– Сюда могут войти.
Но мне уже трудно было остановиться…
– Ты… – произнесла она, и я напрягся, ожидая обычного, старозаветного девичьего заклинания: «Перестанешь меня уважать», но ошибся.
– Ты, – повторила она, – сумасшедший, у нас вся ночь впереди…
– Ты останешься ночевать? – спросил я, шепча в самое ухо, отчего у нее щекотно зашевелились на шее волосы, и она нежно потерлась ей о мои губы.
– Зачем, мы поедем ко мне, – неожиданно спокойным голосом ответила она. – Помоги мне одеться. Сказать, что я сумел ей в этом оказать большую помощь, было бы преувеличением, скорее наоборот, своей помощью я только мешал, Однако, Александра Михайловна не протестовала ни против нежного покусывания своих плеч, ни против моих вездесущих, все время что-то ищущих рук. К счастью, нас не беспокоили, и одевание ее в собственное белье и платье затянулось почти до ужина. Я лишний раз восхитился старорусской вежливостью – никто не ломился в нашу закрытую дверь,

После затянувшегося ужина Александра Михайловна как бы между прочим сказала, что ей страшно одной возвращаться домой. После возникшей небольшой паузы, я вызвался проводить ее до дома. Случилась неловкость, которую попыталась сгладить Софья Аркадьевна, нарочито громко заговорив о погоде. Однако, замять инцидент у нее не получилось, Наталья Александровна вспыхнула и низко склонилась над пустой тарелкой, Александр Иванович досадливо крякнул, а Ольга залилась смехом, не имеющим к словам хозяйки о капризах погоды никакого отношения…
Провожали нас довольно сухо. Мать с дочерью сразу же после ужина ушли к себе в комнаты, Александр Иванович заботливо пестовал все еще пьяного Гутмахера и довольно коротко с нами простился.
Мы с Коллонтай вышли к ее поданному крытому экипажу и тут же очутились в его темном простывшем чреве. Я сразу же набросился на Шуру и начал искать ее губы, которые тут же нашлись и, как говорится в таких случаях в плохих старых романах слились в долгом, страстном поцелуе.
Холодный, пронизывающий ветер гнал над дорогой мелкий, колючий снег. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Каучуковые колеса мягко прыгали по замерзшим рытвинам проселочной дороги, и наш возок мерно раскачивался на мягких рессорах.
– Ты не осуждаешь меня за то, что я так сразу согласилась поехать с тобой? – спросила меня революционерка после того, как, нацеловавшись всласть, мы немного сбавили темпы сближения.
Насчет того, что она «согласилась», Шура была не совсем точна, она не согласилась, а сама предложила мне поехать к ней, и в этом была значительная разница. Поэтому я не ответил, только сильнее прижал ее к себе и поцеловал шепчущие губы. В меня словно вселился бес. Не могу сказать, что я так вдруг, без памяти, с первого взгляда влюбился в эту женщину. Бесспорно, в Александре Михайловне многое было привлекательно, но не так, чтобы сломя голову мчаться с ней неведомо куда, ставя в неловкое положение и себя, и семейство Крыловых. Однако, я чувствовал себя на таком взводе, что просто не смог отказаться от такого заманчивого, сулящего многие удовольствия предложения. Слаб человек в своих слабостях!
– Прошу, не суди меня строго, – предложила развивать тему нравственности вольная революционерка, когда наши губы, в конце концов, распались по естественным причинам – нам не хватило воздуха, – такое случилось со мной в первый раз в жизни!
– Со мной тоже, – без лукавства сказал я, правда, имея виду совсем другое, чем то, что она.
Действительно, последние два часа со мной происходило что-то необычное.
Такого острого желания обладать женщиной я давно не испытывал. Не в силах сдержать эмоции, я, буквально как подросток, терзал под шубой ее мягкую, нежную плоть, да еще, как вурдалак, скрипел зубами. Все это в свою очередь так завело Александру Михайловну, что и она за компанию начала прерывисто стонать и дала полную волю своим рукам.
– Какой ты необузданный! – шептала она, подставляя лицо и тело моим рукам и губам. – Это волшебство! А ты знаешь, что я замужем? – совершенно, по моему мнению, ни к месту, вдруг спросила она.
– Догадываюсь, – ответил я, – мне называли твою девичью фамилию, кажется Домонтович? А что это меняет?
– Я не живу с мужем, – не отвечая на мой вопрос, сказала она, – но у меня есть другой близкий человек…
– Только один? – чуть не ляпнул я, отвлекаясь от упоительного блаженства предощущения обладания, однако вовремя поймал себя за язык. – И кто это?
– Он замечательный человек, его зовут Александр Саткевич.
– Он что, сейчас в имении? – с тревогой спросил я. Любовный треугольник в данный момент меня никак не прельщал.
– Нет, Александр в Петербурге. Он служит в Генеральном штабе, – задумчиво ответила Александра Михайловна, и я почувствовал, что она внутренне и физически от меня отстранилась. – Он хочет, чтобы я развелась с мужем и вышла за него. Меня это очень волнует…
– Что именно? – спросил я без особого интереса к теме ее личной жизни. Меня в тот момент больше волновали низменные страсти, а не моральные и семейные проблемы. Александра отодвинулась и откинула голову на спинку мягкого сиденья. Мне пришлось отпустить ее и включиться в беседу.
– Ты не хочешь разводиться?
– У нас все так сложно получается. Я хотела, чтобы он женился на моей подруге Зое Шадурской, – говорила она. – Зоя такое чудо! Мы даже начали жить вчетвером, коммуной, и…
Сначала я подумал, что Александра Михайловна говорит о шведской семье, но сообразил, что для ее времени такое слишком круто, и спросил другое:
– И ты сама влюбилась в этого Саткевича?
– Откуда ты знаешь? – поразилась она.
– Догадался, – не очень любезно ответил я. Говорить в ответственный момент, когда мои руки увлеченно обследовали «новые владения», о старых привязанностях со стороны Коллонтай было не очень тактично. Она не обратила внимание на мой тон и продолжила облегчать душу:
– Да, я полюбила Сашу, но не могу оставить и Володю.
– Откуда взялся еще и Володя?
– Володя – это мой муж, Владимир Коллонтай.
– А…. – только и нашелся протянуть я. Получалось, что я в этой компании вообще сам четвертый.
Заведи она такой разговор раньше, я, скорее всего, не сидел бы сейчас в темноте возка. Сложные любовные многоходовки меня никогда не привлекали. Особенно, если в дело шли русская трагичность и душевные надрывы. Любителей бесконечно выяснять отношения вместо того, чтобы просто любить или, в крайнем случае, ненавидеть, больше чем достаточно, но это совсем не мое амплуа. Потому я не поддержал тему любовного многоугольника и вернул руки на старое место, под теплую полу шубы Коллонтай.
– Ты только посмотри, какая чудесная ночь! – воскликнула Александра Михайловна, вздрагивая от особенно откровенной ласки, внешне стараясь остаться спокойной светской дамой.
Я мельком глянул в небольшое окошко. Ничего необыкновенного, на мой взгляд, во вьюжной ночи не было. Только то, что от выпавшего снега стало немного светлее, но так, чтобы можно было любоваться зимними панорамами Подмосковья.
– Да, красиво, – неопределенно ответил я. Потом добавил, чтобы сделать ей приятное: – Действительно, чудесная ночь.
– Тебе не кажется, что снежинки похожи на белых пчел, которые летят в свой огромный улей? Посмотри, какие расплывчатые очертания леса и поля, как это не похоже на Италию, и как все у нас величественно и масштабно. Мне кажется, что в России, огромной, бедной, несчастной, заложен дух нового времени. Уже ее бесконечные размеры имеют космические масштабы. А здесь такая мне знакомая красота очертаний, и здесь я начала постигать основы марксизма! Когда наш народ, наконец, станет свободным и счастливым, и мы, гордые и сильные люди, создадим новый прекрасный мир!
– И в огороде у нас будет расти бузина, а в Киеве жить дядька, – так и хотелось сказать мне, запутанному этой феерической женщиной в красотах ветреной осенней ночи и гимне освобожденного труда.
– Тогда, когда труд станет свободным, а люди гордыми и красивыми, только тогда нам, революционерам, по-настоящему можно будет посвятить себя искусству, – докончила свой монолог Александра Михайловна.
Я промычал что-то одобрительное. Она не слушала, упиваясь красотой и звучностью своих слов:
– Ты любишь стихи? – меняя тему разговора, спросила она.
– Вообще-то люблю.
– Прочитай то, что тебе особенно нравится.
Сбитый с «темпа» странными переменами в настроении молодой женщины, резко меняющимся, не в «контексте» происходящего действия, я с усилием выбрался из эротической расслабленности.
– Что тебе прочитать? Ты любишь лирическую поэзию? – чтобы только что-то сказать, спросил я.
– Да, да, она чудесная! – с неожиданным пылом воскликнула Шурочка. – Я люблю, люблю!
– Вообще поэзию? – только и нашелся глупо переспросить я.
– Я люблю все возвышенное! Все тонкое и изящное! А ты, ты любишь?!
Шурочка говорила взволновано, с напором. Мне показалось, что я пропустил какой-то момент разговора, таким неожиданным и необъяснимым был ее восторг.
– Да, да, конечно, я тоже, – тусклым голосом ответил я.
– Ах, как трудно встретить сердце, которое бьется в унисон с твоим! – далее заявила революционерка и почему-то заплакала.
Я прижал ее к себе и начал молча гладить влажные от слез щеки. Что с ней происходит, я попросту не понимал. Пришлось, как она и просила, привлечь на свою сторону поэзию. Хорошие стихотворения – замечательная палочка-выручалочка, особенно когда не знаешь, что говорить:
Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.
Снег идет, и все в смятенье,
Все пускается в полет,
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.
Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод…
Как мог проникновенно читал я, а Александра Михайловна сидела, откинувшись на мягкую спинку и, не отрываясь, смотрела в маленькое окошко экипажа. Когда я окончил чтение и замолчал, сам зачарованный красотой простых слов Бориса Пастернака, она только вздохнула:
– У нас снег и холодно, а в южной Италии сейчас еще совсем тепло.
Меня немного покоробило такое отношение к хорошей поэзии, особенно после ее недавних непонятных восторгов. Спорить об итальянской погоде я не стал, ждал, куда разговор пойдет дальше. Однако, она больше ничего не сказала, молча придвинулась и обожгла лицо своим горячим дыханием.
Я притянул ее к себе и нашел теплые, мягкие губы…
Вскоре кончилась разбитая дорога, и экипаж пошел ровнее. Мы въехали на темный двор и остановились около парадного крыльца. Я выскочил из кареты, обежал ее, рывком открыл дверцу и буквально выдернул из нее женщину в растерзанной одежде. Кучер, сидевший на высоких козлах, тактично не глядя в нашу сторону, крикнул на лошадей, и они затрусили в глубину двора к темневшей конюшне. Нашего приезда, видимо, никто не ждал, и встречать нас не вышли. Я не удержался и опять заключил, вернее будет сказать, схватил Александру Михайловну в объятия, впился в ее губы. Слезы и странность ситуации подействовали на меня возбуждающе.
– Погоди, сумасшедший! – задохнувшись и тяжело дыша, воскликнула Шурочка. – Мы уже дома, ну погоди минутку!
– Не могу! Я хочу тебя! – шептал я в ее послушные ласкам губы.
– Я тоже, идем скорее!
Мы ворвались в темный дом, и хозяйка потащила меня за руку куда-то по неосвещенным комнатам. С грохотом отлетел попавшийся под ноги стул. Где-то, уже в глубине дома, нам навстречу попалась женщина в белом одеянии, освещенная зажатой в руке свечой.
– Это вы, Александра Михайловна? – спросил испуганный голос.
– Я, идите к себе! – приказала хозяйка, и женщина, прижавшись к стене, отступила с нашего пути.
Наконец мы оказались в спальне. Плохо понимая, где нахожусь, не дав хозяйке даже снять шубы, я опять сжал ее в объятиях.
– Погоди, сумасшедший! – шептала она, а я, целуя ее шею и плечи, сдирал мешающую нам одежду.
Александра Михайловна, возбужденная не меньше моего, помогала мне, и мы, сталкиваясь руками, раздирали ее кофту и белье. Отскакивали пуговицы, трещала материя; наконец мои ладони ощутили нежную кожу груди. Я припал к ней, ища губами сосок, а руки продолжали терзать остатки одежды.
В комнате было почти светло от выпавшего за вечер снега. Александра, уже обнаженная, билась в моих руках, одновременно пытаясь помочь мне стащить с себя одежду. Опять все трещало, и теперь уже обрывки моего платья летели на пол.
– Возьми, возьми меня! – закричала она, и мы рухнули на мягкое, шелковое ложе.
Как необузданные звери, мы сжимали друг друга в объятиях. Я был так возбужден, что сначала ничего толком не смог сделать, и первый блин вышел у нас комом. Однако, неудача не усмирила пыл, и спустя несколько минут мы с неменьшим пылом опять погрузились в сладостный праздник плоти. Теперь дело пошло по всем правилам и канонам искусства, и Шура раненой птицей забилась в моих руках.
Я старался не опозорить свой сексуально просвещенный век и любил ее по первому разряду.
Несмотря на декларацию о свободе чувств, Александра Михайловна оказалась страстной женщиной, но неопытной любовницей. Она была человеком своего времени, окруженным социальными табу и моральными запретами. Свободный секс для нее был скорее фактором политической и социальной независимости, чем чувственным наслаждением, и сначала мне пришлось нелегко. Я все время наталкивался на оценивающие взгляды и ее внутреннее сопротивление. Однако, она постепенно входила во вкус и даже начала отвечать на мои нескромные ласки.
…Только утром, совершенно измученные, мы расползлись по разным концам огромной кровати, и я погрузились в тревожный, полный эротических видений сон.
– Мы совсем сошли с ума, – сообщила мне она, когда, открыв глаза, я увидел ее близко лежащую на подушке голову. Вместо ответа я опять обнял ее и притянул к себе.
Александра Михайловна проснулась раньше меня и успела облачиться в тонкую, телесного цвета батистовую ночную рубашку. От ее тела, как и вчера, пахло ночными фиалками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38