видят именно в пребывании в сладостном заблуждении на свой счет. Поэтому я сразу же перешел к сути:
– Меня интересует, почему вы приказал убить сына надзирателя Нестеренко?
Теперь уже я несколько озадачил хозяина. Он ожидал совсем другого вопроса и разговора.
– Какого надзирателя? Какого сына? – вполне натурально удивился он. – Этого, что ли?
Мы оба посмотрели на застывшего у дверей Нестеренко.
– Я впервые слышу такой нонсенс, – не совсем внятно по-русски сказал он. – Нестеренко у тебя, что, есть сын?
– Был, ваше высокоблагородие, его зарезал Жорка Самокат.
– Самокат? Какой Самокат? Это Николаев, что ли? А я тут при чем?
– По вашему приказу, – начал блефовать я, – убили сына этого человека. Мы хотим знать, за что?
– Вы городите чушь, господин студент. Никакого Нестеренку я не приказывал убивать! Я вообще никогда не знал такого человека, – твердо сказал Прохоров.
– Сына моего, Ваню, в Бутырке, в камере Самокат зарезал, – медленно, как-то мучительно выговаривая слова, проговорил надзиратель, – а звали его, верно, не Нестеренко, фамилия у него была совсем другая, наша природная, Плотниковы. Иван Трофимович Плотников, студент Императорского московского технического училища. Помните такого, ваше высокоблагородие?
– Плотников, – повторил за ним полковник, – Плотников… это когда было?
– Позапрошлым летом.
– Нет, не помню. Столько людей. Всех не упомнишь. Он что, студентом был, как и вы, господин калужский мещанин Синицын? – спросил уже меня Прохоров.
Я кивнул. Теперь мы стояли, образовывая как бы равносторонний треугольник. У двери, ближе к окну, надзиратель, у противоположной стены полковник с направленным на меня наганом, и я посередине комнаты.
– Ну, что ж, тогда невелика потеря. Не лезь со свиным рылом в калашный ряд, и никто тебя не тронет. Родился крестьянином, будь крестьянином, мещанином – торгуй, занимайся ремеслом. А вы, господа новые русские, все норовите чужое ухватить. Господь лучше знал, кому кем родиться, а вы восстаете против его промысла, а потом еще обижаетесь, что вас режут и вешают!
Полковник говорил почти вдохновенно, так, как будто выступал на государственном совете.
– Есть в человечестве, – горячо заговорил он, размахивая в такт своим словам наганом, – натуральная сила инерции, имеющая великое значение… Сила эта, безусловно, необходима для благосостояния общества. В пренебрежении или забвении этой силы – вот в чем главный порок новейшего прогресса! – Он закончил восклицанием, и мне показалось, что на этом его идеи иссякли, но я ошибся. Он продолжил развивать тему:
– Простой человек знает значение этой силы и хорошо чувствует, что, поддавшись логике и рассуждениям, как это делаете вы, выскочки из народа, сомнительные умники и прогрессисты, он должен будет изменить все свое мировоззрение; поэтому он твердо хранит веру, не сдаваясь на логические аргументы.
Стоять и слушать весь этот бред мне уже надоело. Тем более, что у нагана, своего самого веского аргумента в политическом споре, Прохоров забыл взвести курок.
– Мы, господин полковник, пришли не слушать ваши взгляды на «простых людей», – перебил я, потихоньку подвигаясь ближе к нему, – нас интересуют ваши преступные приказы, по которым убивают невинных людей.
Мои слова так удивили Прохорова, что он сначала запнулся на полуслове, потом высказал не менее замечательное, чем раньше, суждение:
– Кроме закона, хотя и в связи с ним, существует разумная сила и разумная воля, которая действует властно при применении закона, и которой все сознательно повинуются. Вы же, господин калужский мещанин и сын фальшивого Нестеренки, нарушили божеский и человеческий законы и подлежите уничтожению. Вот и вся правда, которую вы так хотите узнать.
– Значит, вы признаете, что приказали убить сына этого человека? – спросил я, указывая на надзирателя.
– Я же сказал, что такого не помню! Зачем вы меня перебили, я говорил архиважные мысли! Разумная воля! Очень хорошо сказано. Впрочем… вы говорите, что студента ликвидировали позапрошлым летом, это значит в 98 году? Студент-технолог? Такой растрепанный, с крестьянским лицом? Сын крестьянина? Да, что-то такое припоминаю. Впрочем, вам-то зачем это знать? Вы все равно отсюда живыми не выйдете! Нападение на жандармского офицера с целью убийства из мести! Это бессрочная каторга или виселица. Я давно ждал такого случая! Прекрасный способ обратить на себя внимание начальства! Завтра все московские газеты напишут о моем подвиге: «Жандармский полковник самолично»…
Что сделал «самолично» полковник, я узнать не успел. Нестеренко закричал низким сдавленным голосом и бросился на своего бывшего начальника. Прохоров резко повернулся к нему и, вскинув наган, нажал на спусковой крючок. Однако, ничего, как и следовало ожидать, не произошло – паркетный офицер, перед тем как выстрелить, забыл взвести курок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Да нет, попасть-то можно, солдатики к нему часто наведываются. Сам к нему водил молоденьких. Мне, – словно оправдываясь, сказал надзиратель, – чтобы до Самоката добраться, много чего вынести пришлось. Из-за него, ирода, крепкое хозяйство бросил и в тюремщики пошел. Сына моего единственного душегуб, как барана, зарезал, – опять пояснил он, – А его, изверга, за то не на виселицу отправили, а от праведного суда в жандармском корпусе спрятали, Он у полковника вроде как палачом служит, то есть служил. Царство ему, душегубу, небесное, – перекрестился Нестеренко. – Я, почитай, цельный год случая ждал. Вот и дождался...
– Ну, что, пойдем к полковнику? – прервал я грустный рассказ Нестеренко. – Не боязно?
– Мне нечего бояться, как сына потерял, больше ничего не боюсь.
– За что его убили? – спросил я, понимая, что надзирателю необходимо выговориться. Он убил человека, вероятно, впервые в жизни совершил такое страшное преступление и теперь пытался оправдаться, возможно, даже перед самим собой.
– Кабы самому знать. Мой Ваня был хорошим мальчиком, тихим, скромным, не мне в пример. Очень любил учиться. Сам по букварю постиг грамоту. Потом в селе у попа учился, – надзиратель замолчал, уйдя в воспоминания, потом поглядел на меня провалившимися, темными глазами и продолжил невеселый рассказ. – Батюшка наш, отец Филарет, и посоветовал отослать его в город в школу. Я его в Харьков и отвез, в реальное училище. Он экзамен какой-то сдал, сразу во второй класс взяли. Так-то вот. Учителя его хвалили, говорили, что он очень способный, каждый год награды давали. А как кончил он училища, то подался в Москву, дальше учиться. Приняли его в Императорское московское техническое училище, – тщательно выговорил заученное название надзиратель. – Как он здесь жил, не знаю, письма Ваня редко писал. А сам я не шибко грамотный, в его жизни мало что понимал. Только вот выучиться Ваня не успел. В кружок ходил, книжки они запретные читали. Кто-то донес, он и попал в тюрьму. Сидел в нашей Бутырке, только недолго. Там его и зарезали.
Нестеренко замолчал, шел, тяжело ступая по каменному тротуару. Я его не торопил.
– Как я про то узнал, думал, умом тронусь. Мать, жинка моя, то есть, та не сдюжила, плакала, плакала и померла от горя. Ну, я сначала, как водится, запил, а потом такая меня обида взяла… Хозяйство у меня крепкое было, пять работников держал. Все распродал и сюда подался. Только ничего не добился, куда не ткнусь, никто правду не говорит. Понятно, чего господам с мужиком разговаривать. Людей здесь много, у каждого своя жисть, где там в чужое горе вникать. Пришлось самому разбираться. В тюремщики пошел, в тюрьме Ваню порешили. Подмазал кого надо, взяли в надзиратели. Ну, а уж в Бутырках сам все проведал. Зарезал сыночка моего Ваню Жорка Самокат. Дальше ты сам знаешь…
– Почему его убили, удалось узнать?
Удивительно, но, скорее всего, эта простая мысль не приходила в голову крестьянину.
– Говорю же, Самокат его зарезал.
– Самокат и меня хотел убить, – попытался объяснить я, – но он ведь это делал не сам по себе. Ему так приказали. Так что главная вина не на нем, а на том, кто отдал приказ.
– Как это? – не понял Нестеренко. – Кто ж такое приказать может?
Следствие с причиной у него явно не сходились. Не хватало способности к абстрактному мышлению.
– Самокат у вас в тюрьме чем занимался?
– Сидел, – коротко ответил он. Пришлось расширить вопрос:
– Его сажали к неугодным арестантам, и он их убивал?
– Ну.
– Значит, и твоего Ваню он мог зарезать не по своей воле, а потому, что ему начальство велело.
– Так зачем сына-то было убивать, кому он мешал?
– Вот это и нужно выяснить! Поэтому пошли к полковнику, он-то наверняка знает.
Надзиратель задумался и начал замедлять шаг, пока совсем не остановился.
– Так выходит, я Самоката зря убил?
Вопрос, как говорится, получился хороший. Вот только ответить на него однозначно было невозможно. Это кому как: око за око, или ударят по правой, подставь левую. Пришлось уйти от прямого ответа и оценки:
– Пойдем лучше к Прохорову, у него все и узнаем.
– Если это он, – даже задохнулся Нестеренко, – так я ж его! Он главный в следственной части!
– Успокойся, если доберемся до него, он нам все расскажет, никуда не денется!
Глава 15
Все гениальное, как известно, просто, вот, к сожалению, не все простое бывает гениально. Это подтвердилось уже спустя час, после моего побега из Бутырской тюрьмы. Сначала у нас все проходило как по нотам: мы с надзирателем без труда добились от недовольного неурочным приходом гостей дворника Абдулки и начали требовать, чтобы он пустил нас в шикарный вестибюль казенного дома министерства внутренних дел.
– Чего в ночь шляться? – спросил он.
– Их высокоблагородие приказали, – сказал в своей краткой манере Нестеренко.
– Спят он. Зачем ходит туда-сюда?
– Тебе что за дело, сказано, приказали прийти, значит нужно слушаться.
– Ходит туда-сюда, – проворчал Абдулка но перечить не решился, открыл дверь и посторонился, когда мы вошли.
Мы молча поднялись на бельэтаж, к квартире полковника Прохорова. Надзиратель несколько раз провернул ручку механического звонка. В ночной тишине было слышно, как внутри звякал колокольчик, нам долго никто не отпирал.
– Спит, поди, Митрич без задних ног, – сказал Нестеренко, – поди, его добудись.
Он опять покрутил ручку. Дверь, наконец, открылась. Мы вошли в просторную прихожую, отделанную дубовыми панелями. Старик слуга, со свалявшимися со сна седыми бакенбардами и наброшенной на плечи старой офицерской шинелью без погон, видимо, тот самый Митрич, подслеповато щурился на нас:
– Чего-то не признаю, кто вы есть такие. Вам чего, служивые ?
– Это я, Митрич, Нестеренко, нам к их высокоблагородию.
– А, теперь разглядел, а это кто с тобой?
– Тебе-то какое дело, – рассердился надзиратель. – Что ты всегда кишки мотаешь! Сказано тебе, полковник приказал привести солдатика. Иди, доложи.
– А, по этному, что ли, делу. Так бы сразу и сказал. Идите, они в спальне почивают.
Митрич громко зевнул, демонстрируя нам беззубый рот, запахнул полу шинели и ушел, шаркая веревочными тапочками в свою коморку возле входной двери.
– Шляются, шляются, ни минуты покоя, – бормотал он.
– Пойдем, – сказал Нестеренко, – посмотрим, что из этого выйдет.
– Сейчас, – сказал я и первым делом перерезал у телефона, висевшего возле входных дверей провод. Так оно будет спокойнее.
Мы перешли из прихожей в большую комнату, скорее всего, холл, куда выходило несколько дверей. Полковник жил с размахом, явно не по чину: везде была дорогая, сколько можно было судить в полутьме, мебель, на стенах висели картины в массивных, золоченый рамах. Не казенная квартира старшего жандармского офицера, а филиал дворцового музея.
– Вот его спальня, – указал надзиратель на одну из дверей.
Я осторожно ее открыл, мы вошли в освещенное маленьким ночничком помещение. Сразу понять, что здесь к чему, было невозможно, и я на цыпочках пошел к наиболее вероятному месту обитания хозяина – огромной кровати под балдахином, Она стояла почти в середине большой, задрапированной материей комнаты, чуть сдвинутая от центра к дальней от двери стене.
Я отвел полог балдахина и посмотрел, там ли полковник Прохоров. Разглядеть в бледном кружеве постельного белья и комьях вспененных подушек его голову сразу не удалось, но то, что какой-то человек определенно в постели лежит, я увидел.
– Господин Прохоров, – позвал я и потянул за край пухового одеяла.
Вдруг под потолком вспыхнул яркий свет и одновременно вскрикнул Нестеренко. Я резко обернулся. Недалеко от надзирателя стоял сам Прохоров, но не в черном мундире, в котором я видел его на допросе, а в ярком шелковом халате с китайскими драконами, отделанном золотистой шнуровкой, и целился в меня из нагана.
– Я вас уже давно поджидаю, господин студент, – насмешливо проговорил он. – Где это вы так долго гуляете? Ветер свободы вскружил вам голову?
Первая мысль была: Нестеренко заманил меня в ловушку. Я быстро на него взглянул. Он стоял бледный, с круглыми то ли от ужаса, то ли удивления глазами.
Полковник был премного доволен производимым эффектом, однако для полного удовольствия ему явно не хватало красивого завершения сцены и восторга зрителей. Я не смог оценить его актерские способности и не пал к ногам в театральном раскаянье. Сказал спокойно и уверенно, как будто предвидел именно такую встречу:
– Очень хорошо, что вы не спите. У нас к вам есть серьезный разговор.
Прохоров, ожидавший определенной, задуманной им реакции, от неожиданности немного смешался и посмотрел на меня уже не таким, как раньше, гоголем.
– Я уже все знаю, господин студент! Вы не поняли, против кого решили бороться! Я предвидел и предусмотрел все ваши мысли еще до того, как они пришли в вашу пустую голову!
Говоря о своих необыкновенных способностях, он распалялся и раздувался от гордости. Скорее всего, самооценка и самоуважение у него были необыкновенно высокие. Оспаривать или доказывать обратное было совершенно бесполезно. Подобные люди высшее счастье видят именно в пребывании в сладостном заблуждении на свой счет. Поэтому я сразу же перешел к сути:
– Меня интересует, почему вы приказал убить сына надзирателя Нестеренко?
Теперь уже я несколько озадачил хозяина. Он ожидал совсем другого вопроса и разговора.
– Какого надзирателя? Какого сына? – вполне натурально удивился он. – Этого, что ли?
Мы оба посмотрели на застывшего у дверей Нестеренко.
– Я впервые слышу такой нонсенс, – не совсем внятно по-русски сказал он. – Нестеренко у тебя, что, есть сын?
– Был, ваше высокоблагородие, его зарезал Жорка Самокат.
– Самокат? Какой Самокат? Это Николаев, что ли? А я тут при чем?
– По вашему приказу, – начал блефовать я, – убили сына этого человека. Мы хотим знать, за что?
– Вы городите чушь, господин студент. Никакого Нестеренку я не приказывал убивать! Я вообще никогда не знал такого человека, – твердо сказал Прохоров.
– Сына моего, Ваню, в Бутырке, в камере Самокат зарезал, – медленно, как-то мучительно выговаривая слова, проговорил надзиратель, – а звали его, верно, не Нестеренко, фамилия у него была совсем другая, наша природная, Плотниковы. Иван Трофимович Плотников, студент Императорского московского технического училища. Помните такого, ваше высокоблагородие?
– Плотников, – повторил за ним полковник, – Плотников… это когда было?
– Позапрошлым летом.
– Нет, не помню. Столько людей. Всех не упомнишь. Он что, студентом был, как и вы, господин калужский мещанин Синицын? – спросил уже меня Прохоров.
Я кивнул. Теперь мы стояли, образовывая как бы равносторонний треугольник. У двери, ближе к окну, надзиратель, у противоположной стены полковник с направленным на меня наганом, и я посередине комнаты.
– Ну, что ж, тогда невелика потеря. Не лезь со свиным рылом в калашный ряд, и никто тебя не тронет. Родился крестьянином, будь крестьянином, мещанином – торгуй, занимайся ремеслом. А вы, господа новые русские, все норовите чужое ухватить. Господь лучше знал, кому кем родиться, а вы восстаете против его промысла, а потом еще обижаетесь, что вас режут и вешают!
Полковник говорил почти вдохновенно, так, как будто выступал на государственном совете.
– Есть в человечестве, – горячо заговорил он, размахивая в такт своим словам наганом, – натуральная сила инерции, имеющая великое значение… Сила эта, безусловно, необходима для благосостояния общества. В пренебрежении или забвении этой силы – вот в чем главный порок новейшего прогресса! – Он закончил восклицанием, и мне показалось, что на этом его идеи иссякли, но я ошибся. Он продолжил развивать тему:
– Простой человек знает значение этой силы и хорошо чувствует, что, поддавшись логике и рассуждениям, как это делаете вы, выскочки из народа, сомнительные умники и прогрессисты, он должен будет изменить все свое мировоззрение; поэтому он твердо хранит веру, не сдаваясь на логические аргументы.
Стоять и слушать весь этот бред мне уже надоело. Тем более, что у нагана, своего самого веского аргумента в политическом споре, Прохоров забыл взвести курок.
– Мы, господин полковник, пришли не слушать ваши взгляды на «простых людей», – перебил я, потихоньку подвигаясь ближе к нему, – нас интересуют ваши преступные приказы, по которым убивают невинных людей.
Мои слова так удивили Прохорова, что он сначала запнулся на полуслове, потом высказал не менее замечательное, чем раньше, суждение:
– Кроме закона, хотя и в связи с ним, существует разумная сила и разумная воля, которая действует властно при применении закона, и которой все сознательно повинуются. Вы же, господин калужский мещанин и сын фальшивого Нестеренки, нарушили божеский и человеческий законы и подлежите уничтожению. Вот и вся правда, которую вы так хотите узнать.
– Значит, вы признаете, что приказали убить сына этого человека? – спросил я, указывая на надзирателя.
– Я же сказал, что такого не помню! Зачем вы меня перебили, я говорил архиважные мысли! Разумная воля! Очень хорошо сказано. Впрочем… вы говорите, что студента ликвидировали позапрошлым летом, это значит в 98 году? Студент-технолог? Такой растрепанный, с крестьянским лицом? Сын крестьянина? Да, что-то такое припоминаю. Впрочем, вам-то зачем это знать? Вы все равно отсюда живыми не выйдете! Нападение на жандармского офицера с целью убийства из мести! Это бессрочная каторга или виселица. Я давно ждал такого случая! Прекрасный способ обратить на себя внимание начальства! Завтра все московские газеты напишут о моем подвиге: «Жандармский полковник самолично»…
Что сделал «самолично» полковник, я узнать не успел. Нестеренко закричал низким сдавленным голосом и бросился на своего бывшего начальника. Прохоров резко повернулся к нему и, вскинув наган, нажал на спусковой крючок. Однако, ничего, как и следовало ожидать, не произошло – паркетный офицер, перед тем как выстрелить, забыл взвести курок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38