Между тем на святой Руси начались Святки. У меня к этому времени отросла условная бородка, и когда к ней добавилось пенсне с простыми стеклами, я стал похож на самого обыкновенного студента и наконец смог покинуть свое вынужденное заточение, и окунулся в московскую праздничную жизнь.
Сказать, что мне от этого стало много веселее, нельзя. Город, по сравнению с нашим временем, выглядел, как до сих пор любят говорить провинциалы, большой деревней. Конечно, я не смог пробиться в так называемое «приличное общество» и встречал горожан в относительно недорогих заведениях, где появление студента было уместно. Люди, по сравнению с нами, были спокойны, казались туповатыми и большей частью довольными жизнью.
Записные красавицы начала века, на которых оборачивались здешние мужчины, мне не нравились, как не понравилась Ольга Леонардовна, будущая жена Чехова. Я нарочно купил билет на первый ряд партера в Художественный театр, чтобы лучше разглядеть эту искусительницу Антона Павловича. Она была крупной женщиной, с округлыми формами, на мой взгляд, ничего особенного.
Да и великий театр Станиславского и Немировича-Данченко меня не потряс. Играли, в общем-то, прилично, актеры говорили театрально громко и подчеркнуто выразительно. Публика же принимала спектакли на «ура». Только после того, как я посетил несколько других театров, я понял, почему. Даже Малый театр и недавно открывшийся театр Корша по сравнению с Художественным выглядели жидковато. Так что все познается в сравнении.
Студенческая молодежь меня так же не заинтересовала. Как-то в театре Корша я познакомился со студентом Костей из города Орла. Он, следуя моде быть левым, считал себя умеренным радикалом и зазвал меня на заседание студенческого кружка. Я из любопытства согласился. В небольшой меблированной комнате собрались десять человек молодых и не очень людей. Кружковцы пили жидкий чай с ситным хлебом и дешевой колбасой и решали судьбу России. Для конспирации, если вдруг нагрянет полиция, на столе лежала гитара. В общем, это была чистая революционная романтика без какой-нибудь серьезной подоплеки.
Как водилось в те времена, социал-демократы тут же сцепились с социалистами-революционерами. Обе стороны идеологически громили друг друга, а две некрасивые курсистки и я были «массой» или, как еще называли идеологически неопределившихся соотечественников, «болотом», за власть над душами которых и боролись революционеры.
Я в разговор не вмешивался, только слушал, поражаясь наивной вере наших предков в «прогрессивные идеи». Курсистки, напротив, ничего не понимали в тонкостях идеологических и партийных противоречий, но были в восторге от обстановки и, возможно, повышенного мужского внимания.
– А что думает по этому поводу господин Синицын? – неожиданно втянул меня в общий разговор чахоточного вида молодой социал-демократ.
– По какому поводу? – не очень понял я.
– Чья тактика вам больше нравится? – уточнил он вопрос. – Каким путем следует идти к революции: работая с массами или террором?
– Прекратите обвинять нас в терроризме! – не дав мне ответить, закричал на него социалист-революционер. – Мы боремся за права трудящихся и за восьмичасовой рабочий день!
Про меня тут же забыли, спор разгорелся с новой силой, и мне не пришлось придумывать отговорки, чтобы открещиваться от их программ.
– Как вам понравились мои товарищи? – поинтересовался мой новый приятель, когда мы вышли на Морозный воздух из закуренного душного помещения. – Вы за кого?
– Костя, – грустно сказал я, – я, как и все, только за себя. Поверьте мне, политика – дело злодеев. Почитайте про великую французскую революцию и представьте, что будет у нас, когда настанет великий русский бунт! Увы, в политике не бывает ни правых, ни святых, бывают только оболваненные фанатики и борьба интересов. А стенания ваших лидеров о благе народа – только необходимая для привлечения симпатий простаков демагогия.
– Извините, Алексей, вы случайно не служите в охранке? – ледяным тоном спросил меня умеренный радикал.
– Не служу, – честно сказал я. – Возможно, к сожалению…
– Что же, в таком случае, прощайте. Наше знакомство не может быть продолжено, – тем же тоном заявил добродушный Костя, – надеюсь, вы не побежите на нас доносить!
– О чем доносить? – сказал я ему вслед. – О том, что вы полные идиоты?
Однако, мой знакомец уже далеко отошел от меня и последних слов реплики не расслышал. Услышали ее, судя по всему, другие люди. Я почувствовал, как меня оторвали от земли и понесли по воздуху. Два крепыша в одинаковых пальто и шляпах-котелках, приподняв меня над землей, потащили к остановившейся возле обочины дороги крытой пролетке.
– Вы что делаете! – только и успел воскликнуть я, как меня с силой впихнули в открывшую дверцу темной, без окон, пролетки в чьи-то невидимые, но цепкие руки.
– Тише, господин студент! – сказал насмешливый голос, когда я машинально попытался вырваться. – Зачем же шуметь!
Шуметь я и не собирался, пытался понять, что происходит, и кто эти люди. То, что их не меньше двух было понятно, хорошо бы, если не больше.
– Кто вы? – спросил я, и голос у меня, надо сказать, дрогнул. Слишком ловко прошло похищение чтобы остаться уверенным в себе.
– А вы сами, господин студент, догадайтесь? – продолжил куражиться тот же невидимый человек. – Ну, давайте, с трех раз?!
Самым безопасным для меня, было, пожалуй, оказаться в руках полиции. В таком случае, оставался хоть какой-то шанс выпутаться из неожиданной передряги.
– Вы из полиции? – спросил я, в глубине души надеясь на положительный ответ,
– Вот какой вы догадливый, господин студент, с нервого раза почти угадали!
– Что значит – почти? Раз вы не полиция, тогда кто, и что вам от меня нужно?! – говорил я, группируясь и пытаясь хотя бы на ощупь сориентироваться в кромешном мраке.
– Те, господин студент, кто занимается государственными преступниками!
– Жандармы, что ли? – уточнил я, вспомнив о разделении карательных функций между полицией, занимавшейся уголовными делами и жандармским корпусом – политическими.
Невидимый тюремщик похвалил:
– Теперь попали в самую точку! Я почти успокоился. Гораздо хуже для меня было Попасть к моим старым врагам. Перед Российской короной и жандармским корпусом у меня вины не было, так что и беспокоиться не стоило. Максимум, что мне могли предъявить – это фальшивые документы.
– И что вам от меня, господа жандармы, нужно? – перестав пытаться вырваться из удерживающих рук, спросил я.
– Погодите, скоро обо всем узнаете, – явно насмехаясь, пообещал невидимый тюремщик. – Нехорошо, господин студент, бунтовать против начальства, за это можно и в Сибирь прогуляться!
– Вы меня с кем-то путаете, господин хороший, – ответил я, – и не дышите мне в лицо, а то от вас чесноком воняет!
– Ишь ты, как он заговорил, – перешел на «ты» невидимый, но пахучий шутник, – скоро не говорить, а петь будешь, как соловушка!
Меня сильно ударили чем-то твердым и жестким, скорее всего, сапогом, под колени. От неожиданности я упал на дно пролетки.
– Ну, погоди, сволочь, – невольно воскликнул я, – обещаю, мало тебе не покажется!

Увы, мало не показалось мне. Даже показалось слишком много. Власть, она и в Африке власть, что же говорить о России! Удары посыпались на меня из темноты, и непонятно было, кому и куда отвечать. Хорошо еще, в тесноте пролетки жандармам было трудно развернуться, иначе мне после недолеченных ранений пришлось бы совсем плохо. Ругаться, кричать или звать на помощь было совершенно бесполезно, И я только молча защищался.
Били меня долго, но не очень успешно. Для настоящей трепки здесь было слишком тесно. Наконец жандармы устали или посчитали, что выполнили свой профессиональный долг, и все тот же говорливый субъект спросил:
– Ну, что будешь еще нас сволочить, господин студент?
Я не ответил и вообще никак не отреагировал на вопрос, продолжил, скорчившись, сидеть на дне повозки.
– Эй, ты живой? – через минуту спросил он. – Слышь, тебя спрашиваю, живой ты или как? – не дождавшись ответа, он нашел рукой мою голову и зачем-то сжал затылок. В чем-то удостоверился, возможно, в том, что я еще не остыл. – Ну, мразь, ну антилигенция хренова, до чего хлипкий народишко! Я и бил-то просто так, можно сказать, любя!
– Никак, помер? – спросил второй голос. – Вечно с тобой, Иванов, влипаешь в историю! Опять полковник выволочку даст.
– Да не боись, Кривов, коли помер, доложим, что оказал сопротивление, пытался ударить меня ножом. Велика потеря – студентика приморили!
– Нам его не морить велели, а доставить в чистом виде. Он, может, что полезное знал для полковника, а теперь пойдет писать губерния!
– Да брось ты, Кривов, панихиду разводить, может, еще и оживет!
Разговор продолжился в том же пессимистическом ключе, и обо мне на время забыли. Между тем пролетка продолжала куда-то ехать. Глаза уже привыкли к темноте, и можно было хоть как-то сориентироваться. Жандармов было двое, тот, что покрупнее – Иванов, подлиннее и худощавый – Кривов. Они сидели друг против друга на узких скамейках, а я валялся у них в ногах. Подавать признаки жизни я пока не хотел, но изображать беспамятство оказалось тяжело. От неудобной позы немело тело, к тому же нестерпимо хотелось чихнуть. Сколько мог, я сдерживался и незаметно чесал нос о воротник шинели. Главное сейчас было – получить хоть какую-то информацию об этом деле. Слова жандарма Кривова о каком-то полковнике и его вопросах ко мне говорили о том, что меня арестовали не по ошибке, и это значительно меняло дело.
Однако, разговор правоохранителей как забуксовал на подлых студентах и неприятностях, которые они причиняют жандармскому корпусу, так вокруг них и крутился. Персонально обо мне не говорили, ругали всех, и свое суровое начальство и грамотеев, которых последние годы развелось немерено, и друг друга. Мне уже стало понятно, что я так ничего интересного о своем деле не услышу и зря мучаюсь на тряском полу пролетки. Однако, подать признаки жизни я так и не успел. Пролетка куда-то повернула, потом остановилась. Мои жандармы замолчали на полуслове.
– Кажись, приехали, – сказал товарищу Кривов. – Сам пойдешь полковнику докладать, мое дело сторона.
– Сволочь ты все-таки, Кривов, – обиженно прокомментировал Иванов. – Нет в тебе никакого товарищества.
Пока они разговаривали, пролетка вновь тронулась с места, немного проехала и окончательно остановилась. Дверь открыли снаружи, и чей-то новый голос приказал:
– Давай, выводи!
«Мои» жандармы откликнулись не сразу, потом Иванов все-таки собрался с духом, высунулся наружу и доложил:
– Господин унтер-офицер, студентик, кажись того, немного сомлел.
– Что значит сомлел? Помер, что ли?
– Да кто его знает, может, он хворый или с перепою, только как свалился, так и лежит.
– Ну, смотрите у меня, если это ваша работа, на себя пеняйте! – сердито закричал невидимый унтер. – Давайте его сюда.
Иванов тяжело вздохнул и собрался спрыгнуть на землю. Это был мой шанс, и я его не упустил. Причем, делать ничего особенного не пришлось, я только незаметно придержал его ногу. Жандарм был уже в поступательном движении вперед, и никакая святая сила и ковкость не смогли бы ему помочь благополучно достигнуть земли. Теперь, когда он неожиданно полетел вниз головой, все для него зависело только от двух факторов, земного притяжения и удачи.
Не помню, как называется закон физики, измеряющий силу удара о землю тела большой массы при значительном ускорении, впрочем, в ту секунду это было и неважно. Судя по одновременно раздавшимся воплям разных людей, сила это превзошла самые оптимистичные прогнозы.
– Ты что, мать твою! – надрывался унтер-офицер. – Ты что это делаешь!
Иванов по какой-то причине ему не ответил, тогда унтер закричал уже кому-то в сторону:
– Эй, помогите, не видите, он же убился. Переступив через меня, наружу выбрался второй жандарм. Он более удачно соскочил наземь и включился в общий ор вокруг поверженного Иванова. К счастью, никто ничего не заметил, в противном случае не уверен, что для меня такая шутка кончилась бы благополучно. Пока же обо мне просто забыли. Я принял более комфортную позу и, наконец, смог чихнуть. – Подымай его, придерживай, – командовал унтер-офицер, – да не ногами, балда, вперед головой.
Голоса начали удаляться, и я рискнул выглянуть из пролетки наружу. Судя по всему, мы находились во внутреннем дворе какого-то каземата. Прямо перед дверью пролетки была массивная железная дверь. Она была распахнута настежь, и в нее несколько человек в жандармской форме вносили массивное тело моего недавнего обидчика. У меня появилась мысль выскочить наружу и, пока никого нет поблизости, попытаться сбежать, но я вспомнил, что во время первой остановки скрипели какие-то ворота и остался на месте. Тем более, что после выволочки, которую мне устроили жандармы, я пребывал не в самой лучшей спортивной форме.
Минут через пять вся исчезнувшая за железными дверями компания вернулась обратно. Верховодил рядовыми жандармами тот же унтер-офицер, чей голос я уже слышал. Только теперь я смог его рассмотреть. У него оказались роскошные нафабренные усы. Жандармы подошли к пролетке, и унтер заглянул внутрь. Я по-прежнему лежал, скорчившись с закрытыми глазами.
– Вытащите его, – приказал он, – только осторожнее, может, он еще жив.
Меня кто-то взял за плечи и подтащил к дверце. Потом подняли на руки и куда-то понесли. Я, как и прежде, никак не реагировал на окружающее. Двое жандармов держали меня за руки, третий нес ноги.
– Куда его, господин унтер-офицер? – спросил новый голос. – В лазарет?
– Несите в двадцать пятую камеру, там у нас сейчас свободно.
– Кажись, и вправду живой, – сказал тот же голос. – Покойники, они всегда тяжелее. Кривов, это вы его так отделали?
– Никто его не отделывал, сам упал.
– Ага, сам, и заодно морду разбил и в грязи вывалялся. Не любите вы с Ивановым студентов!
– Молчал бы ты лучше, Сивков, – недовольно оборвал разговорчивого жандарма Кривов, – сам ты их, видно, очень любишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38