Для достижения желаемого эффекта ему было необходимо, чтобы все думали, что президент Вильсон уезжал из Европы вполне уверенный, что как вопросы территориальные, так и вопросы, касающиеся возмещения убытков, в его отсутствие обсуждаться не будут, что обсуждать их без него было бы вероломным поступком. А между тем в стенограмме заседания от 12 февраля стоят подлинные слова президента Вильсона, заявившего, что он «не желает, чтобы во время его неизбежного отсутствия было отложено обсуждение как территориальных вопросов, так и вопроса о компенсации». Но что ж из того? Один взмах пера может все это уничтожить. Это не годится для истории. Высокие идеалы нужно защищать всякими способами и какою бы то ни было ценой. Таким образом человек, которому президент Вильсон доверил все свои самые секретные бумаги, позволив их печатать по своему усмотрению, этот человек, обманув доверие тех, кто был заинтересован в этом деле, сначала искажает события, устраняя из своего изложения важнейший текст источника, а затем искажает и самый текст, вставив после слов «предварительный мир» – слова: «заключающий одни только условия сухопутной, морской и воздушной войны». Американский автор «Документов полковника Хауза», в нескольких резких фразах подводит итог этому неблаговидному поступку.
Документы полковника Хауза, подобно меморандуму британского министерства иностранных дел, дают ясные указания на то, что свое обвинение Бекер строил на одних предположениях и инсинуациях, без всякого основания. Из этих документов мы узнаем, что Вильсон обсуждал с Хаузом те самые планы, которые, по словам Бекера, «могли бы погубить всю американскую схему мира». Из тех же документов явствует, что Хауз по радио сообщил Вильсону об успехе этих планов, благодаря резолюциям Бальфура, а в телеграммах от 27 февраля и 4 марта (цитированных выше) он объяснил, каким путем надеется ускорить решение вопроса о Лиге наций. Одновременно документы Хауза свидетельствуют о том, что с целью сохранить хотя бы некоторое подобие вероятности своих обвинений против британцев Бекер был вынужден опустить существеннейшие страницы из официального отчета о заседаниях.
Переезжая вторично Атлантику на пароходе «Джордж Вашингтон», президент Вильсон был уже не прежним Вильсоном. В Соединенных Штатах на его долю достались тяжелые дни. Обед в Белом доме в честь сенатской комиссии по иностранным делам обнаружил перед ним ту непримиримую партийную злобу, которую он сам вызвал к жизни и которая теперь его преследовала. «Сенаторы Нокс и Лодж все время оставались совершенно молчаливыми, отказывались задавать какие-либо вопросы или действовать в том духе примирения, которым должно было быть проникнуто собрание». Республиканцы противопоставляли доктрину Монроэ идее Лиги наций. Если возникнет спор между Испанией и Бразилией или между Англией и Венесуэлой, и Лига наций скажет, что виновата Бразилия или Венесуэла, то будут ли США вынуждены принять сторону той или другой европейской державы только в силу «беспристрастной справедливости»? Этот вопрос был жестоким ударом, заставившим президента склониться под его тяжестью. Он испытывал то же, что испытывал Сметс, который ясно сознавал, что мандатная система для колоний была приемлемой для всего мира, только не применительно к германской юго-западной Африке.
В своей речи в нью-йоркском оперном театре президент, раздраженный той безжалостной оппозицией, которую – он это сознавал – ему придется встретить, почти прибегнул к открытой угрозе. «Устав Лиги наций, – заявил он, – будет так тесно сплетен с мирным договором, что нельзя будет отделить один от другого».
На это заявление американцы реагировали крайне враждебно.
Да! «Джордж Вашингтон» вез на этот раз в Европу человека, который многому успел научиться! Он знал теперь, что несправедливость, порочные государственные деятели Старого света находили себе опору в еще более порочных нациях этого Старого света и что американскому идеалисту предстояло быть отвергнутым своим собственным народом. «Поучать мир» было уже не нужно. Теперь оставалось лишь, не дискредитировав себя, выйти из крайне трудного и ответственного положения. Во время первого путешествия президента в Европу все его моральное негодование было сосредоточено на Старом свете; теперь две трети по крайней мере этого чувства он щедро уделял Новому свету. Тогда его главной целью было склонить европейских политиков на свою точку зрения; теперь он узнал, что к порядку всего больше следует призвать Сенат Соединенных Штатов. Он, безусловно, испытывал теперь почти дружелюбное чувство ко всем этим европейским государственным мужам, которые так же, как и он сам, вели борьбу с теми, кто на них несправедливо нападал и сговориться с кем было невозможно. Не настало ли для них время действовать сообща, помогая друг другу? Как можно было надеяться добиться разрешения мировых задач, пока во все это вмешивались то народные массы, то Сенат, то несколько сотен талантливых журналистов? Трое или четверо людей, совместно спокойно обсуждающих дела мира, могли бы, если бы они действовали быстро, отвратить грозившие всем крушение и хаос. В конце концов Ллойд-Джордж и Клемансо, пользовавшиеся всеобщим доверием, славой всем известных лидеров значительного парламентского и демократического большинства, отнюдь не могли бы быть названы недостойными его коллегами. Теперь, когда он с ними познакомился, он понял и их качества и причины, делавшие их такими сильными. Он завидовал тому доверию, каким они пользовались в народе. Оба они были миролюбивы, умны и рассудительны: искренно желали быть с ним в хороших отношениях и в то же время твердо стояли на страже интересов своих стран. Если они не в состоянии дать миру справедливость или по крайней мере ясно определить, в чем именно она должна заключаться, то во всяком случае они втроем смогут дать людям – мир.
С уверенностью нельзя, разумеется, утверждать, что таковы именно были размышления президента Вильсона во время его путешествия; все это относится к области догадок. Все, что достоверно известно, это то, что по приезде в Европу он остался далеко не доволен полковником Хаузом. За время его отсутствия Хауз успел свыкнуться с той расслабляющей атмосферой, какою дышала Европа, и сумел к ней приспособиться. Такие понятия, как: «мы должны что-нибудь решить», «мы должны смотреть фактам прямо в лицо», «каждый должен идти на уступки» – крепко засели в его спокойном, благодушном и в то же время до крайности практическом уме. Вильсон совершенно не желал, чтобы во время его вторичного приезда в Европу Хауз указывал ему на тот путь, который уже, по-видимому, он успел избрать себе сам. Поэтому он сказал ему: «Ваш обед (т. е. тот, который вы советовали устроить) в честь членов комиссии по иностранным делам Сената потерпел полную неудачу в смысле абсолютной невозможности до чего-нибудь договориться».
Что произошло за время его отсутствия? Ллойд-Джордж уехал домой. На Клемансо 19 февраля было сделано одним анархистом покушение; он был ранен и несколько недель не мог работать.
По предложению президента Вильсона, комиссией, организованной в феврале, был поставлен на очередь вопрос о предварительных военных, морских и воздушных условиях для Германии с тем, чтобы отчет был готов «в течение 48 часов». Но члены комиссии нашли эту задачу гораздо более трудной, чем рассчитывал президент: прошел целый месяц, а адмиралы и генералы не сделали еще и половины порученной им работы. Тем временем Бальфур, который, за отсутствием трех важнейших государственных деятелей Америки, Франции и Англии, естественно, сделался главным лицом конференции, сделал громадные усилия для того, чтобы поторопить и закончить работу комиссии, касающуюся всех остальных статей мирного договора. 22 февраля он заявил Верховному совету, что «во всех странах замечается всеобщее нетерпение по поводу той медлительности, с какой конференция двигается по пути окончательного мира».
При поддержке Лансинга и Хауза и с согласия все еще лежавшего в постели Клемансо Бальфуру удалось добиться от конференции принятия резолюции, первая статья которой гласила:

«1. Ничем не препятствуя решению Верховного военного совета представить морские, военные и воздушные условия мира Германии в ближайший срок, конференция выражает свое согласие с тем, что, безусловно, желательно приступить безотлагательно к рассмотрению других предварительных мирных условий с Германией, и настаивает на том, чтобы все необходимые для этого работы производились ускоренным темпом».

Бальфур внес также предложение о том, чтобы работа территориальных комиссий была закончена и представлена не позже 8 марта.
Под этим давлением сверху работа конференции начала теперь двигаться вперед с замечательной быстротой. Все те комиссии, которые за отсутствием строгого контроля до сих пор проводили время в бесконечных запросах и спорах, теперь, побуждаемые ясно выраженными приказами, приступили к работе над представлением окончательных результатов. К началу марта отовсюду начали поступать доклады и отчеты. Ко времени возвращения Вильсона (13 марта) рассмотрение большей части важнейших территориальных вопросов достигло такого момента, когда руководителям делегаций оставалось лишь принять окончательное решение. Но что касается военных условий, которые должны были быть так спешно расследованы, то с ними дело все еще затягивалось. В силу этого опять был поднят вопрос о том, нельзя ли всю работу по мирному договору привести к одному общему и единовременному заключению. Нет никакого сомнения в том, что Бальфур за эти три недели своей фактической власти достиг изумительной перемены в общем положении дела. В то время как в середине февраля работа конференции велась почти без контроля и без цели, теперь она опять вернулась к реальным жизненным задачам. Вскоре все было готово для решительных действий, и давно ожидаемый поединок, который должен был решить, чья воля сильней, мог наконец начаться.
Президент Вильсон совершенно не намеревался идти против решений, принятых в его отсутствие. Напротив того, он одобрял с любезной готовностью работу «бальфуровского периода». Он видел, как добросовестно охранялась занимаемая им позиция крепкими и ловкими руками того, кто вел конференцию; он видел, что основные вопросы были сохранены в полной неприкосновенности, и по ним оставалось принять решение.
Но Совет десяти (или Совет пятидесяти, в какой он теперь превратился) отнюдь не являлся той организацией, которая могла бы разрешить или по крайней мере обсудить основные вопросы, остававшиеся спорными для великих держав. Для этого была совершенно необходима организация более сплоченная, где обсуждения проходили бы более интимно, более под покровом тайны. Это было общее мнение всех руководителей конференции, побуждаемых к этому постоянными уроками самой действительности. Толчком для решительных действий был доклад комиссии, касавшийся будущих границ Польши и Германии. Комиссия среди многих других вещей предлагала передать Польше всю Верхнюю Силезию, а равным образом и Данциг и Польский коридор. Ллойд-Джордж тотчас заявил, что это «несправедливо», и именно потому, что на основании статистических данных самой комиссии германское население, которое таким образом подпадало под власть Польши, было чересчур велико. В силу этого он внес предложение о том, чтобы вернуть эту статью обратно в комиссию. Комиссия вторично обсудила вопрос, но отказалась сделать в статье какие-либо изменения. Французы поддержали комиссию. Положение стало напряженным и с каждым днем ухудшалось. Лорд Нортклиф в парижском издании «Дэйли Мэйль» напал на премьер-министра, говоря, что тот не имел права идти против мнения экспертов – членов комиссии, и разоблачал некоторые места из речей, произнесенных во время секретного обсуждения этого вопроса в Совете десяти. Но в данном случае Ллойд-Джордж безусловно стоял на совершенно правильной точке зрения: члены комиссии никоим образом не могли быть названы экспертами, но даже если бы и были ими, то их дело советовать, а дело министров и вождей правительства решать. Раздраженный всей этой историей и нападками лорда Нортклифа, премьер-министр успешно раскассировал Совет десяти, и, начиная с 20 марта, Вильсон, Ллойд-Джордж, Клемансо и Орландо заседали вчетвером в определенные дни и вели секретные беседы, на которых не присутствовали даже секретари. Впервые после заключения перемирия здесь были начаты те всесторонние, подробные и откровенные обсуждения и прения, которые должны были бы начаться три месяца ранее. Совет десяти (или пятидесяти) состоял теперь только из пяти министров иностранных дел, которые в течение некоторого времени продолжали еще вести заседания. Но лишенный компетенции по всем наиболее важным делам, лишенный тех людей, которые одни имели власть выносить решения, этот Совет постепенно и безболезненно замер в бездействии.
Здесь мы подходим к той странице истории мирной конференции, которая могла бы быть озаглавлена, как в Библии, словом «Исход». Прежде чем примириться с тяжелой необходимостью прийти к соглашению, каждый участник «Великой четверки» по очереди грозил покинуть конференцию. Первым был Ллойд-Джордж, действовавший в этом отношении искуснее остальных. Он не указывал ни на какие специфические причины своего недовольства. Он только был в отчаянии от той медлительности, с которой шли приготовления к мирному договору, и боялся, что он напрасно теряет время в Париже, когда его ждали в Англии неотложные обязанности. Кабинет, палата общин, состояние английской промышленности – все требовало его безотлагательного личного присутствия, и раз в Париже ничего, по-видимому, не налаживалось, то ему необходимо было возвращаться домой и приниматься за свои дела. Он мог опять сюда приехать в том случае, если бы здесь началась какая-нибудь практическая работа по заключению мирного договора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77