Она и была этим богом. Это Толстой ста
рался заставить себя верить в этого бога, но именно в силу рациональност
и этой веры сбился на самосовершенствование, на буквализм в понимании Ев
ангелия. Пьяная, грешная, шалопутная бабушка Каширина любила и жалела лю
дей просто и бескорыстно, как любила пить водочку и плясать с Цыганком.
Нельзя «найти» Бога. Или ты веришь, что Он есть, или не веришь. Именно это пы
тался сказать молодому Пешкову святой праведный отец Иоанн Кронштадтс
кий. Однако Пешков, натура гордая, не поверил ему и пошел тем же путем, что Т
олстой.
Очерк-портрет Горького о Толстом, написанный в 1919 году, представляет собо
й сложный жанр. Это одновременно и воспоминания, и записи рассуждений То
лстого о разных лицах, включая самого Горького, и философское эссе на тем
у «Бог и человек». М.Л.Слонимский вспоминал, что в 1919 году, найдя свои старые
записки о Толстом, Горький сначала хотел обработать их, но затем «принес
их в издательство, бросил на стол и сказал: "Ничего с ними не могу поделать.
Пусть уж так и останутся…"»
Слонимскому противоречит другой современник. Виктор Шкловский утвержд
ал: «В 1919 году Горький написал одну из лучших своих книг Ц «Воспоминания о
Льве Николаевиче Толстом». Эта книга составлена из кусочков и отрывков,
сделана крепко. Мне приходилось видеть рукопись, и я знаю, сколько раз пер
еставлялись эти кусочки, чтобы стать вот так крепко». Но и Шкловский впос
ледствии подтвердил, что кусочки и отрывки эти были в свое время утеряны,
а затем найдены. Если это так, то даже жаль. Гораздо интереснее было бы, есл
и бы Горький придумал этот жанр случайных записей, просто брошенных на с
тол и наугад перепечатанных секретарем-машинисткой.
Вот секретарь берет наугад листок и печатает: «Его интерес ко мне Ц этно
графический интерес. Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему, и
Ц только». Какая короткая фраза, но это целая отдельная запись, идущая по
д номером XV. Сколько в ней обиды!
О, он не забыл, как уезжал из Москвы, так и не встретившись с Львом Толстым (н
о накормленный Софьей Андреевной кофеем и булочкой), в вагоне для скота. Т
акие вещи не забываются! И хотя Толстой не был ни в чем виноват (уехал в Сер
гиев Посад отдохнуть от московского шума к князю Урусову), символика пор
ой сильнее рациональных объяснений.
Да, обида! Несомненно, Горький был сперва обижен Толстым и только позже, по
чувствовав его собственную «слабину», несколько успокоился и даже суме
л нанести своему обожаемому сопернику ответный удар, создав образ Луки.
Конечно, когда он писал Луку, он думал о Толстом. Публика этого не поняла, н
у так и что? Зато это понял сам Лев. И как огрызнулся!
Рыкнул так, что осталось в веках как самая, быть может, беспощадная характ
еристика Горького. «Горький Ц злой человек. Он похож на семинариста, кот
орого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на всё. У него душа с
оглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему при
сматривается, всё замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог
у него Ц урод…»
После такой характеристики кто-то мог бы и повеситься. Только не Горький!
Этот уже прошел искушение самоубийством, преодолел в себе волю к смерти
и готовится к новым искушениям. Слова Толстого, которые Горькому передал
Чехов (со смехом, не соглашаясь и даже предполагая, что Толстой ревнует Го
рького к Леопольду Сулержицкому, с которым у Горького завязались отноше
ния на почве радикальных революционных идей), пожалуй, даже польстили Го
рькому. Сколько мощи было в этом рыке Льва!
Как великолепно рычит!
И ведь ни Бунин, ни Куприн, ни Леонид Андреев не вызвали в Толстом такого м
ощного духовного отторжения, как Горький. Ну да, старик брюзжал. Поругива
л их как писателей. А порой и очень хвалил, особенно Бунина и Куприна. Но ре
альными духовными соперниками они не были, да и быть не могли. Только за Го
рьким стоял какой-то «еще бог», который выглядывал из-за его долговязой ф
игуры и строил рожи толстовскому «богу в себе».
«Однажды он спросил меня, Ц продолжает стучать на машинке секретарь, Ц
Вы любите меня, А.М.?» «Он Ц черт, а я еще младенец, и не трогать бы ему меня».
Тоже будто бы случайная запись, когда-то сделанная, а потом потерянная. Од
нако поверить в то, что до 1919 года, то есть до момента обретения этой записи,
Горький не помнил о том, как искушал его великий Лев, просто невозможно. Та
кие вещи не забываются! Вообразите. Идут рядом (допустим, в Гаспре или в Яс
ной Поляне по «прешпекту») две фигуры. Горький. Высокий, все еще нескладны
й, все еще страшно неуверенный в себе, в свалившейся на него неожиданной с
лаве. Постоянно курит. Если верить поздним воспоминаниям Бунина, некраси
во тушит папиросы, пуская в мундштук слюну. Кашляет. И Ц Толстой. Невысоки
й, сухой после перенесенной серьезной болезни, но все еще крепкий. И Горьк
ий перед ним Ц как «младенец», хотя кто из них черт, надо еще разобраться.

И вдруг такой вопрос: «Вы любите меня, А.М.?» В самом вопросе как бы нет никак
ого подвоха. Любите ли вы меня как человека, как писателя? Но Горький страш
но смущен. Дело в том, что он не знает ответа на вопрос: любит ли он Толстого
? Боготворит Ц да. Но любит ли?
«У него удивительные руки Ц некрасивые, узловатые от расширенных вен и в
се-таки исполненные особой выразительности и творческой силы. Вероятно
, такие руки были у Леонардо да Винчи. Такими руками можно делать. Иногда, р
азговаривая, он шевелит пальцами, постепенно сжимает их в кулак, потом вд
руг раскроет его и одновременно произнесет хорошее, полновесное слово. О
н похож на бога, не на Саваофа или олимпийца, а на этакого русского бога, ко
торый «сидит на кленовом престоле под золотой липой» и хотя не очень вел
ичествен, но, может быть, хитрей всех других богов».
А теперь закончим фразу Толстого про «бога-урода», которому о чем-то сооб
щает Горький. «А бог у него Ц урод, вроде лешего или водяного деревенских
баб». Вот они и обменялись «богами». И как тут не вспомнить бабушку Акулин
у Ивановну с любовью даже к чертенятам?
Впрочем, в другом месте Горький поправляет собственную версию толстовс
кого «русского бога», хитрого, но не величественного. «Он сидел на каменн
ой скамье под кипарисами, сухонький, маленький, серый и все-таки похожий н
а Саваофа».
И тотчас из Саваофа превращается в гнома: «В жаркий день он обогнал меня н
а нижней дороге; он ехал верхом в направлении к Ливадии; под ним была мален
ькая татарская спокойная лошадка. Серый, лохматый, в легонькой белой вой
лочной шляпе грибом, он был похож на гнома».
Но, между прочим, этому «гному» уступают дорогу сами Романовы:
«У границы имения великого князя А.М.Романова, стоя тесно друг ко другу, на
дороге беседовали трое Романовых: хозяин Ай-Тодора, Георгий и еще один Ц
кажется, Петр Николаевич из Дюльбера, Ц все бравые, крупные люди. Дорога
была загорожена дрожками в одну лошадь, поперек ее стоял верховой конь; Л
ьву Николаевичу нельзя было проехать. Он уставился на Романовых строгим
, требующим взглядом. Но они, еще раньше, отвернулись от него. Верховой кон
ь помялся на месте и отошел немного в сторону, пропуская лошадь Толстого.

Проехав минуты две молча, он сказал:
Ц Узнали, дураки.
И еще через минуту.
Ц Лошадь поняла, что надо уступить дорогу Толстому».
Именно потому, что Толстой, в глазах Горького, богоподобен, его любовь к Хр
исту вызывает у него сомнение: «О буддизме и Христе он говорит всегда сен
тиментально; о Христе особенно плохо Ц ни энтузиазма, ни пафоса нет в сло
вах его и ни единой силы сердечного огня. Думаю, что он считает Христа наив
ным, достойным сожаления, и хотя Ц иногда Ц любуется им, но Ц едва ли люб
ит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню Ц его девки зас
меют».
Христа, стало быть, засмеют, а его, «эдакого русского бога, который «сидит
на кленовом престоле под золотой липой» и хотя не очень величествен, но, м
ожет быть, хитрей всех других богов», девки не засмеют? Потому что «свой»,
деревенский? Бог-мужичок?
«Иногда он бывает самодоволен и нетерпим, как заволжский сектант-начетч
ик, и это ужасно в нем, столь звучном колоколе мира сего. Вчера он сказал мн
е:
Ц Я больше вас мужик и лучше чувствую по-мужицки.
О, господи! Не надо ему хвастать этим, не надо!»
И дальше Ц еще жестче: «Может быть, мужик для него просто Ц дурной запах,
он всегда чувствует его и поневоле должен говорить о нем».
Так что же, Толстой Ц не народный характер? Нет, оказывается, все-таки нар
одный: «Он напоминает тех странников с палочками, которые всю жизнь меря
ют землю, проходя тысячи верст от монастыря к монастырю, от мощей к мощам,
до ужаса бесприютные и чужие всем и всему. Мир Ц не для них, Бог Ц тоже. Они
молятся ему по привычке, а в тайне душевной ненавидят его: зачем гоняет по
земле из конца в конец, зачем? Люди Ц пеньки, корни, камни по дороге, Ц о ни
х спотыкаешься и порою от них чувствуешь боль. Можно обойтись и без них, но
иногда приятно поразить человека своею непохожестью на него, показать с
вое несогласие с ним».
Этот хитрый мужичок-странник напоминает другого «мужичка», изображенн
ого Иваном Буниным в одноименном стихотворении:

Ельничком, березничком Ц гд
е душа захочет Ц
В Киев пробирается божий мужичок.
Смотрит, нет ли ягодки? Горбится, бормочет,
Съест и ухмыляется: я, мол, дурачок.
«Али сладко, дедушка?» Ц «Грешен: сладко, внучек».
«Что ж, и на здоровье. А куда идешь?»
«Я-то? А не ведаю. Вроде вольных тучек.
Со крестом да с верою всякий путь хорош».
Ягодка по ягодке Ц вот и слава Богу:
Сыты. А завидим белые холсты,
Подойдем с молитвою, глянем на дорогу,
Сдернем, сунем в сумочку Ц и опять в кусты.

Любопытно, что образ странника в очерке о Толстом вдруг перерастает в об
раз, очень схожий с тем, которым «наградил» сам Толстой Горького. Образ «п
ришлого», внимательно наблюдающего за чужой ему жизнью незнакомых люде
й: «Иногда кажется: он только что пришел откуда-то издалека, где люди инач
е думают, чувствуют, иначе относятся друг к другу, даже Ц не так двигаются
и другим языком говорят. Он сидит в углу, усталый, серый, точно запыленный
пылью иной земли, и внимательно смотрит на всех глазами чужого и немого».

Вспомним: «…пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присм
атривается, всё замечает и обо всем…»
Вот именно: «…доносит какому-то своему богу». Только в случае Толстого бо
га этого нет, потому что Толстой сам бог.
В глазах Горького он не просто «богоподобен», а именно бог, обращенный из
«человека». Поэтому Толстой и не может любить Бога, не может признать Бож
ественной сущности Христа и Таинства Непорочного Зачатия.
«В тетрадке дневника, которую он дал мне читать, меня поразил странный аф
оризм: «Бог есть мое желание».
Сегодня, возвратив тетрадь, я спросил его Ц что это?
Ц Незаконченная мысль, Ц сказал он, глядя на страницу прищуренными гла
зами. Ц Должно быть, я хотел сказать: Бог есть мое желание познать его… Не
т, не то… Ц Засмеялся и, свернув тетрадку трубкой, сунул ее в широкий карм
ан своей кофты. С Богом у него очень неопределенные отношения, но иногда о
ни напоминают мне отношения "двух медведей в одной берлоге"».
Напомним: это взгляд Горького, так он видел Толстого. Или так хотел его вид
еть.
В очерке Лев Толстой предстает в различных «божественных» ипостасях. Са
ваоф, «русский бог». Вот он напоминает Посейдона или даже Зевса.
«Видел я его однажды так, как, может быть, никто не видел: шел к нему в Гаспру
берегом моря и под имением Юсупова, на самом берегу, среди камней, заметил
его маленькую угловатую фигурку, в сером помятом тряпье и скомканной шл
япе. Сидит, подперев скулы руками, Ц между пальцев веют серебряные волос
ы бороды, и смотрит вдаль в море, а к ногам его послушно подкатываются, лас
тятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому веду
ну. День был пестрый, по камням ползали тени облаков, и вместе с камнями ст
арик то светлел, то темнел. Камни Ц огромные, в трещинах и окиданы пахучим
и водорослями, Ц накануне был сильный прибой. И он тоже показался мне дре
вним, ожившим камнем, который знает все начала и цели, думает о том Ц когд
а и каков будет конец камней и трав земных, воды морской и человека и всего
мира, от камня до солнца. А море Ц часть его души, и всё вокруг Ц от него, из
него. В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее, чароде
йское, углубленное во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую пу
стоту над землей, как будто это он Ц его сосредоточенная воля Ц призыва
ет и отталкивает волны, управляет движениями облаков и тенями, которые с
ловно шевелят камни, будят их. И вдруг в каком-то минутном безумии я почув
ствовал, что Ц возможно! Ц встанет он, взмахнет рукой, и море застынет, ос
теклеет, а камни пошевелятся и закричат, и всё вокруг оживет, зашумит, заго
ворит на разные голоса о себе, о нем, против него. Не изобразить словом, что
почувствовал я тогда; было на душе и восторженно и жутко, а потом всё слило
сь в счастливую мысль: "Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!"»

В последней фразе надо сделать поправку: не «человек» Ц «сверхчеловек».

Горький изображает именно «сверхчеловека», то есть Человека, ставшего б
огом. Это и восторгает, и смущает его. Весь очерк построен на смешанном чув
стве восторга и смущения.
Смерть Толстого так потрясла Горького потому, что с ней рушилась еще одн
а иллюзия его ранней романтической идеологии. И хотя к 1910 году, когда умер Т
олстой, а уж тем более к 1919-му, когда писался (составлялся из старых заметок)
очерк, иллюзия эта давно была похоронена в его сердце, как и в случае со см
ертью бабушки Акулины Ивановны, старая сердечная могила была потревоже
на. Человек не может быть богом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48