Отсюда такая звериная реакция защиты своей жизни.
– Мне кажется, что вы были не правы, – забубнил у меня за спиной толстовец, – эти люди – простые, темные крестьяне и не понимают евангельских истин, Нам нужно было объяснить им, что неправедное богатство не ведет к счастью, главное – это чистая душа, а не земное богатство. А если уж им так нужны лошади, так пусть просто так заберут их себе.
Такое «расширительное» толкование Толстого меня сначала разозлило, но потом стало смешно.
– Ты один такой идиот у маменьки, или у тебя есть братья и сестры? – поинтересовался я у «практического философа».
– Вы меня не сможете обидеть, – обиженным голосом сказал непротивленец. – Я, если вы захотите меня ударить, подставлю вам другую щеку.
– Вот и прекрасно, – согласился я, – как только остановимся, проверю, как тебе понравится, когда тебя лупят. Пока же лучше смотри назад, нет ли за нами погони, кажется, их там целая банда. Это ребята серьезные, и, пока ты им объяснишь библейские истины, от тебя и мокрого места не останется.
– Они не посмеют меня обидеть! – дрогнувшим голосом заявил непротивленец. – Я барышня!
– Кто? – переспросил я, оглядываясь на щуплое создание. – Барышня!? Ну, ты, парень, даешь!
– Я не парень, меня зовут Татьяна Кирилловна Раскина.
– Ну, Раскина, так Раскина, – согласился я, разглядев таки, что на мужчину спутник, действительно, совсем не похож. – Сидела бы ты, Татьяна Кирилловна, лучше дома да книжки того же Толстого читала, чем зимой по дорогам болтаться!
Ни в виде юноши, ни в виде девушки это создание меня не интересовало. Хотя было бы неплохо из барышниного загашника заплатить за постоялый двор, если он нам встретиться на пути. У меня в кармане бренчало всего несколько серебряных монеток, которых не хватит даже на корм лошадям.
Не ответив на мой риторический совет, Раскина начала развивать другую тему:
– Вы как врач должны были не бить несчастного Ефимку, а оказать ему помощь, проявить к нему духовное и физическое участие. Если теперь крестьяне за нами погонятся, то виноваты в этом будете только вы. Вот мы с вами убежали, как трусы, а может быть бедному Ефимке сейчас больно. Вы его сильно ударили – требовательно спросила она.
Я вместо ответа хлестнул невинных лошадок вожаками по бокам.
– Люди должны быть добры друг к другу, особенно освещенные просвещением, – продолжала ныть барышня у меня за спиной. – Наш долг – научить простой народ любить друг друга, сеять разумное, доброе, вечное…
«Интересно, почему, как только наши соотечественники перестают гнобить друг друга, а принимаются морализировать, они выглядят полными, законченными идиотами? – размышлял я, слушая монотонные причитания херсонской толстовки. – Может быть, это происходит потому, что за словами о любви к ближнему у нас обычно ничего не стоит, а наши практические действия почти всегда направлены на свою выгоду? При том у большинства аморальных людей всю жизнь сохраняется вера в свою доброту и гуманность, а у наивных эгоистов – надежда на чудо начальственного благодеяния. „Вот, мол, приедет барин, барин нас рассудит“…
На ближайшей развилке я свернул направо, и мы поехали в сторону Серпухова. Никакого особенного преимущества у этого подмосковного городка перед Михневым у меня не было, просто я уже бывал в нем несколько раз, и это определило выбор.
– …Вот вы как гуманист, неужели не испытываете Угрызений совести за то, что бросили беззащитного мужичка без помощи? Оставили Божье создание? – не дождавшись моего покаяния, напрямую вопросила барышня.
– Это кто создание? Ефимка?
– Мы все Божьи создания, – уклонилась от прямого ответа Татьяна Кирилловна, – может быть, Ефим менее развит, чем вы, но это еще не повод отрицать его как создание Божье.
– У вас есть жених? – поинтересовался я, никак не комментируя ее проповедь.
– При чем здесь мой жених! – запнувшись, воскликнула Раскина. – Он здесь совершенно ни при чем!
Я не стал переспрашивать, предположив, что какой-то завалящий женишок у девицы есть.
– И как он отнесся к вашему путешествию за светом истины?
– О, он современный человек и понимает, кто такой Лев Николаевич Толстой, и что значит его учение для современного общества. Только он, к сожалению, не может отказаться от мясной пищи, и это нас разделяет. В остальном он совершенно замечательный человек и прогрессист.
– А он знает, что вы одна отправились на поклонение великим мощам? – спросил я.
К самому Толстому у меня, собственно, никаких претензий не было, но его убогая, прямолинейная ученица мне все больше не нравилась. Вопреки предположению, ироническая характеристика классика как «великих мощей», девицу не возмутила. Она, скорее всего, в тот момент была полна своими личными переживаниями, и ей было не до чести и достоинства графа Льва Николаевича.
– Мой жених… хотя мы официально с ним не обручены, но я уже почти дала ему слово, – запинаясь, сообщила херсонка, – ему нужно стать более совершенным… Вам не кажется, что кто-то нас догоняет…
Девица Раскина говорила задумчиво и монотонно, потому последняя часть ее фразы не сразу до меня дошла.
– Что догоняет? – переспросил я, повернув в ее сторону голову.
– Вы о женихе?
– Какие-то люди, – неспешно ответила она, находясь, вероятно, «в тенетах» сладостных воспоминаний о женихе, которого со временем доведет до совершенства.
Я обернулся. По белой дороге к нам приближалось темное пятно быстрой повозки. Разобрать, кто и на чем едет, было еще невозможно, и я не очень встревожился.
– Вы думаете, что это те самые бандиты? – дрожащим голосом поинтересовалась девица. – Может быть, нам поехать быстрее?
Мне очень не хотелось, чтобы догоняющие люди были бандитами или озверевшими родственниками Ефимки, но удержаться от того, чтобы лягнуть непротивленку злу, я не смог, а потому ответил спокойным голосом:
– А если и бандиты! Что с того? Мы с вами объясним им, что они не правы и просветим насчет Евангельских истин.
– Бога ради, езжайте быстрее! – срывающимся голосом попросила Татьяна Кирилловна. – Они уже совсем близко!
Я оглянулся. Действительно, попутчики нас уже почти настигли. Три крупные лошади споро несли невидимый за их крупами экипаж. Убегать от них на наших уставших кобылках было бесполезно, это дало бы выигрыш всего нескольких минут, не более. Потому вместо того, чтобы улепетывать, я свернул лошадей к обочине и натянул вожжи. Фаэтон остановился. Освободив руки, я вытащил из кармана браунинг, взвел курок и несколько оставшихся секунд ждал развития событий.
То, что выше спин лошадей торчало несколько человеческих голов, могло говорить только об одном, и оно заговорило громогласными матерными словами и выражениями, произнесенными громкими и сиплыми голосами. Однако то, что я не пустился в бегство, видимо, смутило преследователей. Тройка не смогла сразу остановиться, и проехала дальше нас метров на тридцать. Теперь мы с девицей были укрыты за нашими лошадьми, а люди, сидящие в широких, легких санях, были перед нами на самом виду. Там сидели явно не революционеры, а мужики – это было понятно по их лексике. Преследователей было четверо, ровно столько, сколько патронов в моем «Браунинге». Одного из них, старика-хозяина, я узнал по фигуре. Лица остальных разглядеть было невозможно, но, судя по силуэтам, люди это были и крепкие, и очень злые.
– Эй, ты, иди сюда! – крикнул один из них, вылезая из саней. – Иди, говорю, а не то порешу!
Сзади меня заскулила непротивленка и начала просить не сердить «мужичков». Я вылез из фаэтона и стал рядом с лошадьми. Было похоже на то, что огнестрельного оружия у крестьян нет, а то бы они уже начали стрелять.
– Иди сюда! Мать твою – перемать! – опять заорал страшным голосом все тот же мужик. – Иди, хуже будет!
Без ружей они мне были не страшны, криков и угроз я не боялся и продолжал молча стоять рядом с лошадьми. Кричавший человек тоже не трогался с места, а его товарищи и вовсе продолжали сидеть в санях. Между нами началась, как написали бы в детективном жанре, «психологическая борьба нервов». Мне с пистолетом в руке выиграть ее было легче. То, что у меня есть оружие, старичок знал, а через него, вероятно, и его спутники, поэтому идти напролом не хотели. И вообще, за всех кричал и ругался только один, тот, что вылез из саней.
– Я тебя за брата Фимку никогда не прощу! Иди, ирод, сюда! Иди, тебе говорят, паскуда! – разорялся он, а сзади из фаэтона ему вторил тонкий голосок:
– Идите же, сударь, пожалейте меня! Ну, пожалуйста, не сердите их!
Мужик начал распалять себя криком, и я подумал, что так он, того и гляди, доведет себя до такого состояния, когда море станет по колено. Тогда мне, упаси боже, придется в него стрелять. Влезать в уголовщину с убийством мне не светило ни под каким видом, и это вынудило начать активные действия. Не вынимая рук из карманов пальто, я, не спеша, направился к саням преследователей. Крикун, увидев, что я подхожу, запнулся на полуслове и, набычившись, наблюдал за моим приближением.
Я подошел почти вплотную к застывшей компании. В санях сидело два парня, один совсем молоденький, лет пятнадцати, второй чуть постарше, но уже кряжистый, с застывшим, настороженным лицом. Старичок как-то стушевался и задвинулся вглубь, почти укрывшись за спинами молодых людей. Зачинщик и мой хулитель стоял, широко раздвинув плечи и ноги перед задком саней и, приоткрыв рот, угрюмо смотрел на меня.
– Ну, – спросил я низким раскатистым голосом, – чего тебе надо?
– Фимку, брата, ты покалечил? – спросил мужик тоже довольно спокойно, но с еще истерическими нотками в голосе, способном сорваться на крик,
– Ну, я.
– За что?
– А то ты сам не знаешь!
Больше говорить, собственно, было не о чем. Мы помолчали, рассматривая друг друга. У мужика было широкое, простое лицо, с темными провалами глаз, не видимыми в слабом, отраженном свете луны. Никакой свирепости я в нем не заметил.
– Петруша, – раздался с саней знакомый голос старика, – Ефимушка-то брательник твой родной, порадей за него, а что этот человек плетет, все неправда!
Петруша нахмурился и опять начал наливаться праведным гневом.
– А чего это я, дед, плету? – спросил я спрятавшегося за парнями старика. – Я еще и слова не сказал.
Петруша покосился через плечо на отца и опустил напрягшиеся плечи:
– А и вправду, папаша, он еще ничего не сказал, – рассудительно заметил он старику и снова спросил у меня: – Ты за что брата Фимку покалечил?
– Они с твоим папашей хотели меня ограбить и убить, – спокойно объяснил я. – Пустили ночевать, а потом сказали коней отдать.
Петр внимательно слушал меня, пристально вглядываясь в лицо, чтобы понять, правду ли я говорю. Не успел я замолчать, как старик закричал визгливым, голоском:
– Врет он все, Ирод Иерусалимский! Мы с Ефимушкой пошутковать хотели, а он, Сатанаил, его смертью изувечил! Ты кого, Петруша, будешь слушать, родного тятеньку или варнака безродного!
Такой мощный довод вновь вверг Петрушу в сомнения, но я не дал им окрепнуть:
– Не веришь мне, спроси человека стороннего. Вон он у меня в фаэтоне сидит. Ему врать незачем, он меня и по имени не знает, я его сегодня вечером на дороге подобрал.
Петруша опять косо глянул на свои сани и согласился:
– А чего не спросить, спрошу.
Мы одновременно двинулись к моему экипажу. Это мне было на руку во всех отношениях, и главное – разделяло силы нападавших. Если завяжется драка, я успею хоть как-то нейтрализовать здорового, как тюремная стена Петрушу, покуда подоспеют его молодые братья. В то же время я не представлял, что может выкинуть и сказать чудаковатая непротивленка. Вполне могло статься, что со страху она начнет проповедовать и совсем запутает простоватого, но, кажется, честного мужика.
Мы, не обменявшись ни одним словом, подошли к фаэтону. Из него слышались прерываемые всхлипываниями причитания:
– Добрый человек, не убивайте нас, мы и коней вам отдадим, и денежки все до копейки… Подумайте о Господе, не берите грех на душу, не губите души невинные…
Петруша, ничего не спрашивая, угрюмо слушал слезные мольбы Татьяны Кирилловны. Все было понятно и так.
– Я этого господина просила отдать лошадок, коли они старичку и Ефимушке приглянулись, – продолжала свой плач девица Раскина. – А уж как я его молила помочь болящему Ефимушке! Это он во всем виноват, с него и весь спрос! Не убивайте меня, добрые люди, коли вы такие душегубы, то лучше его убейте, а меня отпустите, по добру, по здорову…
Петруша угрюмо слушал причитания непротивленки, не произнося ни слова, потом молча поклонился мне в пояс и сказал виноватым, приглушенным голосом:
– Прости меня, проезжий человек, ежели чем обидел. Это он все, тятенька мой. На старости лет умом тронулся, все ему богатства надо. Сам душегубом стал и Фимку-брата с пути сбил. А тебе от меня никакого вреда не будет, отслужу, чем хочешь, за обиду и страх, и теперь молю, коли тятенька говорит, что ты лекарь, то помоги дурню Фимке-брату Богу душу не отдать. Совсем плох он, того и гляди, помрет. А мы в долгу не останемся, век будем Бога за тебя молить. Фимка-то, брат, он ничего, он не злой, только непутящий…
Я вспомнил равнодушно-мертвящий взгляд «незлого» брата и невольно передернул плечами.
– Ладно, попытаюсь.
– Попытайся, проезжий человек, а уж я тебе по гроб жизни буду благодарен.
Поклонившись, Петруша вернулся к своим саням и начал разворачивать лошадей. Я тоже взял под уздцы своих кобылок и повернул их в обратную сторону. Вновь ехать в опасный стариков дом мне не хотелось, но придумать, как отговориться от лечения негодяя Ефимушки, я не мог. Пока я возился с разворотом, более ловкий в обращении с лошадьми крестьянин проехал мимо нас, а мы с девицей Раскиной отправились следом.
– Вот, а вы сомневались, что добрые мужички меня поймут и исправятся, – вдруг сказала мне в спину непротивленка вполне бодрым и противным от самоуверенности голосом. – Я открыла мужику глаза, он и вразумился… А вы даже спасибо не говорите, что я спасла вам жизнь…
У меня возникло почти непреодолимое желание выбросить девицу из экипажа и предоставить ей возможность нести в народ свет гуманного толстовского учения без моего участия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38