Она неспешно одевалась, словно давая мне возможность еще раз полюбоваться собой, В ней что-то поменялось, как будто за одну ночь прибавилось женственности. Прожив тридцать лет, даже для себя я так и не смог понять, что такое любовь. Совершенно непонятно, почему вдруг совершенно посторонний человек, не всегда, кстати, вначале нравящийся, делается самым близким, родным и необходимым. Откуда берется страсть к обладанию именно этим существом, внезапная ревность ко всем, что его окружает.
Одеваясь, совершая гигиенические процедуры, слоняясь по нашей антресоли, мы старались невзначай касаться друг друга, без повода улыбались и вели себя, как дети. Даже говоря о самых незначительных, бытовых вещах, мы умудрялись вкладывать в свои слова какой-то иной смысл, что-то личное и откроенное.
– Пора завтракать, – сказала Таня, когда я вдруг начал с нее снимать только что надетую блузку, но не пошевелилась, чтобы помешать мне. – Давай будем благоразумными, неудобно…
– Ты права, – согласился я, отрывая губы от ее теплой груди. – Нужно быть благоразумными. Что подумают хозяева…
– Еще немножко, и пойдем…
– Я не могу от тебя оторваться…
– И здесь поцелуй, я хочу здесь… Тебе они нравятся?
– Очень…
– А какая больше?
– Левая, под ней сердце…
Неизвестно как долго бы затянулось бы наше одевание, если бы в дверь тихо не постучали. Таня мигом упорхнула в ванную комнату приводить себя в порядок, а я, застегнув и одернув форменную студенческую тужурку, открыл дверь.
– Доброе утро, – с заговорщицкой улыбкой сказала стоящая за ней Анна Ивановна. – Приходите в столовую, через двадцать минут будет завтрак.
– Спасибо, – ответил я, мы уже почти готовы.
Анна Ивановна опять понимающе улыбнулась и попросила:
– Только не очень задерживайтесь…
– Постараемся, – пообещал я.
Был ровно полдень, когда мы спустились в столовую. Следом за нами в комнату вошел Илья Ильич. Одет он был по-домашнему в пижонскую бархатную куртку, отделанную шелковым шитьем, роскошная седеющая шевелюра уложена волосок к волоску. Мужик явно умел красиво жить.
– Извините, что мы так поздно завтракаем, – произнес Поспелов, немного грассируя. – Я долго работаю по ночам. Если вам удобно вставать и завтракать раньше, условьтесь, пожалуйста, с Аннушкой.
– Мы тоже поздно встали, – ответил я. – Последнее время как-то не удавалось выспаться.
Завтрак был, не в пример вчерашнему, по-английски скромен. Никаких русских разносолов и излишеств: гренки, жареные ломтики бекона, омлет, вареная севрюга под лимонным соусом, мягчайший ситный, вологодское масло, паюсная икра и кофе со сливками.
Анна Ивановна с нами не ела, хотя и сидела за столом. Объяснила, что она «ранняя пташка», и ей скоро время обедать. Илья Ильич ел неспешно и красиво, все время похваливая домоправительницу. Разговор велся легкий, светский. Ни о чем конкретном мы не говорили. Когда речь зашла о городских новостях, Анна Ивановна пересказала слухи, бродящие по городу, о позавчерашнем кровавом преступлении. Утром в мясной лавке ей рассказали, что убитые в Подольском уезде были членами тайной религиозной секты, не признающей православную церковь, и убили их не разбойники, а воинствующие монахи. Что это за монахи, в мясной лавке не знали.
Я сначала пропустил рассказ женщины мимо ушей, но потом подумал, что про тайную секту следует разузнать. Заподозрил в нападении на нас революционеров я исключительно из-за Александры Михайловны Коллонтай, в то время как это могло быть простым совпадением. Правда, связь между моим знакомством с ней и последующими событиями была слишком очевидна, но мало ли в жизни не бывает роковых стечений обстоятельств.
Илья Ильич, в отличие от меня, анти-православной сектой не заинтересовался и никак не отреагировал на рассказ домоправительницы. Напротив, посмеялся над человеческими суевериями:
– Это просто вздор. Никогда не слышал об экстремистских сектах. Иногда, конечно, придумываются вздорные истории о человеческих жертвоприношениях, но это не более, чем обывательская глупость. Людей, как правило, убивают борцы за свободу, а не последователи очередной ереси.
Я, естественно, не стал тут же делиться собственным опытом столкновения именно с такой сектой, но когда мы с хозяином перешли в кабинет выкурить по сигаре, рассказал о своих заклятых врагах.
Илья Ильич внимательно выслушал мой рассказ и задумчиво покачал головой:
– Все это романтично и нелепо. С другой стороны – многое объясняет. У ваших поклонников козла, по крайней мере, хотя бы есть мотив для преступления. Давайте подождем развития событий и, если начнет происходить нечто неординарное, будем противостоять чему-то определенному.
– Надеюсь, что события развиваться не будут, – честно признался я в своем нежелании продолжать борьбу с неведомыми врагами. – Я бы с большим удовольствием пожил какое-то время в роли простого обывателя.
– Ну, судя по тому, что вы мне о себе рассказали, такая роль вам скоро надоест. Я имею все возможность вести тихую, комфортабельную жизнь, но, тем не менее, сам нахожу для себя возможности ее усложнять. Что делать, если это в человеческой природе.
– Извините, Илья Ильич, я вчера постеснялся вас спросить, чем вы, собственно, занимаетесь?
– Это не очень просто объяснить… Я, если так можно выразиться, помогаю отдельным людям разрешать сложные жизненные и житейские ситуации. Скажем, такие, как ваша. Это в какой-то мере вид полицейской работы, но делаю я ее не официально, а приватно. Я что-то вроде полицейского любителя.
– Так вы, что, российский Шерлок Холмс?
– Голубчик, неужели книги Артура Конан Дойла известны в ваше время?
– Книги, пожалуй, не очень, но кинофильмы о Шерлоке Холмсе популярны. Причем наш российский вариант киносериала англичане признали самым лучшим.
– Я не понял, о чем вы говорите. Это как-то связано с кинетографом Эдисона? Движущимися фотографиями на целлулоидной пленке?
– Да, что-то в этом роде, только в мое время его так усовершенствовали, что они сделались вполне резвыми.
– И эти прыгающие немые человечки так у вас популярны?
– Это сейчас они пока немые, в мое время они стали более красочными и реальными, чем живые люди.
А артисты, которые в них снимаются, зачастую популярнее президентов стран. Вспомните, как за прошлый век изменились паровозы и пароходы, а в мое время технический прогресс достиг небывалых темпов.
Не удержавшись, я начал хвастаться развитием науки и техники. Илья Ильич слушал с интересом, даже несколько раз вежливо удивился, но особого восторга достижения прогресса у него почему-то не вызвало.
– Да, конечно, это все чрезвычайно интересно, ваше путешествие по времени тому свидетельство, – сказал он. – А много ли счастливее сделались люди?
– Пока нет, – честно признался я, – хотя в количественном исчислении, пожалуй. Во всяком случае, в мое время, правда, только в развитых странах, совсем немного нищих. Еще в наше время стало значительно меньше тяжелого физического труда, и большее количество людей занято…
Я чуть не сказал «в науке и искусстве», но вовремя остановился и сформулировал более точно и честно:
– Большое количество людей занято тем, что надзирает за остальными и этим отравляет жизнь своим согражданам. Короче говоря, бывшие рабочие и крестьяне пошли в чиновники. И если в ваше время семеро с сошкой кормят одного с ложкой, то у нас наоборот, один человек при помощи механической сошки может прокормить семьдесят.
– И сколько в России появилось Пушкиных и Толстых, и таких, как ваш протеже, Чехов?
– Пока, увы, не появились, ждем-с, – отшутился я.
Илья Ильич шутку не принял:
– Это прискорбно.
Мне стало обидно от такого уничижительного отмщения к эпохе технического прогресса, и я привел пришедший в эту минуту в голову аргумент:
– Зато стало больше средних людей, не гениев, а хорошо грамотных, способных учиться и учить. К тому же золотой девятнадцатый век развился на бесчеловечной эксплуатации крестьян. Почему наши гении появлялись только в дворянской среде? – и сам же ответил. – Они, в основном, были обеспеченными людьми, которые могли себе позволить развивать свои таланты, а не биться за кусок хлеба.
– А в ваше время все без исключения бьются, как вы изволили выразиться, за кусок хлеба?
– Нет, – признался я, – мои знакомые в основном бьются за более дорогую машину. Машины – такие самодвижущиеся кареты, – пояснил я. – А если говорить серьезно, то почему не появляются новые Толстые, я не знаю. Скорее всего, они просто никому не нужны. Среднему человеку нужно то, что попроще.
– Да, – грустно сказал Илья Ильич, – это характерно не только для вашей эпохи. – Так вы говорили, что Шерлок Холмс у вас тоже популярен.
– Не то слово. И не он один, а весь жанр произведений о преступлениях. Сыщики и воры, как мне иногда кажется, у нас самые популярные профессии.
– Ну, я не совсем сыщик, я больше философ преступлений. Меня интересуют их истоки и, как следствие, иногда удается найти виновных.
– Тогда, получается, большая удача то, что я к вам попал.
– Я думаю, что Шура, отправляя вас ко мне, на эти мои способности и рассчитывал.
– Мне он ничего о ваших талантах не сказал...
– Это на него похоже, – подытожил разговор Илья Ильич. – Однако, давайте вернемся к нашим дамам а то они, вероятно, уже скучают без мужского общества.
– Еще одну минуту, – остановил я хозяина. – Как вы думаете, что же мне делать дальше?
– Одно. Ждать. Если ничего плохого не случится, то и слава богу, а случится, тогда и будем думать.
На этой оптимистической ноте мы прервали разговор и отправились в гостиную, где нас никто не ждал. Женщины вовсю веселились, вполне обходясь и без нашего общества.
– Ой, не могу, уморила! – отмахивалась от Анны Ивановны Таня, когда мы вошли, она посмотрела на меня и снова захохотала.
– Над чем смеетесь? – поинтересовался Илья Ильич, тоже невольно улыбаясь, но ответа не услышал. Из сеней раздалось треньканье дверного звонка.
– Аннушка, тебя не затруднить открыть дверь, – попросил он, предварительно посмотрев на часы. И пояснил. – У меня назначена конфиденциальная встреча.
Я понял намек и, поблагодарив за завтрак, увел все еще смеющуюся Таню к нам наверх.
– Что ты все смеешься? – спросил я, когда мы поднялись к себе.
– Ой, просто не могу! Я сказала Анне Ивановне, что мы с тобой пока не венчаны, так она меня учить начала. Говорит, ты, пока не обвенчаетесь, ему, то есть тебе, не давай. Ну, ты понял, что не давать? А как женится, так пусть хоть ложкой хлебает! Я как представила, что ты у меня там ложкой… Ой, мамочки, не могу!
Меня такой первобытный юмор не очень рассмешил, но образ понравился, и я, не дожидаясь венчания, потащил смеющуюся девушку в постель.
– А вдруг кто-нибудь войдет, – встревожилась она, когда тревожиться было, собственно, поздно. После чего разговор принял односторонний характер.
– Мне стыдно при свете, – шептала она, – давай занавесим окно, ну, зачем ты так быстро, поцелуй меня! Еще, еще! Мамочка, мамочка, ма-моч-ка!
Потом мы лежали, тесно прижавшись, и разговаривали на самую интересную тему, сформулированную еще когда-то А.С. Пушкиным: «Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?», на что следовал мой ответ, позаимствованный у того же автора: «Ты на свете…» Медовый месяц хорош уже тем, что ни на что другое, кроме любви, не остается времени. Мы предавались плотским утехам до ранних сумерек. Обед, как нам во время завтрака сообщила Анна Ивановна, она подает в шесть часов вечера, так что времени заняться друг другом было предостаточно.
У нас на антресолях было очень тихо, тем более, что окна выходили во внутренний двор, густо засаженный деревьями. За дальним забором был виден особняк с заснеженной крышей. Из нашего окна он хорошо просматривался, и когда я во время «перекуров» несколько раз подходил к форточке подышать Свежим воздухом, видел в его дворе женщину, скорее всего няню, и двух игравших детей. Когда я в очередной раз, около четырех часов дня, подошел к окну, детей во дворе уже не было. Я собрался закурить, но какое-то неопределенное беспокойство заставило внимательнее вглядеться в окна особняка.
Что-то было там не совсем так, как раньше. Окна его казались темными, что было естественно, на улице было еще светло, и ламп в доме не зажигали. Я одно за другим осмотрел их и понял, что меня насторожило. Закрытое раньше чердачное окно было теперь отворено. Я отступил вглубь спальни, так, чтобы меня нельзя было рассмотреть снаружи, и начал в него всматриваться. Внутри чердака было темно, и ничего подозрительного я не разглядел. Усмехнувшись над своей мнительностью, я собрался вернуться к Тане, которой наскучило лежать одной, когда в оконном проеме что-то блеснуло. Я сделал еще шаг назад. Вечернее, низкое солнце выдало невидимого наблюдателя. С чердака за нашими окнами наблюдали в бинокль.
– Ты скоро? – позвала меня капризным голосом девушка. – Смотри, что у меня есть!
– Лежи и не вставай, – сказал я ей, не оборачиваясь, так и не узнав, что такое из того, что я еще не видел, есть у голого создания. – За нами следят!
– Кто?! – заинтересовалась она, вскочила с постели и направилась к окну.
Я перехватил ее на полпути и принудил вернуться в кровать.
– Кто-то наблюдает за нами в бинокль. Ты хочешь чтобы тебя рассматривали в таком виде?
– Какая мерзость! Как не стыдно подглядывать! – возмутилась девушка и тут же укрылась до горла одеялом. – А кто это?
– Понятия не имею, иди в ванную и оденься, только не подходи к окну.
– В ванной окно закрашено.
– Все равно не подходи, – на всякий случай попросил я, спешно одеваясь. – Пойду, скажу Илье Ильичу.
– Илья Ильич, за нами следят из соседнего дома, – сообщил я, после короткого стука, не дождавшись приглашения, входя в кабинет.
Поспелов сидел за столом и что-то читал с карандашом в руке. Он медленно поднял на меня отсутствующий взгляд:
– Что, вы, простите, сказали, за вами следят?
– Из соседнего дома. Через слуховое окно за нашими окнами кто-то наблюдает в бинокль, – более понятно объяснил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38